Ёжились. Керенский убедил их больше, чем Милюков своей теоретической схемой.
А Михаил выглядел спокойно, как бы даже полуотсутствующим слушателем. У него было открытое лицо, чистосердечное выражение.
А Керенский заботился, конечно, и о себе: если монархия – как он отчитается перед Советом рабочих депутатов? И – ему уходить из правительства. Ловкий оратор только это и пропускал: что он-то первый, с Советом депутатов, и не допустит Михаила уехать к войскам. Он ловко перескочил с одной чувствительной струны на другую, дрожащую. И играл, как на думской трибуне, с задыхом и с перебором голоса:
– Ваше Высочество! Вы знаете, все знают, это не секрет, я осмеливался говорить об этом всегда: мои убеждения – республиканские. Я – против монархии… – И паузу после этих, ещё недавно страшных слов. – Но я сейчас не хочу касаться своих убеждений, я даже пренебрегаю ими… Я явился сюда – для блага отечества! …И поэтому разрешите сказать вам иначе. Сказать – как русский русскому… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол, вы не спасёте Россию. Как раз наоборот! – вы её погубите! Успокоить Россию уже нельзя. Уж я-то знаю настроение масс, рабочих и солдат! Рабочие Петрограда не допустят вашего воцарения. Сейчас всюду резкое недовольство – именно против монархии, монархии вообще, монархии как таковой! Именно попытка сохранить монархию и стала бы поводом кровавой драмы! А России, перед лицом внешнего врага, вы сами знаете, – необходимо полное единство. Начнётся кровавая гражданская война? Какой ужас! Неужели Ваше Высочество захочет такою ценою занять трон?.. Я уверен, что нет! И поэтому я обращаюсь к Вашему Высочеству… как русский к русскому… – Он задыхался и был на рубеже слёз. – И умоляю вас, умоляю! Принесите для России эту жертву! Ради России, ради её покоя и целости – откажитесь от трона!
У него больше не было душевных сил говорить. Да он – и всё сказал, выложился весь.
Ах, негодяй! – не избежать было теперь говорить Гучкову. (Как всё сменилось: глава оппозиции и главный заговорщик, Милюков и Гучков, стали главными столпами трона, кто поверил бы недавно?) Депутаты без него сговаривались, что выступит один за, один против, и всё? Нет уж!
Гучков был не того вкуса, что Керенский, и не того возраста. Неприлично выламываться в роли, когда актёры за сценой остаются уже одни. Он говорил безо всяких украшений, как можно короче и ясней, и голосом действительно утомлённым и сорванным – ото всех речей, ото всех поездок, от смерти Вяземского, от сегодняшнего депо.
Зато с полной убеждённостью он говорил, с той уверенностью, которую даёт утомлённый взгляд пожилого человека: как всё плохо и как единственно может быть всё спасено. Конечно, только принятием короны. Именно из любви к России, именно как русский, великий князь должен принять её. Он должен взвалить на себя тяжёлую роль национального вождя в уже начавшееся Смутное время. Тут говорили, что это рискованно даже для собственной жизни, но этот аргумент, конечно, ничего не значит для такого отважного человека, как великий князь. Наконец, есть (Гучков за этот час здесь придумал) и такой выход: если великий князь не решается стать императором – пусть примет регентство при вакантном троне, «регент Империи на время». Пусть он выступит «покровителем нации». Он может даже ещё ограничить себя: пообещать торжественно, что по окончании войны передаст всю власть Учредительному Собранию. Но только бы – принять эту власть сейчас, но только бы создать мгновенную и устойчивую преемственность Верховной власти в государстве. Как можно не видеть, кто может не согласиться, что именно без этого погибла Россия?!
Гучков говорил – с надеждой непременно убедить. Рассеять, пересилить это петроградское опьянение, которому поддаются только в этом городе. Он говорил, всё время смотря на сорокалетнего великого князя, безусловно хорошего, чистого, скромного, деликатного человека, увы, со слабой волей, но с военной же храбростью, уж такое сочетание, – и надеялся, что он примет доводы и примет тон, и надеялся, что это будет хорошо. Ощущал Гучков только такой недостаток в своём выступлении: нужно было предложить какое-то решительное практическое действие на ближайшие часы, а он не мог придумать. Он понимал, что действие лежит где-то на поверхности, перебирал, искал – а не мог придумать.
Подразумевал он, конечно, тайный побег великого князя из Петрограда – в Москву или на фронт, – но неуместно было высказать вслух.
Да ещё проверить, так ли уж сплошь в руках Совета петроградский гарнизон? Может быть, можно опереться и в Петрограде?
Сперва не предполагалось больших дебатов. Но после двух таких решительных выступлений «за» усилился гулок «против». И не выступая связно, а так, отдельные фразы выбрасывали один, другой, и не общероссийские принципиальные соображения, а по сути всё тот же страх, запугивали сами себя и великого князя: что принимать трон опасно, губительно. И во главе всех праздновал труса – Родзянко. (Так напуганный солдатами?) И даже изнеможённый Шульгин внезапно, из какого-то увлечения, присоединился к этому хору, – далеко ж он отшагал от монархизма! А кто-то даже высказал, что если великий князь примет трон – то он тут же и обагрит его династической кровью, ибо в Петрограде тотчас вырежут всех членов династии, кто тут есть.
Никто пространно не выступил, а стало ясно, что все тут – против принятия трона, кроме Гучкова и Милюкова.
Никто пространно не выступил, но выявился слитный фронт, – и Милюков возмутился и потребовал себе слова вторично, и добивался его со своей копытной настойчивостью.
Поднялся шум возражений: второй раз нельзя! Звонко и с большой свободой возражал Керенский. Но перед большинством думцев так высился годами авторитет Милюкова, – они не смели запретить ему говорить.
И уж конечно поддержал Гучков, надо было вытягивать трон вопреки всей безнадёжности, по Чёртову мостику над бездной. Да для них обоих и двоилось теперь: или остаться в монархическом правительстве, или уйти из республиканского. Кто потерпит сейчас поражение – должен уйти из правительства, не мешать.
Милюков говорил теперь ещё более строгий, даже зловещий. Усы его были ещё с прочернью, а приглаженная голова вся седа, все черты урезчились от своеволия молодёжи, не понимающей собственного добра. Все видят, что творится в Петрограде. Ничего нельзя сделать, не укрепив порядка, для этого нужна сильная власть. А сильная власть может опереться только на символ, привычный для масс. И если претендовать входить в правительство, то надо же иметь понятие о российском государстве и его традициях. Без них, без монарха Временное правительство не просуществует даже и до созыва Учредительного Собрания: раньше того разразится полная анархия и потеря всякого сознания государственности.
Никто не посмел прервать Милюкова, только сидевший с обалделым видом Родзянко, – но Милюков отсек его, как будто сам – Председатель. И – всё говорил. Говорил так долго, будто боялся кончить: пока ещё говорит – ещё существует монархия в России, кончит говорить – и она окончится.
Да! – настаивал, настаивал с отчаянием, – принятие власти грозит больши́м риском, также и для жизни великого князя, впрочем и для министров, – но на этот риск надо идти ради отечества. И даже если на успех – одна миллионная доля, надо рисковать! Это – наша общая ответственность, ответственность за будущее. Но, полагает Милюков, вне Петрограда дело обстоит ещё совсем не плохо, – и там великий князь сумеет собрать военную силу. Например, в Москве, он имеет свежие сведения, в гарнизоне – полный порядок, там найдётся организованная сила.
И дальше: три энергичных, популярных, на всё готовых человека – на троне, во главе армии и во главе правительства – ещё могли бы всё спасти.
То есть?.. Михаил? Николай Николаевич? И, тогда, сам Милюков?..
А Михаил – слушал, слушал, и как ни старался быть спокойным, но стало его поводить. Ещё взгромоздить на себя и такое: часть подданных подавлять силой оружия?
Насколько было б легче, если бы все они говорили в одну какую-нибудь сторону! А так – выбор стал совсем смутен.
Да подумал так: все они тут, кроме двоих, члены ли Временного правительства или Думского комитета, – все хотели от него отречения. Так – как же тогда вместе с ними править? на кого же опираться? Все эти люди столько воевали против правления брата, поносили трон. И – свергли. А теперь – станут его правительством?
Нет, политика – это что-то непереносимое! никогда бы не касаться её.
А говорить подходило – как раз великому князю. Отвечать, решать.
Но он не был готов!
– Господа… – потянул Михаил Александрович со слабостью. – Если между вами нет единства, то – как же мне? Мне – трудно…
Замялся. И все замялись.
И предложил великий князь: не может ли он теперь поговорить отдельно с… с кем же, по порядку чинов, если не с председателем Думы и, очевидно, с председателем Совета министров?
Князь Львов? Князь, при своём чистом, полублаженном виде, не имел определённого мнения. Он мог и говорить, пожалуйста. Мог и не говорить.
А крупный, самодовлеющий и, кажется, всевластный Родзянко – смутился. (Почему это – именно с ним. Будет выглядеть как сговор с монархией за спиной общественности?..) Он ответил, что все здесь – одно целое, и частных разговоров никто не может вести.
И – покосился боязливо на Керенского.
О, как этот мерзавец вырос в силе! Да он и был уже главный среди них? Вот уж нестеснённый, вот уж самый свободный здесь человек, он разрешил галантно:
– Наш нравственный долг, господа, предоставить великому князю все возможности для правильного и свободного решения. Лишь бы не было посторонних влияний, телефонных разговоров.
Без телефона? – великий князь согласился.
Мог бы возразить Милюков: невыгодная комбинация? Но зато он сам выступил дважды.
А Гучков, – Гучков, если б сейчас его допустили тет-а-тет на две минуты, подал бы мысль: Ваше Императорское Высочество, да не беритесь вы решать в полчаса, не давайте себя загнать в клин! Потребуйте день, два! Почему отречение Государя не опубликовано? Дайте его узнать России, и будете думать вместе с Россией! Потребуйте два дня, – а за это время можно успеть даже в Ставку – и там истинное место ваше!..
Нет! Не мог Гучков при всех, при Керенском, передать Михаилу своего ума. И – вообще не мог. Сам Михаил – не тот. Приход его к власти – благодетелен, но видимо невозможен. Да и Гучков – не тот, вдруг почувствовал исчерпание сил. Изъездился, изговорился вчера?
А между тем Керенский преградил путь великому князю:
– Пообещайте, Ваше Высочество, не советоваться с вашей супругой!
– Её нет здесь, – улыбнулся Михаил печально. – Она в Гатчине…
Великий князь с Родзянкой и Львовым ушли в другую комнату.
А тут – разбрелись, обсуждали, кто-то ещё спорил с Милюковым, так и не вставшим с дивана. Гучков сказал Некрасову и другому Львову, остолопу:
– Вы толкаете страну к гибели. И я с вами по этому пути не пойду.
Шульгину сказал:
– От вас не ожидал. Вы слишком быстро катитесь.
Но и с Милюковым не стали сговариваться.
Терещенко ходил, выглядывал в окна на Миллионную – как там гуляют с красными бантами и нет ли толпы сюда, в дом, линчевать их всех.
Прибывший с опозданием волосатый Ефремов показал Гучкову сегодняшний номер «Известий рабочих депутатов». Там была грозная статья против вчерашних слов Милюкова о регентстве.
Да той речи в Екатерининском зале, да ничего за минувший вечер Гучков и не знал из-за поездки.
Действительно, положение было столь упущено, что возвращаться можно было только гражданской войной. Очевидно, начав с ареста Исполнительного комитета.
Да Гучков бы – готов? Если этим угрозчикам уступать, так будет только хуже.
Тут он вспомнил, что со вчерашнего дня Маша ничего о нём не знает. И пошёл спрашивать, где телефон.
В столовой две горничные в присутствии княгини накрывали завтрак на всех гостей. Телефон же оказался в коридоре.
Но едва только Александр Иваныч снял трубку – рядом с ним вырос нервный, изгибчатый Керенский. И – уставился.
– Вы – что? – спросил Гучков совсем уже невежливым голосом.
Керенский, нисколько не смутясь, самоуверенно даже не сказал, а заявил:
– А я хочу знать, с кем вы будете говорить!
– Почему это вас может интересовать? – из-под нахмура еле спросил Гучков.
– А может быть, вы желаете вызвать воинскую часть и посадить Михаила силой?
Дурак-дурак. Как они все обучены урокам западных революций.
А впрочем – стоило бы.
– Нет, с женой. Оставьте меня.
Отошёл, но так, чтоб слышать издали, невежа.
Зачем он с этими двумя уединялся – Михаил и сам не знал. Просто – выиграть время, подумать?
Да на Львова он не надеялся, но на Родзянку всегда надеялся. Может быть, тут, взакрыте, что-нибудь ясное подскажет?
А Родзянко, со своей высоты и самоварности:
– Надеяться не на что, Ваше Императорское Высочество! Вооружённой силы нет ни у вас, ни у меня. Единственное, что я могу вам гарантировать, – это умереть вместе с вами.
– Благодарю вас, – улыбнулся Михаил.
Получалось так, что если принимать трон – то начать надо с того, что обмануть их всех? Тайком от них ото всех – бежать? И не успев посоветоваться с Наташей? Просить отсрочки до завтра, а ночью убежать? И даже придётся тайком от своего приставленного тут караула?
А Родзянко, как угадывая:
– И нельзя увезти вас из Петрограда, все автомобили проверяются.
Нет, не тот был момент, чтобы вскакивать на коня. Не армейская атака. Один.
– Благодарю вас, – тихо сказал Михаил. – Разрешите, я теперь побуду совсем один.
Великий князь вышел в гостиную застенчиво. Совсем не царственный.
А видно было, что все прения измучили его.
Он заговорил стоя – и так никто и не сел, выслушивали стоя. Голос его был комнатный и даже нежный:
– Господа. У меня не было бы колебаний, если бы я верно знал, чтó лучше для России. Но вот и в вашей среде нет единодушия. Вы – представители народа, – развёл он длинными, тонкими пальцами, – и вам видней, какова воля народа. Без разрешения народа и я считаю невозможным… принять… Так что очевидно… лучше всего… отречься… Так что отложим до… Учредительного Собрания?
Вот и всё.
Молчали.
Но развязный Керенский тут же высунулся:
– Ваше Высочество! Ваш поступок оценит история, ибо он дышит благородством. Я вижу – вы честный человек. Отныне я всегда буду это заявлять. А мы, Ваше Высочество, будем держать священную чашу власти так, что не прольётся ни одной капли этой драгоценной влаги до Учредительного Собрания!
Михаил Александрович улыбнулся.
Все молчали.
378
Пешехонов с квартирьерами пулемётчиков.Как условились накануне, Пешехонов сегодня с утра заехал в Народный дом за квартирьерами 1-го пулемётного полка, ехать выбирать помещения. Опять не без труда проник он через строгую самоохрану – а внутри узнал, что пулемётчики уже не желают двигаться.
Да почему же?
Оказывается, комитет заказал к восьми утра прислать автомобиль, его не прислали, – в этом проявлено неуважение к полку и замысел против него, и они теперь никому не верят и с места никуда не сдвинутся.
Но – гибла канализация Народного дома, уже моча заливала в одном месте коридор, пропиталась стена. Пешехонов в комнате полкового комитета настойчиво уговаривал товарищей выборных солдат. Может быть, другому кому это бы не удалось, но у Пешехонова очень уж простой был вид – мещанина с круговой машинной стрижкой, упавшие в бороду усы, – и солдаты дали себя уговорить. Согласился ехать с ним в автомобиле сам председатель комитета, прапорщик военного времени, тоже из простых, и один развязный солдат.
Сели они на заднее сидение и, всё же не доверяя Пешехонову, как бы он их вокруг пальца не обвёл, сами указывали, направо ли ехать, налево, и около какого здания (каждого большого) останавливаться, – и чтобы объяснял им Пешехонов, почему в этом доме нельзя или неудобно.
С тоской подумал Пешехонов, что гнетут его комиссариатские дела, а он так и весь день проездит с ними. Иногда ему не верили, ходили сами проверять, а его заложником с собой брали, чтоб не уехал.
И – не мог он их направить! Да и сам толком не придумал, куда же их? В одно место не помещались, а в разные места не хотели.
Так само собой докатили они до Ботанического сада на Аптекарском острове.
– А это что за дом? – приглянулся им.
А это был – знаменитый Гербарий, гордость России, и не много таких во всём мире. А снаружи здание, правда, – как большая казарма.
Испугался Пешехонов, стал прапорщику объяснять, что здесь невозможно, – никакого впечатления, образование прапорщика оставляло желать…
Пришлось идти смотреть. Застали одного сторожа, научного персонала никого не оказалось, работ никаких, тем хуже, хоть бы белые халаты напугали. А внутри – чистота, всё наблещено, светло, тепло. Квартирьерам сразу понравилось:
– Вот тут мы и поместимся!
Пешехонов аж руками всплеснул:
– Да нельзя же, господа! Редчайшие коллекции!
– Чего это?
Тогда он хитрей:
– Смотрите, комнаты маленькие. Для жилья никаких приспособлений, и нары делать не из чего.
– А мы на полу! Полы тут чистей твоей кровати.
– Ну и сколько тут вас поместится? Две-три роты? А уборных опять же мало.
Еле утянул их, не хотели уходить. Пошли дальше по Ботаническому. Теплицы. Тут тоже им понравилось.
– Да как же вы будете здесь спать? Везде – жирная земля, сырость, сейчас же начнёте болеть.
Замялись. Хотели в Гербарий возвращаться.
Тут один служащий сада сказал, что рядом стоят совсем пустые и вполне подходящие – министерские дачи.
– Какие?.. Министров?
Очень это им зажадалось! Там жить, где прежде министры испомещались? – очень! Попробовать, как это!