Мокрой спутанной бородой он ткнулся в мое колено, потом закатил глаза и громко-громко заблеял. Хрипло, противно, громко зазвучала козлиная песнь. Громко, гнусно, противно.
Я в мгновенье остыл. Сиденье подо мной отсырело, ощущение было такое, словно меня посадили в лужу.
Русалка, что сидела напротив, та, как ни в чем не бывало, закинула ногу на ногу и зеваючи потянулась. Но мне при живом козле было уже не до ее кондитерских прелестей, разложенных под юбочным тентом. На козла прекрасная пассажирка внимания не обратила вообще.
Тот же намерения имел серьезные и чересчур, и предметом его интереса являлась моя персона.
– Чей козел? – спросил я на весь вагон. Наверное, голос мой был под стать козлиному. Кто-то хрюкнул, и многие подхватили, пряча смешки в рукава. Но козла не признал никто. Лишь красные козлиные глазки говорили откровенно: «Я твой».
И вдруг он повел себя решительно, по-козлиному, не обращая внимания на чуждое человеческое окружение. Козел быстренько закинул передние копыта на скамью, простучал ими короткую дробь и – я глазом моргнуть не успел – напрыгнул на меня резво, чтобы…
– Было, – сказал Валентин Павлович хмуро. – У Апулея было и где-то еще. И вообще, с козлом все понятно. Обозвали тебя козлом, вот он и появился. Твоя красотка и обозвала.
7. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, НО…
Мы решили забить в землю кол – крепкий, осиновый, называйте его, как хотите: ось, дрын, руль, рычаг, – навалиться, чтобы Земля дала крен, и с нее посыпались все эти ублюдочные козлы, Курилки, Бежевые, Холодные, Жопы – обратно в гнилой галактический омут и сгинули в нем навсегда.
Для этого нужно было: во-первых, выйти на улицу.
Валентин Павлович снял с гвоздя долгополый с дюжиной пулевых отверстий тулуп, выменяный у запойного сторожа с автобазы на полбутылки «перцовой», надел на меня, а сам, как был в свитере на волосатое тело, так в нем и пошел, лишь прихватил с собой для пущего устрашения пудовый том Шиллера в издании Брокгауза и Ефрона.
Я шел, путаясь в идиотских полах. При каждой попытке пошевелить руками из рукавов вылетали стайки мучнистокрылых молей, кружили и залетали обратно. Я вычихивал из себя забивавшую ноздри пыль и уже где-то в прихожей не выдержал и сбросил проклятущий тулуп. Лучше околеть от мороза, решил я, вешая бронтозаврью шкуру на замеченный на стене крюк.
А на улице…
Мы забыли про руль и дрын, потому что блестели лужи, солнце плавило облака и улица была чиста, как река, вытекающая из садов Эдема.
Зима кончилась, крокодил вернул проглоченный месяц август, и ни Жопы, ни его друга Курилки не торчало у булочной на углу.
Жизнь продолжалась.
– Валь, – сказал я пьяным от солнца голосом. – Лужи-то как блестят.
– Пивка бы… – Борода Валентина Павловича лоснилась и отливала медью. Он засунул руку по локоть в карман необъятных штанов. – Тринадцать копеек. – Валя пересчитал наличность. – Мало.
Он хотел сказать что-то еще, но неожиданно замер. Монеты одна за одной выпадали из разжавшихся пальцев. Они падали и звенели, скатывались с тротуара и пропадали на сверкающей мостовой. Ладонь стала пустой, рука повисла как мертвая.
Я сначала не понял, потом посмотрел вперед и увидел незнакомую женщину. Она шла, разбрызгивая подошвами лужи, не медленно и не быстро, а Валентин Павлович зачем-то бросился собирать монеты, а сам все смотрел на нее, как она приближалась, и руки его бестолково шарили по асфальту – шарили, шарили и ничего не могли найти.
«Наталья, – подумал я сразу. – Значит, все хорошо».
И вдруг у дома № 15 шаг ее изменился, сделался неуверенным, шатким, она схватилась за стену и стала медленно сползать на асфальт.
8. Фикус в аптечной витрине
– На восьмом месяце! Ну я и осел!
«Козел», – поправил я Валентина Павловича, но не вслух.
Он целовал ее в плечи, как будто ей могло от этого полегчать. Валины волосы разметались, он держал бледноликую деву Наталию на вытянутых руках легко, словно в деве не было веса. Она силилась улыбнуться. Улыбка деву не красила.
– Саша, – Валя затоптался на месте, – ты уж не обижайся.
Я кивнул и, сцепив ладони, потряс ими над головой. «Римлянин – римлянину». Валя понял, хоть и сделался враз дураком, понял, что я его понял, и осторожно, чтобы не разбить о плотный уличный воздух, понес сокровище в дом.
Я придержал дверь, постоял так недолго, пока поцелуи не стихли, и пошел от парадной прочь.
«Все хорошо, – говорил я себе упрямо. – Я нашел Вальку, Валька нашел Наталью. Наталья тоже кого-то в себе нашла. Неизвестно пока – кого, но зато, от кого – известно. Теперь пройдет месяц-два, и они полетят на воздушном шаре втроем. Втроем не так одиноко…»
«Не так одиноко».
Черные мысли на меня накатили. Захотелось печальных песен. Захотелось сидеть в ограде возле могильных крестов и под шорох падающей листвы перечитывать томик Батюшкова.
Сначала я пожалел себя. Потом подумал: а ей каково, моей преследуемой беглянке? Ей-то как одиноко!
И еще я подумал: ну на кой ляд, спрашивается, она стала платформой! Воплотилась бы, например, в девушку-сироту. Я бы ее полюбил. Я люблю девушек. А теперь что? Отговорить? Переубедить? Как?
Я дошел до угла, где булочная, и свернул к Покровскому саду. О Батюшкове я больше не думал. Да и сад был не пуст и не желт, и в ограде вместо крестов чернели шляпы пенсионеров. Слева на остановке толпился народ. Трамваи еще ходили. Хотя Галактическое содружество по апрельскому договору уже полтора года обещало поставить во все города Земли какие-то многоместные люльки – бесшумные, бездымные, бесколесные, безбилетные, работающие по принципу пространственного волчка – и решить таким образом вечную транспортную проблему. В некоторых частях города даже рельсы заранее сняли, и теперь легковерное население, проклиная космических болтунов, обвешивало телами автобусы, которые, впрочем, тоже скоро обещали убрать.
Договор от 15 апреля населению планеты в целом и гражданам моего государства в частности открывал широкие перспективы прогресса. Все помнят специальные газетные приложения с перечислением обещанных благ и километры благодарственных писем, которые обильно печатала пресса.
Но кроме новых обязательных правил человеческого общежития, вытекающих из закона четности, да фантомов из службы Галактического Порядка – четников, так их прозвали в народе, – никаких полезных приобретений человечество пока что не получило.
Четники материализовывались мгновенно из ничего – там, где нарушался порядок. Поначалу, бывало, на улицах только и слышались – где матерщинная брань, где возмущенное бормотанье интеллигенции, когда отбившегося от пары одиночку насильно соединяли во временную пару с фантомом. Так в сопровождении фантома он доставлялся в участок, где заседала комиссия, ставящая отступников на учет. Несколько приводов заканчивались принудительным спариванием, то есть человек по приговору комиссии обязан был общежительствовать с назначенным ему в пару лицом.
К новым правилам население привыкло быстро. Никого это особенно не тяготило. Пары собирались по интересам, по семейному, профессиональному или национальному признаку. Резко сократилось число разводов. Количество браков, наоборот, стало расти. Статистическим управлением было отмечено повышение уровня рождаемости в сравнении с доконвенционным периодом.
Жить стало лучше, жить стало веселей. Четников пугались не сильно, не более, чем солдат из военного патруля, которые после полуночи устраивали среди горожан выборочную проверку личности. Да и самих четников в последнее время увидеть можно было не часто (со мной случай особый). Во-первых, население стало дисциплинированным. Во-вторых, дисциплинированное население само взяло инициативу по задержанию одиночек в свои руки, и от добровольных друзей порядка отбою не было. Что касается меня, то я подумал однажды: черт их знает, а вдруг наши галактические друзья постепенно сматывают удочки. Обделали свои делишки, надули земных дураков и отводят потихоньку своих. И, может быть, я последний, кого они продолжают пасти, да и то из-за беглянки-платформы.
Я смотрел на деревья сада, запертые в чугунной ограде. Идти никуда не хотелось. Я стоял и чувствовал взгляды с трамвайной остановки. Вообще-то одиночек вроде меня теперь на улицах появлялось больше. Но все равно, ревнителей Галактического Порядка опасаться следовало. Да и ближайший участок, где заседала комиссия по надзору, находился неподалеку – на площади Репина в бывшем помещении рыбного магазина.
А ведь если я прав и Галактическое Содружество, действительно, нас надуло, то вывод напрашивался тревожный. Для меня – тревожный, для прочего населения – не знаю. Моя беглянка – единственная, кому известно истинное лицо космических негодяев. А кто ее друг на Земле, может быть, единственный друг? Александр Федорович Галиматов – нигде не работающий, бомж, человек одинокий, неблагонадежный, правый ботинок вот при ходьбе свистит, штаны сверкают, словно каток в Парке культуры и отдыха.
Решение однозначно: надо этому, который в блестящих штанах, покрепче зацементировать рот, чтобы он не пошел молоть языком и не расстраивал коварные планы.
Убить. Подстеречь их обоих, Галиматова и беглянку, и обоих втихаря грохнуть. По спине пробежала холодная змейка страха.
Если я прав, то дела мои откровенно плохи. Тому подтверждение – события последнего дня. Цепь покушений, по счастью, без трагического исхода. ОНИ (кто ОНИ – было не совсем ясно) решили форсировать развязку. Так-то, Александр Федорович!
Сопенье в спину я услышал, когда трамвай тринадцатый номер, брызжа белыми искрами, выкатывался из-за угла на площадь.
– Не оборачивайтесь. – Голос был незнакомый. – Сверните направо, на тротуар. Витрину аптеки видите? Туда, к ней идите.
– Зачем? – Я не стал оборачиваться, но несмотря на свое «зачем?», послушно пошел к аптеке.
Шаги и сопенье не затихали.
– Слушайте, только не отвечайте. Иначе они догадаются. Вы меня не знаете. Я знакомый вашего друга. Имени своего не скажу, нас могут подслушать. Да не бегите вы так, у меня штырь в ноге.
Я сбавил шаг.
– Вы на языках говорите? – спросили из-за спины.
Только я открыл рот, чтобы сказать «нет», как из-за спины зашипели:
– Тс-с! Словами не отвечайте. Если «да» – наклоните голову вправо, если «нет» – влево. Для конспирации.
Я качнул головой влево.
– Жаль, я тоже не говорю. Александр Федорович – я правильно называю? («Да»). Так вот, Александр Федорович, у меня есть к вам кое-какие вопросы.
Тут мне бы сказать ему: а сам-то ты, конспиратор вонючий, кто будешь таков? И почему я, свободный человек, должен какому-то вонючему конспиратору на вопросы отвечать? Обернуться, да и посмотреть пристально на его нахальную рожу. А то для острастки и врезать.
В некоторые моменты жизни я бываю ужас какой неинтеллигентный, так что насчет «врезать» – угроза вполне реальная.
Но я не стал говорить ничего такого и, тем более, оборачиваться. Мне сделалось вдруг интересно. Игра, которую предложил незнакомец, затягивала. «Сыграю, – решил я, – а морду набить – это всегда успеется».
– Послушайте, это гипноз? То, что сегодня было, это гипноз или не гипноз?
Я пожал плечами. «Не знаю».
Голос спрашивающего сделался напряженным. Я почувствовал – ему хотелось кричать, а он принуждал себя говорить тихо.
– Ведь это вы причина явлений, творящихся в городе и в природе? Молчите? Или вы не русский человек, Александр Федорович? – Я почувствовал на своей шее горячие брызги слюны. – Как же она вас охмурила, что через вас все мы, русские люди, стали жертвами жестокого наваждения! – Я передернулся от брезгливости – слюна затекла за воротник.
«Русские люди… Наваждение… Все ясно. Пора бить морду».
Я почти подошел к витрине. Там за пыльным стеклом рос роскошный вечнозеленый фикус. Рос в кадушке, в аптечной неволе, а рядом, в стекле витрины отражался невыспавшийся человек по фамилии Галиматов. Он отражался один, других отражений не было.
Я приблизил лицо почти вплотную к стеклу и попытался заглянуть себе за плечо, чтобы увидеть спрятавшегося незнакомца. И в этот самый момент нога потеряла опору и восемьдесят килограммов живой человеческой плоти, нелепо взмахнув руками, ухнули вперед на стекло.
– Твой номер – тринадцатый! – услышал я сквозь соленый туман, окрасивший мир в багровое.
9. Путешествующие по звездам
Две среброчешуйчатые рыбы медленно выплыли из-за хребта, поиграли в невидимых струях, сделали круг и пропали.
Пахло хвоей, и воздух был зелен. В нем дрожали пузыри света.
Я пытливо вслушивался в свое новое «Я», пытаясь понять, чем чувствую мир, который меня окружает. Почему я вижу без глаз, обоняю без органов обоняния. И кто они, эти рыбы, и что там – за хребтом.
– Непривычно, – сказал я или подумал. Мысль, а может быть, слово показалось бесцветным и пресным, и я пожалел о своей оставленной неизвестно где хрипотце, которой гордился с юности.
– Это и есть ваша планета?
– Нет, это планета-колония, – ответила мыслесловами моя бесплотная спутница.
– А рыбы – местное население? – Даже без плоти я все еще пытался шутить.
– Рыбы – те, кто имеет тело. Удостоенные.
– Рыбье тело? Пожалуй, красиво. Они нас могут увидеть?
– Они нас уже увидели, иначе не стали бы убегать за хребет.
– У нас же нет плоти.
– Видеть можно не одну плоть.
– И что теперь? Надо уносить ноги?
– Не сразу. Бюрократия везде одинакова. У вас, у нас. Пока они оформят донос, пока его оприходуют, перешлют по инстанциям. Затем резолюция, визирование, сверка по картотеке. Долгая история.
– Слава Богу. Мне здесь нравится. Хорошее место. Я не думал, что путешествовать по звездам – такое простое дело. Кстати, о моем теле. Оно, что – на Земле?
– Конечно.
– Значит, там, на Земле, я мертв?
– Нет. На Земле проходит микросекунда времени. А здесь, во времени путешествия, она растянута бесконечно долго. Ты вернешься на Землю в тот момент, из которого я тебя вытащила. Всего лишь.
– Занятно. А если меня здесь убьют?
– Тогда и там ты умрешь, – ответила она, не задумываясь. Я даже слегка обиделся. – А что касается такого простого дела, как звездные путешествия, то тут ты здорово ошибаешься. Любые неофициальные перелеты строго запрещены. Нарушители караются по закону. Каждый такой перелет, кто бы его ни проделывал, ведет к значительному сокращению жизненного пространства Вселенной.
Часть пространства съедается, и к минус бесконечности съеденного пространства прибавляется новый кусок. В принципе, Вселенная может исчезнуть совсем. Тем более, что официальных путешественников – как собак нерезанных. Обладатели плоти обычно развлекаются путешествиями. Например, эти рыбы. Между прочим, перед тем, как сюда прилететь, эта пара получила гарантию, что временно на планете никого нет. За это они заплатили. Так что дело обернется скандалом еще и по этой причине. Ну, с ними ладно. А вот съеденное пространство – это важно для всех. Ближайшие от него миры большей частью ненаселенные. Или в них расположены колонии ссыльных преступников. Если им удастся меня поймать, то я обречена быть сосланной в область Присмертья – так она обозначена на всех звездных картах.
– Ничего себе, веселенькая история. Постой, раз путешествия – так серьезно, то чего ради мы здесь?
Она не сразу ответила. Даже без звуковой окраски я почувствовал в ее ответе смущение.
– Из-за тебя. Во-первых, тебе надо отдохнуть. Во-вторых, крепко подумать, что делать дальше.
И тут я решился, благо не было тела. Если бы в этот момент оно у меня появилось, включая части, имеющие способность краснеть, наверное, я бы горел, как красный фонарь в сумраке фотолаборатории.
Я сказал:
– Есть конкретное предложение. Скажи пожалуйста, ну зачем тебе на Земле быть этой дурацкой платформой?
– Я думала, тебе нравится.
– Нравится? Знаешь, дорогая моя, что мне нравится? – И я выпалил на одном дыхании: – Девушка-сирота.
– Ах, так! – Мысль ее задрожала. Я представил женское лицо, не конкретное, а собирательное – с прикушенной нижней губой и белыми от волнения пятнами посреди раскрасневшихся щек. – Значит, я для тебя никто?
Кажется, назревала сцена.
– Да? Если мне нравится быть платформой, а у тебя встает на каждую голоногую блядь, вроде той, что была в электричке, может, и мне прикажешь пойти зарабатывать на панель?
Фраза отличалась удивительной пуленепробиваемой логикой. Против такой фразы сам Гегель не нашел бы что возразить. Когда существо из женщины превращается в бабу, любые аргументы бессильны.
Я вспомнил длинную цепь своих коротких женитьб. Конец ее потерялся в прошлом, но стоило разбередить память, как из былого, из топи смердящих блат, цепь протягивалась ко мне, как удав, громыхала медью истерик, звенела перебитой посудой, терзала шлепками наманикюренных пальцев о мою впалую грудь.
Люда. Из жен она была первой и, пожалуй, долготерпеливей, чем все. С ней мы прожили ровно год и неделю. Она заходилась в крике лишь в дни совместных похмелий, длившихся регулярно от понедельника до среды, где-то к четвергу отходила, а с четверга и по воскресенье включительно мы жили добром и миром, полюбовно деля радости и невзгоды тихого семейного очага.
За Людой была Аня первая и Аня вторая. С той и другой мы прожили в сумме одиннадцать месяцев. Аня первая, та имела привычку ложиться на рельсы, проложенные за два квартала от дома, хотя знала прекрасно, что это всего лишь запасные пути к свалке цветного лома, и поезда по ним не ходили. Вторая из перечисленных Анн голая вставала на подоконник и так стояла подолгу, мрачно и грозно молчала и, время от времени оборачиваясь, называла меня подлецом.
За Аннами идет Ольга, за Ольгой – сумасшедшая Нелли. Вот уж где был дурдом, даже вспоминать весело. Ей меня было мало, то есть не всего меня, а той моей главной части, которая скучает сейчас без дела, оставленная на далекой Земле, дремлет, свернувшись калачиком, словно младенец в люльке. Нелли была не права. С размерами у меня полный порядок. Просто на почве шизофрении все предметы нормальной длины казались ей укороченными. Я уверен, даже слоновий хобот показался бы ей мельче медицинской пипетки.