Несколько долгих минут они молчали, словно боясь нечаянно перевернуть или потопить лодку, и наконец туземец осторожно протянул руку к веслу и стал грести, пробираясь между рептилиями прямо к берегу.
На полпути канарец глубоко вздохнул.
— Ну и страху же я натерпелся! — воскликнул он. — Чуть не обделался.
— Да уж, совсем чуть-чуть, — последовал ироничный ответ.
Уже совсем рядом с берегом, когда, что бы ни случилось, им хватило бы одного прыжка, чтобы оказаться в безопасности, Папепак изменил курс, повернув на юг, но далеко не отдаляясь от деревьев.
— Куда ты меня везешь? — спросил Сьенфуэгос.
— К себе домой.
Они плыли больше часа, и испанец воспользовался этим, чтобы успокоиться и обдумать сложившееся положение и те трудности, через которые ему пришлось пройти.
— С кем ты живешь? — спросил он, повернувшись и внимательно рассматривая широкое дружелюбное лицо своего маленького спасителя.
— Один, — ответил тот. — Хороший охотник всегда живет один.
— У тебя нет ни жены, ни детей?
— Они ушли на охоту и нарвались на тамандуа, — ответил тот, понизив голос. — Кошмар!
— Что за тамандуа? — спросил канарец.
— Тсс! — испуганным шепотом остановил его индеец. — Никогда не говори о нем вслух. Это демон сельвы, злой дух, он повелевает кайманами и привораживает охотников. Иногда он притворяется безобидным муравьедом, но на самом деле он очень опасен. Очень, очень опасен!
Вскоре перед ними оказался островок протяженностью в сотню метров, и, хотя никаких признаков жилья на нем не было видно, туземец ловко спрыгнул на песок и сказал:
— Сюда! Это мой дом.
И действительно, там находилась хижина, хотя никто не смог бы ее разглядеть, даже пройдя непосредственно под ней. Она скрывалась в кроне могучей сейбы и оказалась такой удобной и подходящей для этого места, что сразу становилось понятным, почему ее владелец получил прозвище Хамелеон.
В последующие месяцы канарцу Сьенфуэгосу предоставилось множество возможностей узнать истинную причину этого прозвища, поскольку крохотный Папепак обладал удивительным даром мимикрии, можно было даже подумать, что он и впрямь становится невидимым, превращаясь по своему желанию в дерево, куст, камень или просто кучу прелой листвы, неотличимой от полуразложившейся лесной подстилки.
Казалось, он даже мог по необходимости изменять запах своего тела, так что даже звери с самым тонким нюхом не могли обнаружить Папепака, когда он сидел во время охоты в засаде, демонстрируя бесконечное терпение. Когда же он передвигался в чаще леса, то делал это так быстро и спокойно, что не дрожал ни один листик, а на его пути не оставалось ни следа.
Теперь пастух превратился в прилежного ученика, живущего бок о бок со столь выдающимся учителем, он день ото дня привыкал к жизни в сельве и перестал воспринимать лес как враждебный и агрессивный мир, где невозможно выжить. Вместо этого он понял, что сельва — прекрасное место жительства для наделенного определенными способностями человека.
Папепак постепенно открывал ему свои широчайшие познания, от умений же рыжего канарца в подобных обстоятельствах было мало прока, потому что в сердце непроходимого и сумеречного пейзажа, всегда влажного и жаркого, дикарь был истинным королем, а человек цивилизованный превращался в раба собственной ограниченности и страхов.
Сьенфуэгос узнал, что можно добыть воду, разрезав на части лиану и выпив ее прозрачный сок; что среди фруктов и кореньев встречаются ядовитые; что змей и пауков нужно всячески избегать, а также как сделать ловушку, чтобы поймать вкусную капибару. Эти уроки стали одними из самых ценных, полученных молодым канарцем на протяжении его нелегкой и насыщенной жизни.
Хрупкий Хамелеон, обладающий недюжинным терпением и тонким чувством юмора, учил громадного человека-кокоса выживать на этой земле, не имея другого оружия, кроме лука, копья и неистощимого терпения; и в результате сельва перестала быть непознанной и враждебной, а превратилась в его самого преданного союзника, Сьенфуэгос научился понимать ее и любить.
Кроме того, туземец научил его охотиться на кайманов, подплывающих вплотную к бортам пироги, с помощью чехла из кожи одного из их собратьев, Папепак высовывал оттуда лишь руку с острым ножом и наносил резкий и точный укол в основание черепа твари, как раз под четвертым щитком, где было легче пронзить твердую чешуйчатую шкуру.
Тварь моментально затихала, расставаясь с жизнью безо всяких мучений, и прежде чем она начинала тонуть, охотник хватал ее за рыло и тащил к берегу, где за считанные минуты выдирал зубы из пасти.
Из зубов Папепак делал амулеты, оберегающие от выкидыша, встреч с карибами и козней злых духов, так что его появление в деревнях после сезона дождей было самым оживленным событием года.
— Храбрые охотники всегда нравятся женщинам, — говаривал он с улыбкой. — Большинство девушек предпочтет один-единственный клык, который я подарю после ночи любви, целому ожерелью, полученному другим способом.
Этот человек с насмешливыми глазами и лицом юркой мыши и впрямь нравился женщинам. Канарец провел рядом с ним одни из лучших мгновений своей жизни, к тому же безмятежное существование в гуще сельвы позволило ему получить заслуженный отдых после драматических событий, героем которых он стал в недавнее время.
Он даже подумывал, не остаться ли ему навсегда в этом благословенном месте, вдали от бесчисленных опасностей, которые, казалось, только и ждали, когда он высунет нос из леса; остаться здесь, забыв о прошлом и о том, кем он был прежде, стать таким же дикарем, беспокоящимся лишь о пропитании и пользуясь для этого всеми возможностями, которые природа так щедро дала прямо в руки.
Оглядываясь назад, он в полной мере осознавал, что прежнюю его жизнь, если не считать коротких и прекрасных отношений с немкой, никак нельзя назвать ни счастливой, ни осмысленной; во всяком случае, пасти коз виконта на скалах Гомеры было ничуть не отраднее, чем ловить рыбу или охотиться на обезьян на берегах лесного озера.
К тому же после потери «Севили» он оставил всякую надежду когда-либо вернуться на родину и теперь не мог утешаться даже той мыслью, что адмирал Колумб однажды исполнит свое обещание и найдет его, поскольку адмирал не имел не малейшего представления о том, где он сейчас находится, да и сам Сьенфуэгос плохо представлял, в каком из уголков света он стал бы искать развалины злополучного форта Рождества.
В этом отношении ему не мог помочь и сообразительный Хамелеон, знающий о месте своего обитания лишь то, что оно состоит из трех частей: сельвы, неба и моря, а его далекие предки прибыли с небес, но по морю, и однажды его дух снова пересечет море, чтобы вознестись на небо и жить там, глядя сверху вниз, поскольку вселенная — не что иное, как огромный полый шар, где живые обитают в одной половине, а мертвые — в другой.
Для представителей его племени горизонт физически соединял небо и море, а звезды были огоньками в небесных хижинах, поскольку мертвые, как и живые, нуждались в свете, чтобы отогнать демонов после того, как скроется солнце.
Самыми опасными из этих демонов, был, разумеется, тамандуа, притворяющийся обычным муравьедом. По ночам он проникал в людские жилища, чтобы ввести свой длинный язык в лоно будущей матери и высосать еще не рожденного ребенка, которого она с таким нетерпением ожидала.
— Со многими это уже случилось, — утверждал туземец. — Поэтому никакой подарок так не радует женщину, как клык каймана, чтобы положить его ночью возле входа в пещеру. Ведь известно, что тамандуа не боится ничего, кроме зубов каймана... А я — тот, кто знает, как их добыть, — с этими словами он гордо ткнул себя пальцем в грудь.
Столь простой мир, где можно было проводить целые часы, сидя под цветущей табебуйей и глядя на дождь, или рыбачить и наблюдать за обезьянами и ибисами, предлагал безусловно весьма привлекательную возможность для человека, прошедшего через столько трудностей, уставшего бороться за существование.
Едва возмужав, канарец Сьенфуэгос увидел и испытал на собственной шкуре всё зло этого мира, и больше не находил в себе сил снова броситься навстречу приключениям.
И потому, когда однажды утром его хилый приятель поднял голову, изучил небо и заявил, что пришло время покинуть сельву и отправиться в долгий путь обратно на побережье, Сьенфуэгос почувствовал, как его охватила глубокая печаль, и оказался перед дилеммой — навсегда остаться наедине с ящерицами или снова рискнуть встретиться лицом к лицу с тысячей опасностей и проблем, ожидающими за защитным пологом деревьев и зелени.
Он провел кошмарную ночь, но на рассвете пришел к заключению, что никогда не сможет перехитрить вставший на его пути злой рок, так что ему не остается другого выбора, кроме как снова отправиться на поиски неизвестно чего.
Он провел кошмарную ночь, но на рассвете пришел к заключению, что никогда не сможет перехитрить вставший на его пути злой рок, так что ему не остается другого выбора, кроме как снова отправиться на поиски неизвестно чего.
10
Уже через несколько дней после основания хлипкого форта Святого Фомы Алонсо де Охеда пришел к выводу, что шансы выстоять при нападении тысяч воинов хитроумного Каноабо у его измученного гарнизона ничтожно малы, а политика адмирала — поистине самоубийственна, поскольку чем дольше они будут отсиживаться за стенами форта, слабея от голода и болезней, тем сильнее и яростнее станут враги.
Поэтому он принял смелое, вполне соответствующее его характеру решение и однажды в жаркий полдень вышел за главные городские ворота вместе девятью самыми отважными кабальеро и под звук труб и фанфар направился к лагерю свирепого вождя, только и ждущего подходящего случая, чтобы смести с лица земли бородатых и раздражающих его захватчиков.
Встреча двух лидеров обещала быть весьма интересной. Испанца впечатлило мужество гаитянина и необычайная красота его супруги Анакаоны, а туземный вождь был потрясен неустрашимой отвагой коротышки-чужака, его сверкающими доспехами, а, главное, великолепными статями его горячей кобылы.
Они говорили о мире и дружбе, хотя прийти к соглашению им так и не удалось, поскольку Каноабо требовал выдачи всех злоумышленников, а Охеда настаивал, чтобы десять тысяч туземных воинов покинули эти места.
Под конец, отметив, какое впечатление произвела на туземца его лошадь, Охеда предложил вождю проехаться верхом, давая тем самым понять, что, сев на лошадь, он сравнится величием с самим Колумбом, внушающим всем вождям острова благоговение и зависть.
Для человека, стремившегося единолично править всем известным ему миром, этот соблазн оказался непреодолимым, так что очень скоро вождь согласился совершить якобы необходимый ритуал омовения в ближайшей реке, прежде чем взобраться на спину беспокойной кобылы.
Итак, в сопровождении лишь сотни воинов, горделивый Каноабо вошел в воду, смыл грязь, после чего позволил испанцу застегнуть наручники на своих запястьях — по его словам, они были непременным атрибутом каждого уважающего себя наездника и являлись отличительным признаком высокого положения.
Доверчивый дикарь легко позволил себя убедить и, едва он сел на лошадь, как Алонсо де Охеда неожиданно прыгнул в седло, устроившись у него за спиной, крепко обхватил его сзади и, пришпорив кобылу, помчался галопом, сопровождаемый своим отрядом. Испанцы тут же выхватили шпаги на глазах у ошеломленных воинов Каноабо, а тем осталось лишь беспомощно наблюдать, как их предводителя похитили у них из-под носа.
Когда после длившегося больше недели опасного путешествия через сельву, реки и горы Охеда наконец въехал в Изабеллу и бросил к ногам вице-короля вызывающегося у всех страх Каноабо, никто не отдал должное его храбрости. Даже сам Колумб ощутил раздражение при мысли о том, что Охеда, с одной стороны, оказал ему огромную услугу, освободив от злейшего врага, но при этом харизматичный капитан в одночасье превратился в его ближайшего соперника, завоевав непререкаемый авторитет среди подданных адмирала.
Поговаривали, что во время долгих месяцев, которые Каноабо провел в цепях перед воротами дворца, пока не погиб по пути в Испанию, он всегда смотрел на адмирала с глубоким презрением и даже не трудился вставать в его присутствии. Когда же появлялся коротышка Охеда, вождь поднимался на ноги, признавая того своим господином и победителем.
Когда его попытались заставить понять свою ошибку, убеждая, что, по меньшей мере, неразумно столь открыто поклоняться кому бы то ни было, кроме самого Колумба, туземец лишь упрямо ответил:
— Колумб — всего лишь трус, посылающий людей на смерть, а Охеда — поистине отважный воин.
Вполне понятно, что с этого времени колония разделилась. Одни считали, что смелый капитан являет собой настоящий дух конкисты, другие же настаивали, что вице-король олицетворяет верховную власть, какими бы серьезными ни были его ошибки.
Так в очередной раз проявилась дурная привычка испанцев со всей определенностью вставать на чью-либо сторону.
— Колумб должен убраться отсюда раз и навсегда и никогда больше не возвращаться в Изабеллу, — заявил Луис де Торрес в одно жаркое утро, когда, как обычно, пришел к немке, чтобы помочь ей по хозяйству. — Его присутствие вызывает лишь раздражение и неприязнь, а по углам уже начинают шептаться о готовящемся бунте.
— Не будет никакого бунта, пока Охеда не согласиться его возглавить, — убежденно ответила донья Мариана Монтенегро. — А он слишком достойный человек, чтобы кто-нибудь решился даже заикнуться о подобном в его присутствии. Он один из самых прекрасных мужчин в мире — и лицом, и духом. Как жаль, что он так мал ростом!
— Признайтесь, будь он хоть на пядь выше, вы забыли бы ради него своего Сьенфуэгоса?
Она весело улыбнулась и одновременно с этим преподнесла Луису огромное яйцо, которое только что нашла в курятнике.
— Ни за что! Даже сотня таких как Охеда не заставят меня переменить мнение, но это не значит, что я не признаю его достоинств. Он человек, каких мало.
— Ходят слухи, что однажды королева посетила главный севильский собор, и Охеда, тогда еще мальчик, вскарабкался на мачту длиной больше пятидесяти метров, добрался до конца реи, сделал пируэт на одной ноге, поприветствовал ее величество и преспокойно вернулся обратно, словно просто перешел на другую сторону улицы.
— Припоминаю одного такого человека, пренебрегающего законами физики, — прошептала немка с ностальгической ноткой. — Он тоже бросал вызов головокружению, взбираясь по краю обрыва или перепрыгивая через пропасти, как через обычную канаву. Они бы поладили.
— Сьенфуэгос ладил со всеми.
— Надеюсь, что по-прежнему ладит.
Они сели на каменную скамью, стоящую у фасада хижины, и немка не сводила глаз с едва различимого вдали моря, лаская при этом крошечного серого кролика из последнего помета.
— Я отдала бы десять лет жизни, лишь бы узнать, где он сейчас и увижу ли я его когда-нибудь. Днем я еще держу себя в руках, но ночи такие долгие...
— Понимаю, — ответил Луис, с благоговейной нежностью касаясь ее руки. — Прошло много времени, но на днях я говорил с мастером Хуаном де ла Косой, который сопровождал адмирала в последнем плавании вдоль побережья Кубы. По пути им встретилось множество неизведанных островов, и теперь я часто задаюсь вопросом, не мог ли Сьенфуэгос добраться до какого-нибудь из них. Их ведь столько!
— Но как он мог туда добраться? — спросила Ингрид. — Как покинул Эспаньолу?
— Не знаю, но, как и вы, продолжаю верить, что ему это удалось, — он встал и облокотился на столб тенистого навеса. — Нам известно, что некоторые группы дезертиров покинули остров на маленьких лодках в поисках золота, о котором здесь столько говорят, и если это удалось одним, то наверняка смог и Сьенфуэгос.
— Так вы больше не советуете мне вернуться домой?
Тот улыбнулся, обведя вокруг широким жестом.
— Ваш дом — здесь, или там, где есть надежда встретить Сьенфуэгоса, — Луис посмотрел ей в лицо, и в его глазах на миг вспыхнул странный огонек. — Я знаю, что ваш удел — ждать, а мой — набраться терпения.
Они долго молчали, и донья Мариана Монтенегро погрузилась в свои мысли. Наконец, поставив на землю кролика, который немедленно бросился к своим собратьям, она подняла голову и посмотрела на собеседника немигающим взглядом.
— Я очень вас ценю, дон Луис, — безмятежно сказала она. — Я уважаю вас больше всех на свете, но вы должны кое-что понять: сколько бы лет ни прошло, я никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу принадлежать другому. Ни из благодарности, ни из привязанности, никакой интерес не переменит моего решения, принятого не только разумом и сердцем, но и каждой клеточкой моего тела. Я не просто женщина, я частичка Сьенфуэгоса, как бы далеко от него не забросили меня обстоятельства.
— Знаю.
— Значит, вас не удивляет мое поведение, правда?
— Ничуть, — последовал честный ответ. — Скорее восхищает.
— Я не ищу восхищения, — ответила немка, вставая рядом с Луисом. — Мне нужна лишь дружба и компания. Иногда, возможно, раз в столетие, случается подобное, когда любовь превращается в нечто столь чистое, прекрасное и глубокое, даже волшебное, что по сравнению с ней больше ничто не имеет значения. — Она погладила Луиса по руке. — Мне выпала удача или несчастье испытать именно такую. Но можете быть уверены — это чувство не изменится, я унесу его с собой в могилу, но не откажусь от него и за испанскую корону...
Луис де Торрес уже собирался ответить, но тут со стороны леса послышались крики. Когда они встревоженно обернулись, их взорам предстала скособоченная фигура хромого Бонифасио, который отчаянно спешил к ним, проволакивая больную ногу, выбиваясь из сил и обливаясь потом.