— Любимое мое кушанье, Гордѣй Игнатьичъ, — отвѣчалъ Самоплясовъ, сіяя отъ удовольствія. — На манеръ студня это.
— Ври больше! — ядовито ухмыльнулся Холмогоровъ. — Даже сравненія-то сдѣлать не умудрился… На манеръ студня! Похоже!
— Ну, не такъ сказалъ. Ну, что-жъ изъ этого? А все-таки послѣ водки ѣда чудесная.
— Мудрено, дѣйствительно мудрено состряпано, — покачивалъ головой отецъ Іовъ, пробуя кусочекъ. — Какія ухитренія, подумаешь, производятся для потѣхи чрева. А все-таки вкусно… деликатесъ.
Учитель ѣлъ молча. А докторъ опять сказалъ:
— Дивлюсь я на тебя, Капитонъ, какъ это ты успѣлъ такъ въ короткій срокъ насчетъ хитроумной ѣды насобачиться! Вѣдь всего только полгода, какъ отецъ твой отошелъ къ праотцамъ.
— Вотъ мой учитель и наставникъ, — указалъ Самоплясовъ на Холмогорова.
— Поди ты! По прежнему ты въ дѣлѣ вкуса эѳіопомъ остался! — махнулъ рукой Холмогоровъ.
— Конечно, мнѣ до тебя далеко, устрицъ ѣсть не могу, но все-таки я много того… — отвѣчалъ Самоплясовъ.
— И не моги! — кивнулъ ему докторъ. — Лучше будетъ, много лучше. Вспомни, какъ мы съ тобой по болоту въ прошломъ году за утками бродили, и ты бралъ съ собой на закуску ватрушку съ брусничнымъ вареньемъ теткиной стряпни. — Капитоша съ ватрушкой куда проще и милѣе былъ. Чего улыбаешься? Да… Я правду говорю… Простота и естественность, братъ, лучше. А теперь ты какой-то не настоящій, вывернутый, какъ я посмотрю…
— Знаете, вѣдь и я съ вами согласенъ, хоть и считаюсь его менторомъ, — поддакнулъ Холмогоровъ. — Что правда, то правда…Именно выверченный. Стремится къ лаку и полировкѣ, а на самомъ дѣлѣ въ какую хочешь галандру его пускай, все равно шершавымъ останется.
Самоплясовъ первое время оказался какъ-бы облитымъ водой отъ этихъ словъ и нѣсколько пріунылъ, но хвативъ, большую рюмку мадеры, черезъ минуту спрашивалъ Холмогорова:
— Баринъ! Господинъ профессоръ по части ѣды и выпивки! Какого вина гостямъ послѣ шофруа-то предлагать? Послѣ рыбы бѣлое идетъ, послѣ мяса красное вино, ну, а послѣ холоднаго изъ дичины что полагается по астрономіи?
— Гастрономіи, а не астрономіи, — поправилъ его Холмогоровъ. — Астрономія звѣзды небесныя…
А я какъ сказалъ? Я и сказалъ гастрономіи, поправился Самоплясовъ, вспыхнувъ.
— Нѣтъ, ты сказалъ: астрономіи. Ну, значитъ ошибся, значитъ перепуталъ.
— Я всегда эти слова перепутываю. А астрономія я знаю, что звѣзды… Вѣдь у меня-же есть труба небесная… здѣсь… стола привезена. Такъ какое-же вино по ас… то бишь; но гастрономіи?
— Какое хочешь. Нѣтъ указаній. Какое кому по вкусу… Можно даже венгерское пить.
Холмогоровъ сказалъ это съ важностью и чувствомъ своего достоинства.
— Господа гости! Рыбы у меня нѣтъ. Обѣдъ сегодня безъ рыбы! — воскликнулъ Самоплясовъ. — Такъ выпьемъ рейнвейнцу… Гастрономія ничего объ этомъ не говоритъ.
— Безъ мудреныхъ словъ, Капитоша, безъ мудреныхъ… — предостерегалъ его докторъ. — Говори проще… Будь прежнимъ Капитошей, а то я тебя не узнаю.
А Самоплясовъ, не слушая его, уже разливалъ гостямъ по рюмкамъ рейнвейнъ.
Въ концѣ обѣда, послѣ сладкаго, Колодкинъ подалъ кофе и фрукты. Самоплясовъ принесъ ящикъ сигаръ и, предлагая доктору одну изъ нихъ, сказалъ:
— Настоящая Гавана-съ… Я такъ, Гордѣй Игнатьичъ, разсуждаю, что если кто хочетъ угостить своихъ пріятелей и въ силѣ, то отчего не угостить по настоящему! — похвастался онъ и тутъ-же прибавилъ:- Но сегодня у меня конфузъ: обѣдъ безъ рыбы… Конечно, обѣдъ незваный, но безъ рыбы… И вы, гости дорогіе, меня извините.
— Полноте, полноте… Какъ вамъ не стыдно! — заговорилъ отецъ Іовъ. — Закормилъ на славу, да еще извиняется! Пиръ Лукула, а онъ извиняется.
— На поминальномъ обѣдѣ, батюшка, ужъ поправимся. Форменный обѣдъ сдѣлаю.
— Не поправитесь… — вмѣшался въ разговоръ прислуживавшій у стола Колодкинъ. — Насчетъ рыбы не поправитесь.
— Отчего? — спросилъ Самоплясовъ.
— Оттого, что рыбы здѣсь нѣтъ. Какая здѣсь рыба! Вчера изволили за ужиномъ кушать. Окуньки въ три вершка, что мальчишки деревенскіе на удочку ловятъ. Развѣ это рыба! А настоящей парадной рыбы здѣсь нѣтъ.
— Барина въ уѣздъ завтра за рыбой командируемъ! — вскричалъ Самоплясовъ. — А рыба должна быть, въ городѣ она есть.
Холмогоровъ, сидя откинувшись на спинку стула, пустилъ длинную струю сигарнаго дыма и насмѣшливо отвѣчалъ:
— Такъ я тебѣ сейчасъ и поѣхалъ въ уѣздный городъ за рыбой. Дожидайся!
— Странно! Но если мнѣ для обѣда требуется?
— Посылай другихъ. А я тебѣ не батракъ достался.
— Вона! Эво, какъ люди-то разсуждаютъ! — прищелкнулъ языкомъ Самоплясовъ. — А еще адьютантомъ сюда пріѣхалъ!
— Да кто тебѣ сказалъ, что я у тебя адьютантомъ? Выбей ты эту дурь у себя изъ головы!
Холмогоровъ разсердился, съ шумомъ отодвинулъ стулъ и вышелъ изъ-за стола.
Самоплясовъ былъ уже изрядно разгоряченъ виномъ и сказалъ ему:
— Не горячись, не горячись! Печенка лопнетъ. Ну, не адьютантомъ поѣхалъ, такъ для компаніи. А для компаніи — все другъ для друга. Я для тебя, а ты для меня… За компанію монахъ женился.
— Такъ опять-таки не провизію-же закупалъ…
— Однако ты мою провизію ѣшь, мою провизію куришь.
— Дуракъ! Еще смѣетъ попреки дѣлать! — пробормоталъ Холмогоровъ и удалился къ себѣ въ комнату, хлопнувъ дверью.
Всѣмъ остальнымъ сдѣлалось очень неловко, хотя они и продолжали еще сидѣть за столомъ.
— Я вамъ, многоуважаемый, причетника Кузьму пошлю въ городъ за рыбкой, дайте только лошадь, — сказалъ отецъ Іовъ, весь красный отъ вина.
— Въ лучшемъ видѣ, батюшка. Даже пару возьмемъ на почтовомъ дворѣ, потому насчетъ рыбы мнѣ не хочется ударить въ грязь лицомъ.
— Вотъ и отлично. И онъ вамъ отличныхъ судаковъ привезетъ. Да въ городѣ у насъ и осетрина хорошая найдется. Кузьма купитъ. Что угодно купитъ. Онъ мужчина ходовой. А только вотъ что: не отложить-ли вамъ поминанье-то денька на два? Вѣдь, пожалуй, послѣзавтра не успѣете. И провизію закупать, и стряпать. Хлопотъ много. До субботы-бы…
— А что-жъ, до субботы, такъ до субботы… День хорошій, настоящій поминальный, — согласился Самоплясовъ.
— А въ воскресенье облава? Не подойдетъ, чтобъ два дня подъ-рядъ! — воскликнулъ учитель.
— А кто намъ мѣшаетъ облаву на слѣдующее воскресенье отложить? Я вѣдь здѣсь съ мѣсяцъ проживу.
— А вдругъ снѣгъ большой выпадетъ, такъ какая тогда облава!
— Не выпадетъ, другъ. Наохотимся вдоволь еще. А обѣдъ поминальный я хочу на славу сдѣлать. Ужъ дѣлать, такъ дѣлать и помянуть папеньку на отличку, чтобъ не ударить въ грязь лицомъ. Правду я, Гордѣй Игнатьичъ? — обратился Самоплясовъ къ доктору.
Докторъ Клестовъ ничего ему не отвѣтилъ на вопросъ, но подошелъ къ нему, положилъ руку на плечо и проговорилъ:
— Ахъ, Капитоша, Капитоша! Дивлюсь я на твою перемѣну. Совсѣмъ ты не тотъ, какимъ былъ прежде. Не люблю я такихъ.
XII
Наступили уже сумерки, когда гости разошлись. Прозвонилъ бубенчиками отъѣзжающій докторъ Клестовъ, жившій верстахъ въ пятнадцати отъ села Антропова. Ушелъ священникъ Іовъ Андреевичъ Свѣтильниковъ, взявъ деньги на рыбу для поминальнаго обѣда, обѣщавъ за нею послать въ уѣздный городъ причетника Кузьму. Послѣднимъ уходилъ учитель Мишукъ. Онъ торопился на спѣвку заупокойной обѣдни, которую назначилъ сегодня въ пять часовъ вечера. Уходя, онъ говорилъ Самоплясову:
— Да что-бы тебѣ нотъ намъ пожертвовать! Въ нотахъ мы терпимъ скудность большую. Все, что у насъ есть — переписанное, а переписано плохо.
— Могу, могу… Отчего не пожертвовать, — отвѣчалъ Самоплясовъ.
— Да и вообще тебѣ надо что-нибудь сдѣлать съ просвѣтительной цѣлью для нашего сельскаго населенія въ память твоего покойнаго отца.
— Да вѣдь ужъ вчера сказалъ, что сдѣлаю. Ну, и сдѣлаю. Дай мнѣ оглядѣться-то. Я когда. ѣхалъ сюда, такъ воображалъ объ этомъ. Хочешь, я устрою посидѣлки для дамскаго пола у меня въ домѣ? Созову всѣхъ антроповскихъ дѣвицъ, закачу имъ угощеніе, танцы подъ настоящую музыку… Аристофонъ у меня есть… привезенъ. Граммофонъ тоже… Сначала программа для увеселенія публики… Какъ въ клубѣ, напримѣръ, въ Петербургѣ… А потомъ танцовальное отдѣленіе. Танецъ кекъ-вокъ… Баринъ покажетъ имъ этотъ новомодный танецъ. И пріятно и для здѣшнихъ дѣвицъ будетъ полировка и просвѣщеніе.
— Ну, какое-же это просвѣщеніе! Я не объ этомъ просвѣщеніи говорю, — сказалъ учитель.
— Да это только для начала… А потомъ можно и на другой манеръ. Ну, приглашу лѣсничаго Кнута, и онъ покажетъ дѣвушкамъ всю эту самую астрономію на небѣ въ мою трубу… То-есть гдѣ какая звѣзда, гдѣ какая планета и какъ онѣ называются. Трубу я отличную привезъ, чтобъ съ лѣсничимъ заниматься, а онъ мастакъ этого дѣла…
— Какія-же это посидѣлки, если однѣ дѣвушки! Это ужъ монастырь какой-то. На посидѣлкахъ дѣвушки и парни. А здѣшніе парни, самъ знаешь, какіе! Придутъ полупьяные, натопчутъ тебѣ грязи въ комнатахъ, — возражалъ учитель.
— Какія-же это посидѣлки, если однѣ дѣвушки! Это ужъ монастырь какой-то. На посидѣлкахъ дѣвушки и парни. А здѣшніе парни, самъ знаешь, какіе! Придутъ полупьяные, натопчутъ тебѣ грязи въ комнатахъ, — возражалъ учитель.
— Ну, и парней пригласимъ. Пригласимъ такихъ, которые почище. Не всѣ-же они въ грязныхъ сапогахъ. Я знаю такихъ, что и калоши резиновыя носятъ.
— Сѣрость… Всѣ они сѣрость и невѣжество, даже и тѣ, кто въ калошахъ ходитъ.
— А вотъ среди насъ, полированныхъ, и они отполируются. Ты имъ тоже какое-нибудь, стихотвореніе Некрасова прочтешь. Помнишь, что ты мнѣ читалъ когда-то? И будетъ музыкально-танцовально-литературный вечеръ. Правильно я? Согласенъ?
— Ну, да объ этомъ потомъ. Прощай!
Учитель ушелъ. Самоплясовъ остался одинъ. За обѣдомъ онъ изрядно выпилъ, и теперь хмель тяжело выходилъ изъ его головы: болѣлъ затылокъ, стучало въ виски, во рту было сухо. Онъ прилегъ отдохнуть, думая заснуть, но не спалось. За стѣной кряхтѣлъ Холмогоровъ и кашлялъ раскатистымъ кашлемъ. Самоплясовъ поднялся, спросилъ себѣ зельтерской воды и сталъ переругиваться черезъ стѣну съ Холмогоровымъ.
— Считаешься пріятелемъ, а не хочешь за рыбой для обѣда съѣздить! Какой ты пріятель! Ты, стало-быть, не пріятель, а только карманная выгрузка, — говорилъ онъ.
— Прошу не называть меня такой кличкой! Я этого не потерплю! — закричалъ Холмогоровъ.
— Да конечно-же только изъ-за денегъ пріятелемъ считаешься! Чтобъ сорвать, урвать или взять въ долгъ безъ отдачи!
— Ты долженъ за честь считать, что я иногда у тебя беру по-пріятельски! — еще больше возвышалъ свой голосъ Холмогоровъ. — Ты и я! Я родовитый дворянинъ, а ты разбогатѣвшій мужикъ, да еще не самъ и разбогатѣвшій-то, не своимъ умомъ, а мальчишка, которому счастье привалило.
— Не смѣй и меня называть мальчишкой! А то такой кличкой назову, что не поздоровится. Видѣлъ я разъ, какъ тебя въ клубѣ въ игорной комнатѣ чествовали.
Холмогоровъ началъ кашлять, какъ-бы стараясь замять разговоръ, и потомъ произнесъ:
— Если-бы ты предложилъ мнѣ по-пріятельски съѣздить за рыбой, то, я не отказался-бы, а вѣдь ты сказалъ: «адьютанта командирую». По-пріятельски — изволь, я съѣзжу.
— Да ужъ поздно теперь. Дьячекъ поѣдетъ. А ѣхать тебѣ было прямое дѣло. Ты и гастрономію знаешь, и все эдакое… можетъ быть, ты въ городѣ и заграничную рыбу тюрьбу нашелъ-бы… Устрицъ купилъ-бы. Ну, мы и утерли-бы всѣмъ здѣсь носъ-то. Сырыхъ я не могу ѣсть, а жареныхъ на скорлупкахъ могу… Эѳіопомъ-то называлъ меня, а выходитъ, что самъ Эѳіопъ.
— Ну, ну, ну! Я бранить себя не позволю! — послышалось изъ другой комнаты.
— Да вѣдь ты мертваго выведешь изъ терпѣнія, — сталъ перемѣнять тонъ Самоплясовъ и тутъ-же мягко прибавилъ:- Займись завтра хоть облавой-то. Похлопочи…
— Да вѣдь ужъ для насъ хлопочутъ объ облавѣ. Учитель хлопочетъ и все наладилъ. А я нездоровъ. У меня я подагра разыгрывается.
— Что такое? — спросилъ Самоплясовъ.
— Подагра. Ножныя боли, подагрическія боли. Сегодня страшно большой палецъ на правой ногѣ болитъ, а это ужъ предвѣстникъ.
— Подагра… Въ первый разъ слышу такую болѣзнь. Вѣдь выдумаетъ тоже болѣзнь!
— Эта болѣзнь у меня давно. Разыграется она, такъ я тогда и совсѣмъ ходить не буду мочь, даже и стоять будетъ трудно.
— Зачѣмъ-же ты ѣхалъ съ такой болѣзнью?
— Да вѣдь ты-же пригласилъ меня къ себѣ въ гости на облаву.
Самоплясовъ рѣшительно не зналъ, чѣмъ ему заняться.
«Пойти развѣ къ дѣвушкамъ на посидѣлки? — мелькало у него въ головѣ. — Отправиться къ учителю въ школу на спѣвку?»
Онъ позвалъ тетку. Та выглянула и спросила:
— Самоварчикъ поставить?
— Зачѣмъ-же это я буду съ одного свое брюхо теплою сыростью наливать! А вы вотъ что мнѣ скажите: есть здѣсь сегодня у кого-нибудь посидѣлки?
— Не начинались еще, мой милый. У насъ дѣвушки посидѣлки всегда начинаютъ съ Филиппова поста. Свадьбы кончатся — ну, и посидѣлки начнутся. Недѣльки черезъ двѣ теперь.
— А свадьбу сегодня играетъ кто-нибудь здѣсь?.. — допытывался Самоплясовъ.
— Какая-же можетъ быть, милый мой, свадьба во вторникъ! — отвѣчала тетка. — Что ты!
— Ахъ, да… и то… Здѣсь у васъ я и дни-то перезабылъ. А то вѣдь и у насъ въ Петербургѣ… По вторникамъ, четвергамъ и субботамъ кареты на вечеръ отпускаемъ по четыре рубля въ вечеръ, а то и по три, а въ свадебные дни семь — восемь рублей. Ну, ладно… Ничего больше. Ступайте! — кивнулъ Самоплясовъ теткѣ и крикнулъ Холмогорову:- Баринъ, а баринъ! Давай телефонъ проводить отъ скуки!
— Да вѣдь ужъ обѣщались тебѣ прислать искусника и для телефона и для электрическихъ звонковъ, — послышалось изъ сосѣдней комнаты.
— Ну, давай въ подзорную трубу звѣзды небесныя разсматривать. Заберемся наверхъ въ свѣтелку, наладимъ и будемъ смотрѣть.
— Не могу я… Я вѣдь сказалъ тебѣ, что у меня подагра…
— Ну, компаньонъ! Какой-же ты послѣ этого компаньонъ, коли ты хозяина потѣшить не хочешь! Не компаньонъ ты, а… Ну, да чортъ съ тобой.
Самоплясовъ сталъ надѣвать тулупчикъ, чтобы идти къ учителю на спѣвку.
XIII
Поминки отца удались Самоплясову на славу. Вылъ морозъ, и непролазная грязь на улицѣ села Антропова подмерзла и сдѣлалось сухо. Добрая половина села въ этотъ день не работала по случаю поминокъ. Ученики сельской школы, взявшіеся пѣть на клиросѣ во время заупокойной обѣдни, не учились. Передъ обѣдней была опять спѣвка. Обѣденная стряпня началась еще до разсвѣта. Для стряпни было приглашено шесть бабъ и двѣ изъ нихъ были спеціально рекомендованы въ распоряженіе Колодкина, ему на подмогу. Стряпня дѣлилась на двое: для простонародья и для гостей. Такъ эти стряпки называлъ самъ Самоплясовъ. Четыре бабы подъ наблюденіемъ Соломониды Сергѣевны, тетки Самоплясова, варили щи въ большихъ котлахъ, взятыхъ напрокатъ у лавочника Молочаева, валяли и пекли пироги съ рисомъ и приготовляли кисель. Тридцать селедокъ были накрошены въ глиняную чашку, политы уксусомъ и маковымъ масломъ и составляли закуску. Водка и пиво были поручены дочери Соломониды Сергѣевны Феничкѣ, чтобъ она выдавала всѣмъ по стакану водки и по бутылкѣ пива. Стряпня для гостей началась даже съ вечера. Дьячекъ Кузьма привезъ изъ города судаковъ и осетрины, и Калина Колодкинъ дѣлалъ изъ судака салатъ-ерши, украшая его раковыми шейками. Надъ помогавшими ему бабами онъ такъ командовалъ, что буквально замучилъ ихъ. Онѣ толкли миндаль, что-то протирали сквозь сито, терли на теркѣ, взбивали яица метелками изъ соломы. Вмѣсто поминальнаго киселя въ столѣ для гостей готовилось что-то въ родѣ бланъ-манже изъ сливокъ, яичныхъ бѣлковъ и миндаля. Не забыты были и блины. На шесткѣ русской печи стояла громадная блинная опара. Рыбу осетрину Колодкинъ рѣшилъ подать теплую подъ соусомъ изъ бѣлаго вина съ лимонами, для чего потребовалъ бутылку сотерну и тутъ-же выпилъ самъ полбутылки для бодрости.
Колодкинъ не пилъ ничего хмѣльного мѣсяца четыре. Хорошее вино на него сразу подѣйствовало. Онъ сейчасъ-же повеселѣлъ и, стряпая, сталъ напѣвать бабамъ «Фонарики-сударики, горятъ себѣ, горятъ».
Черезъ полчаса онъ говорилъ Соломонидѣ Сергѣевнѣ:
— Не выпить было нельзя, а боюсь, какъ-бы моя нутреняя жаба не разыгралась и не запросила еще вина. Тогда совсѣмъ бѣда.
— О, Господи! — испуганно говорила Соломонида Сергѣевна. — Зачѣмъ-же вы это дѣлали? Зачѣмъ пили?
— Усталъ очень. Нужно было подкрѣпить силы.
— Ахъ, Боже мой! Какъ-же это вы такъ?.. Лучше-бы кофейку крѣпенькаго. Ну, что будетъ, если вы запьете?
— Тогда ужъ я самъ въ себѣ не воленъ.
— Дать вамъ чернаго кофейку?
— Пожалуй, давайте. Да надо скорѣй сладкаго ѣсть.
— Какъ сладкаго? Что сладкаго?
— А чего попало. Сахару, такъ сахару, конфетъ такъ конфетъ, мармеладу. Это отшибаетъ.
Колодкинъ выпилъ стаканъ сильно сладкаго кофе, но имѣя въ своемъ распоряженіи коньякъ для стряпни, ложась спать, «дерболызнулъ» стаканчикъ коньяку.
Утромъ къ обѣднѣ и къ поминальному обѣду пріѣхали, кромѣ доктора Клестова и лѣсничаго Кнута, мельникъ Дементьевъ и лѣсной торговецъ Каверзневъ изъ сосѣднихъ деревень, а также и священникъ изъ другого прихода отецъ Василій Тюльпановъ. Священникъ Тюльпановъ пріѣхалъ уже въ половинѣ обѣдни, былъ съ дьячкомъ и узломъ съ ризой и, здороваясь съ Самоплясовымъ, который стоялъ въ алтарѣ, сказалъ ему:
— Не утерпѣлъ, чтобы не пріѣхать на панихидку по уважаемому батюшкѣ вашему, и вотъ съ вашего разрѣшенія и съ соизволенія отца Іова послѣ литургіи вступлю въ сослуженіе. Не могъ себѣ отказать, не могъ. Очень ужъ уважалъ покойника, зная его болѣе десятка лѣтъ.
Отецъ Василій Тюльпановъ былъ благообразный небольшого роста самый безобидный старичекъ, но отецъ Іовъ Свѣтильниковъ его пріѣздъ счелъ себѣ за обиду и видѣлъ въ этомъ покушеніе на доходы своего прихода.