Но если у французов нашлись доводы, чтобы убедить своего флегматичного принца встретиться с хирургом, то в России другие нравы…
И поговорить с Петром никто не решался.
В это время около Екатерины, которая была весьма общительна и нравилась мужчинам, появились камергер Сергей Салтыков и его друг Лев Нарышкин. Нарышкин стал веселым и верным другом Екатерине и оставался таким по сю пору. Салтыков же влюбился в нее и признался ей в этом. Екатерина не смогла ему противиться, они сделались любовниками.
То есть Екатерина оказалась в том же самом положении, в какое попала Вильгельмина. Вся разница лишь в том, что Павел свою жену хотел, а Петр – не слишком. Он предпочитал влюбляться в других женщин и с ними заниматься постельными играми, которые никому не приносили удовольствия. И все же он держался за свой дурацкий недостаток так, словно это было бог весть какое достоинство.
Собственно, Сергей Салтыков ничего не имел против того, чтобы обожаемая женщина принадлежала лишь ему одному. Но… но вдруг Екатерина забеременеет?
Если это случится, она будет обесчещена: ведь все знают, что Петр не способен не только сделать женщине ребенка, но даже палку бросить, как в народе говорят.
И тогда Салтыков понял, что он должен спасти возлюбленную. Спасти не только ее честь, но, может быть, и жизнь. А заодно и свою жизнь…
Спасение состояло лишь в одном: с ней должен был провести ночь ее собственный муж.
Пора дать стране наследника – так начали обработку великого князя приятели, красноречивый, вкрадчивый Салтыков и болтливый Нарышкин. Давно пора подумать о судьбе династии! Однако ради такой ерунды, как зачатие наследника, великий князь терпеть острую боль не собирался. Тогда приятели начали рассказывать о том, чего принц был всю жизнь лишен. О том, что он мог получить, но так и не получил от Лопухиной, Воронцовой, герцогини Курляндской и прочих своих фавориток. Друзья так заманчиво живописали плотские наслаждения, что великий князь подобрал капающие слюнки и решил рискнуть.
В тот же вечер Салтыков устроил пирушку, пригласив на нее самых близких друзей великого князя, и, когда все достаточно опьянели и Петру стало море по колено, в комнате появился хирург.
Все произошло мгновенно, принц даже испугаться не успел, его даже не успело замутить от вида крови, так все его поздравляли, такие сулили удовольствия. Забыв о боли, он решил немедленно испытать свои новые способности. Подвыпив, он и прежде-то почти терял разум от пьяного вожделения, а уж теперь просто спятил от нетерпения.
– Девок хочу! Зовите девок! – выкрикнул он, так и стоя с расстегнутыми штанами, не дав себе труд даже прикрыть окровавленный сором.
Этого и ждали хитрецы Салтыков и Нарышкин. Но, приняв озабоченный вид, они сказали, что нынче его высочеству пачкаться со случайными девками для здоровья неполезно. Да и зачем, ведь есть жена, которую он еще не трогал…
Воодушевленный Петр ринулся в опочивальню Екатерины… правда, его все же успели уговорить выпить напоследок – за удачу, за новую жизнь, за новые плотские восторги! В бокал вина была влита щедрая порция снотворного.
Екатерина тряслась от страха и брезгливости, однако сумела пересилить себя, когда на пороге появился муж. Она завлекала его, как могла, она пустила в ход все свое искусство обольщения… а впрочем, Петру было все равно с кем, лишь бы скорей опробовать свое обновленное орудие. Он быстренько пустил его в ход – и заснул прежде, чем испытал то райское блаженство, которое ему сулили.
Но главное было сделано. Он провел ночь с женой, на ее простыне осталась кровь… и ребенок, которого она вскоре зачала от Салтыкова, мог считаться ребенком великого князя. Дело, правда, кончилось выкидышем, но это был вполне законный выкидыш!
Екатерина отвлеклась от воспоминаний и покачала головой, не то укоряя, не то одобряя себя ту, какой была прежде. В любом случае она не могла строго судить Вильгельмину.
Благодаря наблюдательности Марфы Тимофеевны, которая каждый день проверяла белье Вильгельмины, Екатерина была прекрасно осведомлена о тайнах естества своей будущей снохи. И понимала, как именно лихой девчонке удалось ввести мужа в заблуждение.
Императрица пришла в восторг от ее женской хитрости. Чухонец сам виноват, что так глуп и неприметлив. Есть на свете мужья, которые просто-таки созданы, чтобы их водили за нос лукавые жены. Павлушка как раз из таких.
Но Вильгельмина, то есть Наталья (надо привыкать к этому имени и ни в коем случае не называть ее иначе, пусть быстрей забывает про Германию!), какова, а?! Екатерина тихонько смеялась от восхищения. Вот если бы у нее была такая дочь! Причем дочь, которую она могла бы признать, а не отдавать на воспитание на сторону, чтобы лишь издалека наблюдать, как растет и взрослеет девица такая-то, как было с Наташенькой и Лизонькой…[17]
Про себя Екатерина знала, что была плохой женой. Но у нее был плохой муж. У Натальи тоже плохой муж. Она заслуживает лучшего, чем этот чухонец. Жаль, конечно, что ее встреча с красавчиком Андре не принесла плодов… Но, Бог даст, все еще образуется, подумала Екатерина, которая в глубине души была и цинична, и романтична одновременно. Недаром молодые супруги нижайше просили позволить графу Андрею, этому самому fidиle et sincиre из всех amies на свете, поселиться близ отведенных им покоев. Екатерина снисходительно дала свое согласие, не сомневаясь, что скоро чухонец будет рогат, как целое стадо оленей, на которых небось ездили его предки из приснопамятной деревеньки Котлы. Да и на здоровье! Главное, чтобы дело наружу не вышло.
Наутро после знаменательного события она смотрела на томную новобрачную с искренней симпатией. И даже удостоила ее поцелуя в побледневшую щечку.
Вильгельмина была бы смертельно изумлена, узнай она, о чем в эту минуту думала императрица…
А Екатерина была бы смертельно изумлена, узнав, о чем в эту минуту думала Вильгельмина.
Вильгельмина снова и снова вспоминала гаданье богемьен. Снова и снова на все лады повторяла ее слова, которые запали ей в душу:
«Будешь, будешь королевой. Нет, императрицей! Будешь императрицей, вот помяни мое слово! Тебя полюбит несравненный красавец, и ты полюбишь его, и у вас родится сын… Ты уедешь в далекую страну, в далекую зимнюю страну!»
Она уехала в далекую страну, это правда. Она когда-нибудь станет императрицей. Ее полюбил несравненный красавец. У них родится сын… наверное, сбудется и это!
Что-то там было еще насчет старой королевы, но сейчас это не играло никакой роли. Главным было то, что основные пункты гадания сбылись. Однако Вильгельмина вовсе не чувствовала себя счастливой. Ведь она, которую любил красавец, принадлежала уроду. Урод должен был стать императором. А Вильгельмина – императрицей. Но она хотела принадлежать красавцу. Значит, надо сделать так, чтобы императором стал красавец!
Теперь цель была ясна. Вильгельмина очень любила ясные цели. У нее стало легче на душе, особенно когда она убедилась, что муженек влюблен в нее по уши и им, кажется, будет очень легко управлять. Он был доверчивый неловкий мальчишка. Она была младше Павла на год, но чувствовала себя гораздо старше, умнее и опытнее. Такой ее сделала любовь к графу Разумовскому, которому, по замыслам Вильгельмины, предстояло сделаться императором. Надо только немного подождать…
И потерпеть.
Она никогда не отличалась терпеливостью, но сейчас показывала себя просто образцом смиренности и покорности. Поскольку Екатерина ставила непременным условием брака принятие православия невестой, то гессенской принцессе пришлось изучить основы новой религии. В наставники ей был избран сам архиепископ московский Платон.
15 августа совершилось миропомазание Вильгельмины.
На следующий день после миропомазания было торжественно отпраздновано обручение Павла и Натальи, а полтора месяца спустя, 29 сентября 1773 года, состоялось бракосочетание.
Статс-дамы облачили Наталью в парчовое серебряное платье, осыпанное бриллиантами. Оно привело не знавшую такой роскоши принцессу в восторг. А на императрицу, одетую в русское платье из алого атласа, вышитого жемчугами, и в мантии, опушенной горностаями, Наталья смотрела, едва скрывая презрение и смех. Старушка, видать, совсем спятила, если разрядилась как на маскарад. И свежеиспеченная великая княгиня тотчас дала себе клятву, что никаких русских причуд при своем дворе не потерпит.
Надо сказать, Россия ее раздражала. Она была слишком большая! Неуютная. Русский язык показался ей непомерно трудным. Что за нелепая мысль – изучать его? Все нормальные люди говорят по-немецки, ну, в крайнем случае по-французски. Русский – язык дикой, отсталой нации. Чем меньше дела будет иметь Вильгельмина с этой нацией, тем лучше.
Она заранее презирала народ, над которым собиралась властвовать. Однако у нее хватило ума пока скрывать это. Тем более что празднования, устроенные в честь ее свадьбы, могли бы удовлетворить самое неистовое честолюбие. Бракосочетание было совершено с величайшей пышностью; потом следовал целый ряд праздников для придворных, для дворянства, купечества и простого народа; закончились они 11 октября фейерверком. 15 октября ландграфиня с двумя дочерьми и свитой покинула Петербург.
Она заранее презирала народ, над которым собиралась властвовать. Однако у нее хватило ума пока скрывать это. Тем более что празднования, устроенные в честь ее свадьбы, могли бы удовлетворить самое неистовое честолюбие. Бракосочетание было совершено с величайшей пышностью; потом следовал целый ряд праздников для придворных, для дворянства, купечества и простого народа; закончились они 11 октября фейерверком. 15 октября ландграфиня с двумя дочерьми и свитой покинула Петербург.
Вильгельмина-Наталья была довольна собой. Она превосходно разыграла убитую горем расставания сестру и дочь. Она даже выдавила из глаз несколько слезинок. И все это время она словно бы смотрела на себя со стороны – и помирала со смеху. Боже мой, до чего же просты люди! До чего доверчивы! Она подозревала это раньше – но только теперь по-настоящему поняла. Главное не быть, главное – казаться той, кого они хотят видеть. Жаль, жаль, что она не усвоила это прежде… Но ничего. Лучше поздно, чем никогда.
Супруг хочет видеть в Наталье нежного ангела? Да ради Бога, она и будет такой. Свекровь хочет видеть в ней веселую, милую, покорную дочь? Сколько угодно! Наталья старалась быть приветливой со всеми и угождать всякому. Даже своей новой гофмейстерине, статс-даме графине Екатерине Михайловне Румянцевой, которая показалась Наталье довольно противной. Даже фрейлинам, княжнам Евдокии Белосельской и Прасковье Леонтьевой, которые показались ей довольно глупыми. А чего стоили эти их плебейские имена!..
Наталье даже удалось скрыть свое разочарование от того, что наследнику и его супруге императрица не велела заводить своего двора. А ведь это был бы верный способ поставить к себе как можно ближе обожаемого графа Андрея…
Постоянная возможность лицезреть обожаемого графа, встречать его исполненный любовного пыла взор, слушать его голос, интимно понижавшийся, когда Разумовский обращался к великой княгине Наталье Алексеевне, замирать, когда он позволял себе шепотом назвать ее просто Натали и украдкой касался ее руки, а то и добирался через ворох юбок до колена, – вот что помогало Наталье казаться, а не быть. Вот что позволило ей, цветку заморскому, прижиться на чужой почве. И даже стоически переносить ласки мужа, которого она находила отвратительным.
Да, она притворялась изумительно!
Екатерина умилялась своей невестке. Положила ей пятьдесят тысяч рублей в год «на булавки» и совершенно искренне расхваливала ее в письмах к ландграфине Гессен-Дармштадтской:
«Ваша дочь здорова; она по-прежнему кротка и любезна, какой вы ее знаете. Муж обожает ее, то и дело хвалит и рекомендует ее; я слушаю и иногда покатываюсь со смеху, потому что ей не нужно рекомендаций; ее рекомендация в моем сердце; я ее люблю, она того заслужила, и я совершенно ею довольна. Да и нужно бы искать повода к неудовольствиям и быть хуже какой-нибудь кумушки-сплетницы, чтобы не оставаться довольной великой княгинею, как я ею довольна. Одним словом, наше хозяйство идет очень мило. Дети наши, кажется, очень рады переезду со мною на дачу в Царское Село. Молодежь заставляет меня по вечерам играть и резвиться…»
В это же время английский посланник Ганнинг доносил своему двору:
«Недавно императрица высказала, что обязана великой княгине за то, что ей возвращен ее сын, и что она поставит задачей своей жизни доказать свою признательность за такую услугу; действительно, она никогда не упускает случая приласкать эту принцессу, которая, обладая даже меньшим умом, чем великий князь, несмотря на то приобрела над ним сильное влияние и, кажется, до сих пор весьма успешно приводит в исполнение наставления, несомненно, данные ей ее матерью, ландграфиней. Общество ее, по-видимому, составляет единственное отдохновение великого князя; он не видит никого, кроме молодого графа Разумовского».
Павел не видел никого, кроме молодого графа Разумовского. Его жена не видела никого, кроме молодого графа Разумовского… Екатерина от души забавлялась этим трогательным единодушием.
А ведь всегдашняя проницательность ей изменила…
Извиняло императрицу только то, что ей просто не хотелось знать и слышать ничего дурного: других забот хватало. Ровно год длилось мучение Екатерины с этим поганым Емелькой Пугачевым, называвшим себя царем Петром III Федоровичем, пока 16 сентября 1774 года он не был взят в плен.
Кроме того, в это время ей было не до сердечных дел великого князя, потому что она сама несколько подзапуталась в своих сердечных делах. Сашенька Васильчиков надоел до смерти. Слов нет, в постели он был хорош, так ведь о чем-то еще и разговаривать надо с близким человеком! Этот же, отдыхая после объятий, знай блекотал пошловатое:
– Хорошо-то как, матушка! Счастье-то какое, матушка! Ой, спасибо, матушка!
Словно не с любовницей говорил, а и впрямь с матерью! И даже не чуял, как ей от сих слов и смешно, и тошно… А коли мужчина не чует настроения женщины, то от мужчины сего толку чуть! И не надобен такой мужчина никому, тем паче императрице!
Конечно, как всегда, пред императрицей простирался самый широкий выбор красавцев всех чинов и званий – благо обтягивающие штаны дозволяли сразу углядеть то, что в мужчине весьма привлекает женщину опытную. А все же таким способом, словно жеребцов на случку, выбирала она лишь однонощных любовников, а не мужчину, к которому можно щекой прильнуть в миг усталости и отдохновения, перед которым не надо из себя какую-то Клеопатру строить, а можно побыть и испуганной, и слабой, и некрасивой… но все же оставаться любимой, желанной и милой Катенькой.
И вот тут-то и появился в поле ее зрения человек, которого она уже видела прежде, – Григорий Потемкин. Тогда, десять лет назад, когда Екатерина с братьями Орловыми власть в России брала, это был умный, вечно смущавшийся увалень. Теперь он стал печальным одноглазым великаном, сочетавшим в себе невероятную мужскую притягательность – и застенчивость; честолюбие – и скромность; гордыню – и уничижение; силу духа – и подверженность всем человеческим слабостям; редкостную образованность – и растерянное косноязычие.
Никого, подобного Потемкину, она в жизни не встречала. Пред ним померк даже Григорий Орлов, что ж говорить о Салтыкове и Потоцком, тем паче – о ночном мотыльке Васильчикове и иже с ним?
Потом, несколько лет спустя, она прочтет перлюстрированные донесения австрийца Шарля де Линя своему императору Иосифу II – и диву дастся, сколь точно определил тот неопределимый характер Потемкина: «Это самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал. С виду ленивый, он неутомимо трудится. Угрюм, непостоянен, то глубокий философ, искусный администратор, великий политик, то ребенок. Императрица осыпает его своими милостями, а он делится ими с другими; получая от нее земли, он или возвращает их ей, или уплачивает государственные расходы, не говоря ей об этом. Манеры его то отталкивают, то привлекают: он то гордый сатрап Востока, то любезнейший из придворных Людовика XIV. Под личиной грубости он скрывает очень нежное сердце. Он, как ребенок, всего желает и, как взрослый, умеет от всего отказаться…»[18]
Ну так вот – с Пугачевым было покончено, Потемкин стал незаменимым и верным сердечным другом, теперь можно было наконец-то перевести дух и взглянуть попристальней на дела семейные.
И Екатерина была немало ошарашена, обнаружив, сколь многое в них изменилось.
* * *А между тем Глафира Алымова чувствовала себя так, словно ее вознесли на небеса – и вмиг сверзили с них, да причем не единожды. Тешила она себя мечтаниями о том, что граф Андрей, воротясь из заграницы, обратит на нее свой благосклонный взор и оценит ее любовь, – ан нет, не то что благосклонности, но и вообще взора не могла она от него дождаться. Словно и не было ее на свете! Ну, великий князь был всецело поглощен своей женой – это понятно. Да и не больно-то он был Алымушке нужен, правду сказать. Но Андре! С ним что приключилось?
Откуда взяла Глашенька, что Андре должен после ночи, которую она провела с Павлом, исполниться к ней любовью, знала только она. Разумовский ничего подобного не обещал, однако она чувствовала себя обманутой. Ей и в голову не могло прийти, что он, отдавая ее Павлу, просто хотел отделаться от ее преследований! Безоглядная любовь Бецкого развила в ней непомерное самомнение, к тому же воспоминания о пренебрежении матери слишком сильно ранили, чтобы она могла позволить себе снова почувствовать себя ненужной и забытой. Даже мысли об этом гнала Алымушка прочь! Понятия «он меня не любит» для нее не существовало. Она мыслила другими категориями – «он должен меня любить!». Должен – но почему-то не исполняет свой долг по отношению к ней…
Это наполняло ее обидой на графа Андрея. Она не знала, что делать, что предпринять. Нужно, непременно нужно было добиться фрейлинства у великой княгини – ведь Андре благодаря своей дружбе с цесаревичем проводил при молодых почти все свое время, был им и советчиком, и компаньоном в развлечениях, и вообще всем на свете: как мужу, так и жене.