Монашка быстро взглянула на номер соседней квартиры и снова уставилась в пол.
- Как же так? Мария... Мариэтта Степановна тут проживает, я была в прошлом году у нее. Она звала меня и я приехала. Сестры вот ей передал.
Услышал эти слова, Андрюха сразу повеселел, коряво усмехнулся, немного отошел от двери и, артистично поклонившись, произнес:
- Пррроходи!
И монашка вошла, впорхнула легко и непринужденно, прошелестев мимо ожившего кавалера. Но, увидев пустоту, отшатнулась:
- Я, наверное, и впрямь ошиблась домом. Они на этой улице так похожи.
- Не мудрено. На Усиевича много писательских домов. Их строили по указке самого ЦК, - радостно воскликнул хозяин, усаживаясь на подоконник и запрокинув ногу на ногу. - Здесь живет элита. - Он нашел у окна замызганный бычок и закурил. Откашлявшись, продолжил, - Здесь, в этом районе столицы, сосредоточены величайшие умы необъятной Родины. Здесь находится интеллектуальный и литературный мозг человечества, всколыхнувший планету, вскипавший...
- А где же Мария Степановна? - перебила монашка.
- Мариэтта Степановна, мамаша моя незабвенная, приказала долго жить, щурясь сквозь дым, с укором ответил Андрей.
- Свят, свят, свят, - перекрестилась гостья.
- Ну давай, что ты мнешься, доставай. Только вот стаканы куда-то подевались, потирая руки, поторопил её хозяин. - Что там у тебя?
- А когда это случилось, - не унималась монашка.
- А, зимой еще.
Убитая этим известием, бедламом в квартире и наступлением нетрезвого мужика, она выронила торбу, закатила глаза и рухнула на пол, теряя сознание.
- Е-мое. Этого ещё не хватало.
Обескураженный Андрюха от неожиданности сам свалился с подоконника, почесал давно небритый подбородок, плюнул с досады и, чертыхаясь, стал перетаскивать её на матрац. Уложив, он освободил голову от платка, приподнял на подушку, расстегнул ворот и стал махать этим самым платком перед её лицом. Затем несколько раз сбегал на кухню, набирал в рот воды и так окатывал бедную монашку, что от такого ливня и мертвый бы поднялся.
Ее веки чуть дернулись, но глаза не открывались. Поглаживая волосы, он вдруг обнаружил пониже уха яркое багровое пятно, увеличивающееся на шее и скрывающееся где-то в предплечье.
"Бедняжка", - подумал. - Видно, её судьба так ошпарила, что ничего не оставалось делать, как уйти в монастырь. Подальше от насмешливых глаз. Е-мое, я всегда говорил, что Бог притягивает или прокаженных, или обманутых. Обманутые - те же прокаженные, умишком своим обделенные. Лишить себя нормальной жизни, пусть не праздника, но жизни. И при этом истязать свое тело, покоряться неведомо кому. Е-мое, судьба, шельма, метит самых красивых, самых достойный".
Он гладил золотистые бархатные волосы и любовался лицом девушки. Капелька пота задержалась у переносицы, поблескивая, словно крохотная звездочка, и медленно сползала по чуть вздернутому носику в маленькую лощинку на щеке.
Вскоре монашка очнулась и засобиралась.
- Лежи, лежи, - упредил её Андрей. - Куда на ночь глядя пойдешь? Смотри, как хлещет.
За окном и вправду шел проливенный дождь, шумно бился об асфальт и уносил последние крохи снега. Вспыхивали молнии, на мгновение освещая мрачные корпуса оборонного завода. О стекло терлась промокшая липа. Андрей погасил свет и вышел.
Куда-то пропала веселость, так здорово поддерживающая его в жизни. Веселый нрав спасал, отпугивал всякую скукоту. Жизнь в сущности и дана, чтоб радоваться ей и не впадать в уныние. Е-мое, достали его молчуны с серьезным видом. Серьезность - ещё не признак ума, как говаривал барон Мюнхгаузен. Скажут "окэй" и сидят с деревянным лицом, мол, академик, побывал за бугром. Что, нет русских слов? Он ненавидел английский язык ещё со школы. Его придумали или беззубые, или такие вот умники, набравшие в рот камни, чтоб исковеркать человеческую речь. Разве он требует что-то сверхъестественное? Чтоб рядом говорили по-русски, чтоб приходил новый день и радовал. Будет день - будет и пища. Вот по какому закону Андрюха живет, с ним и помрет. А эта монашка утром уйдет, и ничего страшного. Придут на смену другие. Жаль, что выпить ничего не принесла. А где её котомка?
Он достал из антресоли изъеденное молью довоенное мамашино пальто, серый мешок с рваными, сотни раз подбитыми башмаками, бросил все на пол в коридоре и лег.
Мысли о девушке не давали успокоиться. Надо же, такая красивая, молодая - и монашка. Вероятно, несчастный случай, а с ним и насмешки, ежедневно, ежечасно убивающие достоинство, загнали её в иерейское болото.
Но что общего у неё с мамашей, ярым борцом с религией, опиумом и анахронизмом для народа? Значит, на самом деле мамаша вела двойную жизнь: возвеличивала коммунистические идеалы, описывала пламенное сердце вождя в яростной схватке за всеобщее братство и справедливую мировую революцию и в тоже время дружила с монашкой. Ну и что с этого? Человек волен выбирать себе друзей. Может, она и не подруга вовсе? Какая подруга? Монашке от силы двадцать - двадцать пять лет.
Мамаша была вообще большой оригинал. И папиросы покуривала, и матом крыла без стеснения. Могла месяцами молчать и выступать часами без бумажки. По-матерински опекать студенток Литературного института и давать в морду зарвавшемуся редактору. Но, чтоб в церковь там, или Библию читать. Да ты что?
Как же она плевалась на слова Солженицына в какой-то эмигрантской газете, напечатавшей его нобелевский доклад: "Россия забыла Бога. От того и все!". "Какого бога! - орала она. - Какая Россия! Нет на вас Сталина. Он бы вам показал куськину мать. Только от одного взгляда все немели. Только ус подернется - и в штаны накладывали. Отщепенцы, отшельники, повыползали из нор, - Брызгала слюной писательница, разрывая в клочья затертую до дыр бумагу.
- Какого бога?! - не унималась мать, не замечая спрятавшегося под столом сына, и растирая ногами жалкие обрывки, кричала на весь дом, - Иоффе и Рабиновича? Сволочи! Советский строй - самый справедливый. Ленин - вот наш бог! Земной шар трудящихся и крестьян - вот наша Родина!
Да, она давала им прикурить. А теперь монашка привозит ей гостинцы. Удивительно. Где же торба? Так жрать охота.
Андрюха вспомнил, что сумка, в которой наверняка есть что пожевать, осталась лежать у изголовья спящей девушки. Но он побоялся её потревожить. Еще подумает что плохое и убежит.
Впервые после возвращения он был трезв и рассудителен. Появление девушки в монашеском обличии всколыхнул пропитую душу. Жалость и давно забытое чувство притяжения к женщине больно кольнуло в сердце и окатило жаром все тело.
Так было однажды в его жизни, когда забросила нелегкая на бабий остров Шикотан, где в наглухо задраенном трюме, схоронясь от рыбного начальства, он увозил на Материк истосковавшуюся по любви Любашу. И так не хотелось, чтоб сейчас снова повторилось разочарование.
Не успев отойти от берега, девица нырнула в кубрик к матросам и решительно отвергнула притязание спасителя. Он не злился на Любашу, нет. Куда бы её привел? Где бы зажег с ней семейный очаг?
Он влюбился в неё сразу, как только увидел в промозглом цеху. Она стояла на конвейере вместе с другими женщинами, чистила рыбу. Полуметровые туши легко поддавались ножу с широким лезвием, Любаша, толстенькая, румяненькая, разгоряченная, в тяжелом до колен фартуке, украдкой поглядывала на Андрея набирающего в бидоны пресную воду. Ловкими движениями она отсекала голову, распарывала брюшину, не вынимая ножа, выскабливала внутренности и сгребала их в массивный бак. Андрей следил за водой и не заметил, как она подошла и с хитринкой в глазах звонко пропела:
- Парень, возьми меня замуж. Я буду верной женой.
При этом она беспрестанно улыбалась, оборачивалась на сразу застывшую бригаду, вертела окровавленным тесаком, смахивая рукой прилипшую к волосам чешую.
Андрей всегда поступал с женщинами порядочно (Бомжихи по пьянке не в счет). Когда был молод, с необъятной силою, когда вешались на шею, предлагая провести ночь где-нибудь на заимке - тут сам бог велел не ударить в грязь лицом, помочь обделенных лаской вернуть веру в истинное предназначение. Но такого жара в груди, как было с Любашей, он не испытывал никогда. То ли боялся, то ли видел в них будущую мамашу. Как представит аж дрожь берет.
На безумном острове, где забытые мужчинами амазонки в буквальном смысле сражались за обладание хоть каким-нибудь мужичком, там, на Шикотане, среди необузданного гарема, только она зажгла этот огонь, называемый любовью.
И вот теперь, спустя годы, в темноте коридора Андрей испытывал то же необъяснимое состояние теплоты, окрыленности и боли одновременно. Отметая мысли о жратве и куреве, он ещё долго глядел на прикрытую дверь комнаты, боясь пошевелиться и разбудить скрипучими половиками девушку. Он ещё долго ворошил память, разгребая никчемную жизнь, как золу в топке, и выявлял в ней угольки погасшего когда-то огня. Не обращал внимания на отекшую шею, на онемевший затылок, вдавившийся в упругую резину мамашиных сапог.
Он снова видел открытую улыбку Любаши, усеянный чешуей тесак, облака в иллюминаторе, кровавое багряное пятно и селедку, выброшенную косяком на скалистый берег. То и дело возникала мамаша с ремнем, требующая отсчет и сдачу.
Андрюха проснулся от до боли знакомого запаха. От него он сходил с ума, таская бочки в Находке, от него все кишки выворачивало, когда вытаскивал из кипящего котла вываренную робу команды, это он не давал овладеть Любашей в задраенном трюме. Он, как ржавчина, разъедал его душу, преследовал, затягивал неразрывной сетью. Думал, что в Москве этот проклятый запах селедки отстанет и улетучится навсегда.
Он поднялся и тихонько заглянул на кухню. На подоконнике лежала буханка черного хлеба, рядом стояли три литровые банки с вареньем, медом и ещё с чем-то, из бумажного пакета вываливались веточки зеленого лука, придавленные головками чеснока, их целлофанового пакета выглядывал шмат бледно-розового сала. На плите в эмалированном половом ведре варилась картошка.
Вчерашняя гостья сидела в углу на корточках, отодвинув батарею неприемных бутылок, и держала в руке серебристую селедку. Не видя Андрея, она с трудом оторвала голову, неловко запустила во внутрь указательный палец и выдавила их неё загустевшие молоки.
Андрюха задергал носом и проглотил слюну. Склизкие молоки текли по руке монашки, сок капал на юбку. Она подобрала её, уселась на колени и стала очищать тонкую шкурку селедки. Та рвалась у подбрюшины, цеплялась за плавники и, увлекая за собой полоски нежного мяса, лопнула у хвоста. Андрея передернуло.
Монашка положила очищенную ребешку на газету, вытерла куском обоев пальцы и принялась за другую. Селедочный запах удвоился и, вобрав пар булькающей картошки, ароматы черняшки и зелени, так ошарашил Андрюху, что он поперхнулся слюной и чуть не потерял сознание, удержавшись за дверь. Девушка подняла глаза и улыбнулась:
- Проснулись? Мойте руки и будем завтракать.
Это было сказано так приветливо и ласково, что Андрей не сразу понял о чем речь, невольно обернулся, чтоб увидеть того, кому они предназначались.
- Ну же, - ещё нежнее улыбнулась она, снимая платок и распуская волосы, - проходите.
Девушка встала, пошатнув звонницу бутылок, отодвинула лук, освобождая место, и засуетилась у плиты. Покончив с делами, она посмотрела на Андрея, но он стоял, не двинувшись с места, отрешенно глядел на селедку и плакал.
- Ну что Вы. Все будет хорошо. Только не пейте больше, ладно? приблизившись, прошептала она.
- Ладно, - закивал Андрей, опустил глаза и направился к подоконнику.