«Если бы я действительно шел по орегонской тропе, то нашел бы способ решить проблему! – возмущался он со смешной обидой в голосе. – Уж я бы решил, как починить чертову ось! Я же не идиот! Срубил бы дерево и смастерил бы что-нибудь!»
И он наверняка так и сделал бы. Мало того что Терри вырос на ферме, подстегиваемый юношеским идеализмом, он отправился в поход по американской глуши, чтобы обрести независимость. Столкнувшись с препятствиями на орегонской тропе, Терри наверняка выжил бы. Но он не тратит целые дни на то, чтобы доказать себе это. А Юстас именно этим и занимается. Он скачет на лошади через весь континент, терпит всяческие невзгоды и решает, что делать, когда ломается ось.
Сложности начинаются тогда, когда мы решаем, каким хотим видеть Юстаса Конвея, чтобы он соответствовал нашим понятиям о нем, а затем игнорируем то, что не сходится с первым романтическим впечатлением. Когда я увидела, как живет Юстас Конвей, моей первой реакцией было облегчение. Впервые услышав о его жизни и приключениях, я подумала: слава богу. Слава богу, что хоть кто-то в Америке по-прежнему так живет. Слава богу, что где-то там остался хоть один настоящий горец, покоритель фронтира, первопроходец, смельчак. Слава богу, что в нашей стране есть хоть одна поистине смекалистая и свободная дикая душа. Потому что на глубоком эмоциональном уровне существование Юстаса для меня означало, что мы, американцы, несмотря на все доказательства, свидетельствующие об обратном, по-прежнему являемся нацией свободных, сильных, диких, отважных, непокорных людей, а не ленивых, толстых, скучающих и утративших цель в жизни существ.
Вот что я почувствовала, впервые встретив Юстаса, – и с тех пор была свидетелем аналогичной реакции со стороны множества людей, которые с ним познакомились. Когда американцы, особенно мужчины, видят, как живет Юстас Конвей, они сразу думают: «Хочу быть таким, как он». Но если бы они присмотрелись к нему, то расхотели бы. Хотя им немного стыдно из-за того, что их современная жизнь так проста и комфортна, едва ли они готовы всё это бросить. Так что не спешите с выводами, ребята…
Большинство американцев не захотели бы жить среди природы, если такая жизнь подразумевала бы реальный дискомфорт. Но всё же их охватывает восторг, когда Юстас уверяет их: «И вы можете». Потому что большинство из них именно это и хотят услышать. Никто не хочет чинить сломанную ось повозки в снежную бурю на орегонской тропе, но все хотят знать, что могли бы это сделать, если бы пришлось. А Юстас живет, как живет, чтобы представить нам это утешительное доказательство.
«Вы тоже так можете!» – повторяет он.
И мы верим ему, потому что он сам себе верит.
Юстас – наше воображаемое «я» во плоти. Вот почему нам так приятно с ним встречаться. Это же всё равно что увидеть белоголового орла. (Раз остался хоть один, думаем мы, значит, не так всё плохо.) Разумеется, служить воплощением мифических надежд целого народа – довольно сложная задача для одного человека, но сложности Юстаса никогда не пугали. И люди это чувствуют; они видят эту уверенность в том, что он достаточно велик, чтобы служить живой метафорой, и достаточно силен, чтобы все наши стремления тащить на себе. Поэтому его можно идеализировать, и это приятно осознавать в наш век беспомощности и разочарований, когда идеализировать кого-либо просто небезопасно. И от этого у людей начинает кружиться голова, и они ведут себя несколько иррационально. Я знаю, ведь я сама была такой.
Мой любимый способ проводить время – перечитывать запись в дневнике тех времен, когда Юстас и Джадсон Конвеи приезжали ко мне в Нью-Йорк. Мне особенно нравится та часть, где я описываю, как только что познакомилась с Юстасом, и называю его «обаятельным, диким и донельзя простодушным старшим братом Джадсона».
Обаятельный? Несомненно.
Дикий? Не спорю.
Простодушный? Вот тут ты ошиблась, сестренка.
Что у Юстаса отсутствует напрочь, так это простодушие, и его сделки по покупке земли как нельзя лучше это демонстрируют. Люди, которые приезжают в горы, чтобы увидеть Юстаса Конвея и его землю, редко задаются вопросом, откуда она взялась. Черепаший остров является как бы продолжением Юстаса, поэтому люди почему-то думают, что остров возник как бы сам собой или Юстас из него вырос. Как и всё, что символизирует Юстас в глазах людей, его земля как будто не затронута разлагающими процессами деградирующего современного общества. Вопреки здравому смыслу люди считают Черепаший остров маленьким последним оплотом американского фронтира. Конечно же Юстас не мог совершить такой негероический поступок, как покупка земли, – наверняка он просто взял и застолбил участок.
Мы видим Юстаса глазами Доминго Фаустино Сармьенто, аргентинского интеллектуала XIX века, который побывал в Америке и успел увидеть, как «свободный фермер отыскивает плодородные земли, живописные места, желательно рядом с судоходной рекой, а когда наконец решает осесть, как в первобытный период мировой истории, просто говорит: „Теперь эта земля принадлежит мне!“ – и без лишних промедлений начинает пользоваться землей с разрешения двух главных королей мира: Труда и Доброй Воли». Нам так нравится эта картина, что если мы будем воспринимать Юстаса иначе и иметь иные понятия о том, как он заполучил свою землю, то испортится все наше чудесное и обнадеживающее представление о нем как о последнем американце. Но ведь история Юстаса Конвея – это и есть история становления американского мужчины. Проницательный, амбициозный, энергичный, агрессивный, темпераментный, Юстас замыкает длинный и блистательный ряд таких же, как он.
Его смекалка – вовсе не анахронизм. Мы хотим видеть в Юстасе Дейви Крокетта. Что ж, ради бога. Но кем был Дейви Крокетт? Он был конгрессменом, между прочим. Да, родился он в глуши и был способным охотником, который однажды прикончил медведя ножом (не в два года, конечно), но он также был хитер как дьявол и умел пользоваться своим «лесным» обаянием в политических целях. Во время дебатов с оппонентом из среды аристократов дровосека из Теннесси спросили, согласен ли он с тем, что «следующая законодательная сессия привнесет радикальные изменения в устройство судебной системы». Крокетт, одетый в потрепанный наряд из оленьих шкур, завоевал расположение местных, как ни в чем не бывало заявив, что не имеет понятия, что это за зверь такой, судебная система. Это, конечно, было забавно и мило, но, скорее всего, не соответствовало истине, так как Крокетт уже много лет работал в системе судопроизводства – он был мировым судьей, арбитром, городским уполномоченным, а теперь вот членом Государственного законодательного собрания.
Крокетт обладал блестящей способностью к саморекламе. Репортеры всегда могли рассчитывать на остроумный ответ или остросюжетную байку о столкновении с каким-нибудь диким и опасным зверем. Крокетт был достаточно хитер и тщательно подгадал выпустить свои героические мемуары – «Жизнь и приключения полковника Дэвида Крокетта из Западного Теннесси» – к выборам в Конгресс 1833 года. «Что за жалкое место город», – сокрушался он. А потом взял и переехал в Вашингтон, где охотно сошелся со своими бывшими противниками, северо-восточными вигами, с целью протолкнуть свой проект земельного закона.
Короче говоря, эти знаменитые американцы из лесной глуши стали знаменитыми американцами из лесной глуши благодаря своему уму, амбициозности и тщательной проработке имиджа. Вот, например, Дэниэл Бун, само воплощение свободного героя фронтира, был риелтором-спекулянтом (если не сказать застройщиком) высшей пробы. Он основал городок Бунсборо в Кентукки и подал более двадцати девяти запросов на земельные участки, в окончательном итоге присвоив несколько тысяч акров земли. Он участвовал в судебных разбирательствах по поводу пограничных споров, включая одно очень некрасивое дело, за которое он бился в колониальном суде более двадцати трех лет. (Даже в XVIII веке и даже для Дэниэла Буна процесс землевладения был гораздо более сложен с бюрократической точки зрения, чем простое заявление «Теперь эта земля принадлежит мне!». Даже Бун знал, как устроен мир. В письме своему другу-поселенцу он писал: «Не сомневаюсь, что ты хочешь скорее завершить свое дело с землей, но без денег это невозможно».)
На самом деле в американской истории немало героических моментов, которые были бы невозможны без денег. Между прочим, Дэниэл Бун и прославился-то потому, что заключил сделку со школьным учителем из Пенсильвании по имени Джон Филсон, семье которого принадлежал большой участок земли в Кентукки. Филсон искал способ разрекламировать свой штат и тем самым повысить стоимость земли. В конце концов он написал захватывающую книгу «Приключения полковника Дэниэла Буна», которая стала бестселлером и, как и предполагалось, приманкой для поселенцев, которые повалили в Кентукки скупать землю, принадлежавшую Буну и Филсону. Со стороны Буна это был очень умный и выгодный ход, помимо всего прочего сделавший его иконой при жизни.
И Бун, и Крокетт были куда более прозорливыми дельцами, чем можно было бы подумать по телесериалам 1950-х годов. («Самый крутой, самый лихой, самый отважный герой фронтира!») И не они одни. В Нью-Йорке были написаны и опубликованы несколько десятков приключенческих романов о Ките Карсоне, когда тот еще был жив («Кит Карсон – рыцарь прерий»; «Кит Карсон – принц золотоискателей» и т. д.). А старый босс Карсона, первооткрыватель Джон Фримонт, был достаточно умен, чтобы добавить пару романтических поворотов в свои отчеты касательно освоенных территорий, заказанные Конгрессом, – и это сделало их бестселлерами. Даже Льюис и Кларк умели себя продать. По возвращении из знаменитой экспедиции они специально оделись в потрепанные крутые наряды и вплыли по реке в Сент-Луис, где их приветствовали тысячи ликующих горожан и газетные репортеры, один из которых в восхищении написал: «С головы до ног одетые в оленьи шкуры, они и впрямь были похожи на Робинзонов Крузо!»
Так что когда Юстас Конвей проворачивает очередную «хитрую сделку», или меняет участок на участок, или пишет в дневнике: «Только что собрал большую папку с газетными вырезками. За годы обо мне написали около 35 статей в крупных журналах – впечатляющая подборка для саморекламы», или когда эксплуатирует свой образ жителя гор, чтобы собрать аудиторию, он вовсе не предает отцов американского фронтира – он воздает им должное. Они сразу поняли бы, что он задумал, и восхитились бы его смекалкой – потому что успех на нашем континенте всегда ждал лишь тех, кто умеет ловко управляться с делами.
«Уже целый год работаю семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки, – написал Юстас через несколько лет после открытия лагеря на Черепашьем острове. – Наверное, я являюсь хорошим примером человека, который стремится к высшей цели, полагаясь не только на скорую выгоду, но и на свое видение будущего. Мое социальное и философское воспитание этому содействовало. Мой дед и лагерь „Секвойя“ во многом были для меня примером. Слышу уханье рогатого филина, который напоминает мне о нем у теплого костра».
Он вернул отцу деньги («В день, когда я освободился от этого груза, я почувствовал себя по-настоящему счастливым»), но в его жизни постоянно возникали новые препятствия. Он пытался организовать на Черепашьем острове ежегодный лагерь для мальчиков и девочек. С детьми, как водится, постоянно были проблемы. То кто-то порезал руку об острое вулканическое стекло, так что пришлось накладывать швы; то кто-то отравился ядовитым плющом; то кого-то застали за курением марихуаны и отправили домой, потому что Юстас всю жизнь не терпел наркотики.
А ведь были еще и проблемы с персоналом. Вскоре Юстас понял, что с его перфекционизмом ему будет очень трудно найти подходящих сотрудников, которым он мог бы доверять. Некоторое время с ним работали его братья, Джадсон и Уолтон. Они были прекрасными сотрудниками, но у каждого была своя жизнь, и нельзя было рассчитывать, что они вечно смогут учить детей на Черепашьем острове. Уолтон закончил колледж и отправился в Европу (он проживет там несколько лет). Джадсону не терпелось уехать на лето на Запад – его ждали собственные приключения, путешествия в товарных поездах и автостопом. («Только что вернулся из похода по хребту Уинд-Ривер в Вайоминге, – писал Джадсон Юстасу на обороте одной из присланных открыток. – В 15 милях над границей леса, на высоте 12 тысяч футов, меня застал буран – в этом году снег выпал рано. Это было так весело! Надеюсь, в лагере всё в порядке. И кстати, я стал ковбоем».)
За исключением братьев, Юстасу было очень сложно найти людей, готовых работать с присущим ему упорством (или приблизительно так же) и при этом уважать его так, как он того заслуживает. Как человек, который часто говорил, что работать всего восемь часов в день просто «отвратительно», Юстас был редко доволен усилиями своих сотрудников. Те приезжали на Черепаший остров «в благоговении, изумлении, влюбленные в это место» (слова одного из бывших работников), но их ждало потрясение из-за того, как много приходится работать. Юстас неоднократно терял всех членов своей команды: они сами сбегали или он их увольнял.
Как бы ему хотелось, чтобы те непоколебимые люди, что работали с его дедом в лагере «Секвойя» в 1930-е годы, волшебным образом очутились рядом с ним вместо этих капризных современных деток, у которых, видите ли, есть чувства и потребности! Его дед требовал от людей безупречного, идеального поведения и по большей части получал то, что хотел. Если до Шефа просто доходил слух, что его сотрудника видели в городе в выходной с сигаретой, по возвращении в лагерь этот сотрудник обнаруживал свои чемоданы уже собранными. Шеф никогда не задумывался о том, что он ранит чьи-то чувства или поступает несправедливо. У него была полная власть – и именно этого хотел Юстас. Плюс желание работать с такой же отдачей, как он сам. Одним словом, планка была высоковата.
Мне довелось поработать у Юстаса Конвея. Этой участи не избежал никто из приехавших на Черепаший остров. Как-то осенью я провела там неделю – помогала Юстасу строить хижину. Работали мы втроем: я, Юстас и тихий, спокойный юный ученик по имени Кристиан Калтрайдер. Мы строили хижину по двенадцать часов в день, и никаких перерывов на обед я не припоминаю. Трудились молча и последовательно. Работа с Юстасом похожа на марш воинского подразделения – это нечто непрерывное и монотонное. Ты перестаешь думать и подстраиваешься под общий шаг. Юстас – единственный, кому можно говорить во время работы, и он делает это лишь для того, чтобы давать указания. Он делает это властно, хотя все его приказы вежливы. Он оторвался от работы лишь однажды. Попросил меня сбегать к ящику с инструментами и принести ему тесло.
– Извини, – сказала я, – понятия не имею, что это.
Он описал, как выглядит тесло – плотницкий инструмент, напоминающий топор, но имеющий лезвие, перпендикулярное рукоятке. Сказал, что тесло используется для обработки дерева. Я нашла инструмент и вернулась, чтобы отдать его Юстасу; в этот момент он вдруг опустил молоток, выпрямился, вытер лоб и сказал:
– Кажется, у кого-то из классиков было что-то про тесло. Разве не Хемингуэй писал о звуке ударов тесла, доносившихся со двора, где кто-то делал гроб?
Я прихлопнула слепня на шее и сказала:
– Ты, наверное, имеешь в виду Фолкнера. В романе «На смертном одре» есть место, где описывается, как кто-то делает гроб во дворе.
– Точно, – кивнул Юстас. – Точно, это у Фолкнера. – И вернулся к работе.
А я так и застыла на месте с теслом в руках, округлив глаза. «Точно, это у Фолкнера. А теперь давай рубить дальше».
Юстас хотел закончить пол хижины к закату того же дня, поэтому работали мы быстро. Ему так хотелось завершить работу, что он перепиливал большие бревна бензопилой. И в какой-то момент цепь задела сучок, и шина отскочила прямо в лицо Юстасу. Он остановил ее левой рукой и поранил два пальца.
Он издал короткий звук, похожий на «ра!», и отдернул руку. Брызнула кровь. Мы с Кристианом замерли в молчании. Юстас тряхнул рукой, разбрызгав кровь повсюду, а затем продолжил пилить. Мы ждали, когда же он что-нибудь скажет или попытается остановить кровотечение, которое было довольно сильным, но он не прекращал работу. И мы тоже занялись делом. У Юстаса по-прежнему текла кровь, но он пилил и орудовал молотком; кровь текла, а он всё пилил. К концу дня вся его рука, бревна, инструменты, обе моих руки и руки Кристиана были в его крови.
И я подумала: так вот чего он ждет от нас.
Мы работали до заката, а потом пошли в базовый лагерь. Я шла рядом с Юстасом; рука его повисла вдоль тела, с нее капала кровь. По пути нам встретилось цветущее растение, и Юстас, никогда не упускавший возможности чему-нибудь научить других, сказал:
– Вот интересная штука. Обычно на одной недотроге[52] не бывает желтых и оранжевых цветов. Ты знала, что из ее стебля делают мазь, которая помогает от чесотки при заражении ядовитым плющом?
– Очень интересно, – заметила я.
Юстас забинтовал раненую руку только после ужина. И за всё это время заговорил о случившемся лишь один раз.
– Хорошо, что пальцы не отхватил, – сказал он.
Позднее тем же вечером я спросила его, какая у него была самая серьезная рана, и он ответил, что никогда серьезно не калечился. Однажды, разделывая тушу оленя, он по неосторожности рассек большой палец до кости. Это был глубокий длинный порез, «мясо висело и всё такое», и нужно было наложить швы. Вот Юстас и наложил – с помощью иголки с ниткой, используя шов, который ему хорошо знаком (он же шьет одежду из оленьих шкур). Рана зажила просто замечательно.
– Мне вот кажется, я не смогла бы себя зашить, – проговорила я.
– Человек может всё, надо только верить.
– А вот я и не верю, что смогу зашить свою кожу.
Юстас со смехом сказал:
– Ну тогда, наверное, в самом деле не сможешь.