– Мне вот кажется, я не смогла бы себя зашить, – проговорила я.
– Человек может всё, надо только верить.
– А вот я и не верю, что смогу зашить свою кожу.
Юстас со смехом сказал:
– Ну тогда, наверное, в самом деле не сможешь.
«Люди здесь делают всё с таким трудом, – сетовал Юстас в своем дневнике в 1992 году. – Среда для них совсем непривычная. И они-то не испытывают никаких проблем. Меня больше беспокоит то, как я раздражаюсь из-за их медлительности и невежества. А они тем временем блаженно наслаждаются каждой минутой».
Проблемы сыпались на Юстаса отовсюду. Один его друг заметил, что он зря не оформит медицинскую страховку. «Но я здоров!» – возразил Юстас. И тогда его друг объяснил, что если Юстас серьезно покалечится, скажем, в результате аварии и ему понадобится интенсивный уход, то на покрытие больничных расходов могут уйти все его сбережения, включая землю. Ну ничего себе! Раньше Юстас никогда об этом не задумывался. Кроме того, он должен был платить бесконечные налоги и оплачивать землемерные работы. Не говоря уж о браконьерах, промышлявших на его земле. Как-то он наткнулся на тупого парнишку, который пристрелил оленя не в сезон из незарегистрированного оружия всего в паре сотен футов от его кухни. И что ужаснее всего, его самого обвинили в браконьерстве.
Как-то раз, когда он вел занятие для восьмидесяти ребят, подъехали четыре федеральных автомобиля, из них вышли восемь полицейских и арестовали его за незаконную охоту на оленей. Егерь, которому пожаловался ненавидевший Юстаса сосед, сразу же направился на склад Юстаса, где у того хранилось несколько дюжин шкур, и обвинил его в охоте без разрешения. А на самом деле эти шкуры дали ему другие люди, чтобы он их выдубил. Юстас тогда страшно перепугался.
В течение месяца он собирал расписки у всех, кто дал ему шкуры, и подтверждения защитников окружающей среды и политических деятелей со всего Юга, которые клялись, что Юстас Конвей – экологически ответственный гражданин, который никогда не стал бы убивать дичи больше положенного по закону. Однако в день суда ему хватило наглости прийти в зал слушания в штанах из оленьей кожи. А почему бы и нет? Он всегда в них ходил. Он вошел в зал суда вразвалку, как Джеремайя Джонсон.[53] Матушка Моу, старая соседка из Аппалачей, которая жила в низине и ненавидела закон с той же лютой силой, что и своих деревенских соседей, пришла с ним, чтобы оказать моральную поддержку. («Как бы судья не стащил с меня эти штаны и не посадил меня в каталажку», – шутливым тоном произнес Юстас в разговоре с матушкой Моу. Та твердо сказала: «Не переживай. У меня под юбкой панталоны. Снимут с тебя штаны, я отдам тебе свои панталоны. Будешь щеголять в тюряге в моих подштанниках, Хьюстон!») Матушка Моу любила всех братьев Конвей, но никак не могла запомнить их по именам.
Когда пришло время Юстаса говорить, он произнес свою самую красноречивую и пылкую речь о жизни среди природы, мечтах и планах спасти окружающую среду. В результате изумленный и впечатленный судья, подписывая бумаги о снятии всех обвинений в браконьерстве, даже спросил: «Могу ли я чем-нибудь помочь твоему Черепашьему острову, сынок?»
Очередная проблема явилась в виде письма, отправленного мэру городка Гарнер в Северной Каролине индейским обществом «Треугольник». В нем члены общества выражали озабоченность «сведениями, полученными нами о человеке, который должен принять участие в организованном в вашем городке мероприятии 12 октября. Речь идет о мистере Юстасе Конвее… Как мы понимаем, мистер Конвей делится с широкой публикой и специализированными группами по интересам информацией о том, как выжить в условиях дикой природы, питаться дарами матушки-земли и вести как можно более простой образ жизни. Он также сооружает строения, известные как вигвамы. Но индейцы, проживающие на северо-востоке и юго-востоке нашей страны, никогда не жили в вигвамах. Индейцы Северной Каролины жили в так называемых длинных домах.[54] Мы всерьез озабочены тем, что люди, которым предстоит посетить это мероприятие, покинут его, ошибочно полагая, что: а) мистер Конвей – индеец, б) мистер Конвей является представителем индейцев и говорит от их имени и в) индейцы Северной Каролины жили в вигвамах. Смиренно просим вас запретить мистеру Конвею строить во время мероприятия вигвам по причинам, указанным выше».
У Юстаса совершенно не было времени на такую ерунду. Если и был хоть один человек на этой планете, который знал, что индейцы Северной Каролины не жили в вигвамах, то это был Юстас Конвей. В конце концов, он изучил языки большинства северокаролинских индейских племен, умел танцевать все их танцы, даже малоизвестные, регулярно добывал себе пищу при помощи охотничьих приемов индейских племен Северной Каролины и всегда четко объяснял своим слушателям, что сам является порождением современной белой американской культуры (чтобы доказать, что каждый может вести такой же образ жизни, какой ведет он сам). Также он объяснял, что в вигвамах жили индейцы с Великих равнин. Кроме того, как он сказал в ответе на письмо, «я не просто белый, который копирует индейские приемчики. Это не просто мое хобби. Я обладаю глубоким пониманием индейских обычаев и испытываю к ним уважение… Думаю, мои чувства не передать на письме… но, обживая матушку-землю, слушая крылатых тварей в воздухе и четвероногих на земле, я отдаю дань уважения всем силам Вселенной».
А ведь были еще и санинспекторы.
«В один из первых дней работы лагеря, – писал Юстас в дневнике в июле 1992 года, – за мной прибежал Джадсон. Я уж подумал, что кто-то ушибся. Но оказалось, люди в костюмах из санитарной инспекции пришли осмотреть лагерь. Я надел белую рубашку и отправился навстречу демонам. Разговаривал я с ними вежливо, объяснил, почему этот лагерь уникален. Провел обзорную экскурсию: показал наши достопримечательности, туалет, кухню (там было очень чисто) – в общем, очаровывал их, насколько возможно. Они восхитились тем, что мы делаем. Дэвид Шелли, один из наших ребят, устроил демонстрацию заточки ножей – это было впечатляюще. Инспекторы заявили, что „подумают“, смогут ли найти способ принять нашу нестандартную ситуацию».
Он работал не покладая рук. При всей любви к крылатым тварям в воздухе и четвероногим на земле, время записывать свои наблюдения за природой в дневнике он находил редко.
«C каким удовольствием я смотрю на хохлатого дятла, ныряющего с высоты, – наконец написал он в четыре часа утра, по окончании рабочего дня. – Мне кажется, я слышу его пение весь день. Приятно иметь такой фон – пение редкой птицы. Еще тут много ворон, и иногда пролетает ястреб. Рубиноголовые корольки так и шныряют кругом; один чуть не врезался мне в лицо, когда я поднимался на священное место над будущим лугом. Повсюду оленьи следы, но индюшек в этом году не видел. Мне нравится смена времен года. С нетерпением жду того дня (и постоянно думаю и говорю об этом), когда у меня будет достаточно свободного времени, чтобы рассмотреть все многочисленные тонкие изменения климата и жизни аппалачской долины в течение дня. В этой долине мое сердце, здесь я пускаю корни, здесь я борюсь за жизнь и здесь надеюсь умереть».
Но пока все это оставалось далекой мечтой. А типичная запись в дневнике выглядела так: «Вчера вечером обзвонил школы и подтвердил несколько лекций. Постоянно занимаюсь какими-то документами. Могу заниматься ими по три часа и не сдвинуться с места. Вчера пришлось сказать одной директрисе, что не смогу этой весной вести программу в ее школе. При этом меня охватило странное чувство гордости от сознания того, что я пользуюсь таким большим спросом, что приходится даже отказываться от работы. Но, боюсь, я так и не смог полностью осознать, каково ей в этой ситуации. Надо бы представить себя на ее месте».
Выступлений стало так много, что он вложил деньги в производство сорокапятиминутного фильма «Все мои братья: круг жизни» и в письме директорам школ по всему Югу описывал этот фильм как «пособие для классных занятий, которое можно использовать в любое время». Теперь Юстас мог вещать для зрителей и опосредованно. «Фильм подходит не только для уроков истории, но и для естественно-научных предметов, таких как экология, биология и антропология, – писал Юстас в сопроводительном письме. – В приложенном буклете содержится более подробная информация, однако недостаточно прочесть об этом фильме – его нужно увидеть. Я очень доволен этой лентой и рад, что имею возможность предложить ее вашей школе по доступной цене».
Но главная проблема была в том, что Юстас всё больше и больше сомневался, что его лекции вообще приносят какую-то пользу. Человека, который искренне верил, что может изменить мир, если только определенное количество людей согласны будут выслушать его в течение определенного времени, больше не удовлетворяла монотонная рутина коротких школьных лекций.
Но главная проблема была в том, что Юстас всё больше и больше сомневался, что его лекции вообще приносят какую-то пользу. Человека, который искренне верил, что может изменить мир, если только определенное количество людей согласны будут выслушать его в течение определенного времени, больше не удовлетворяла монотонная рутина коротких школьных лекций.
«Сегодня встречался с шестиклассниками, – писал он после одного особенно неприятного случая. – Просто невероятно, насколько невежественны и равнодушны эти дети. Мне их было просто жалко… Мотивация отсутствует напрочь. Как и понимание происходящего вокруг. Это просто роботы, которые живут по установленной программе. Вот действительно люди, неспособные выжить – в них нет ни творческой жилки, ни таланта, ни огонька. Они ведут заторможенное монотонное существование, завязнув в своем невежестве. Я спросил, известно ли им значение слова „священный“. Они не знали, что это значит. Когда я попросил их составить список самого ценного, что есть в мире, – они написали: „деньги“, „новые машины“, „сотовые телефоны“. Один мальчик написал „жизнь“. Слава богу, что хоть одна-единственная душа в этом классе сошла с протоптанной дорожки, где главной мотивацией является жажда обогащения… Эта ситуация была для меня откровенным вызовом, и я старался изо всех сил, пытался разбудить этих детей, заставить их задуматься, но не думаю, что далеко продвинулся в этом деле. Вот что значит жить в 1990-х – даже дети не похожи на людей».
После основания Черепашьего острова прошло всего два года, а Юстас уже начал «перегорать». В июле 1991-го он написал в дневнике: «Я понял, что мне действительно не хватает времени, проведенного наедине с собой. Я больше не хочу быть среди людей. Общение с сотрудниками Черепашьего острова на меня давит. Отнимает всё мое время и съедает мою жизнь… В офисе все тянут резину, дела не делаются. Вчера, когда я пытался заниматься документами, Валери, Айял и Дженни зашли в кабинет и стали что-то обсуждать. Как они смеют вторгаться в мое личное пространство? Вчера вечером кто-то выключил автоответчик – и это после того, как я двести часов просидел на телефоне. Сегодня утром я решил искупаться в ледяном ручье, чтобы немного охладиться, но кто-то унес мое ведро, которое всегда стояло на берегу. Потом я нашел во дворе гниющий носок… Ягнят сегодня не выпустили из загона (я этим не занимаюсь). Тогда я выпустил их сам и вспомнил тот день, когда строил загон, – а теперь никто не хочет заниматься этими животными.
Что мне делать? Мне надо решить, как управлять своей жизнью и лагерем и не чувствовать постоянного эмоционального опустошения. Конечно, мне хочется бросить всё, чем мы тут занимаемся. Это решило бы проблему, но погубило бы Черепаший остров и цель нашего центра… Что важнее? На карту поставлено мое личное пространство. Должен ли я стараться угодить себе или другим? Я работал не покладая рук, чтобы сделать Черепаший остров таким, каким он является сегодня. А что сделали другие? Какое участие они принимали в этой тяжелейшей работе? И как мне с ними жить после этого? И должен ли я вообще с ними считаться? могли бы уж лучше денежными переводами – это была бы реальная помощь… Я потрясен тем, как всё это на меня влияет. Только что проспал шесть часов неспокойным сном посреди дня… Что мне делать? Какие идеи? Передать власть кому-нибудь другому и сообщить всем о своих эмоциональных потребностях – пусть знают, что от меня лучше держаться подальше? А ведь мне даже необязательно здесь находиться. Вот это хорошая идея. Представьте, каково бы это было. Но мне нужно общаться с такой огромной толпой людей… Что ж, удачи тебе, Юстас».
К началу следующего года Юстас совершенно расклеился. Им овладели такая сильная усталость и разочарование, что у него не было сил даже на то, чтобы жаловаться на жизнь в дневнике. За весь год он сделал лишь одну мрачную запись:
«Что мне хочется написать сегодня? Чувствую глубочайшее эмоциональное недовольство реальностью нашей эпохи. Коррумпированное правительство, лживый народ, извращенные ценности и люди-роботы, которые ведут бессмысленную жизнь».
На следующей странице – запись, сделанная ровно через год после этого:
«Хочу сказать тоже самое… или то же самое – забыл, как пишется… что и год назад. Только на этот раз всё хуже. Наверное, я стал более циничным».
И хуже всего было то, что отношения с Валери испортились. Юстас виделся с подругой крайне редко, так как постоянно был занят делами и много времени проводил в разъездах. Валери тоже много работала, и хотя по-прежнему была влюблена в Юстаса, ей всё чаще казалось, что рядом с ним она теряет себя.
«Я всё еще люблю его, – призналась она мне, вспоминая об их отношениях спустя пятнадцать лет. – И до сих пор храню все подарки, которые он мне сделал: ножны для кинжала, расшитые бусинами; маленький топорик, которым я пользовалась на Черепашьем острове; красивые серьги. Он всё время учил меня чему-то, и мне это нравилось. Нравилось, что он всегда дарил подарки, сделанные своими руками. Я как-то сказала, что хочу иметь свою трубку для церемоний и молитвы, а потом пришла однажды домой и увидела на кухонном столе красивый кусок мыльного камня. „Что это?“ – спросила я. „Твоя трубка, Валери“. – „Не понимаю, – сказала я, – где трубка?“ И Юстас Конвей улыбнулся так, как умеет улыбаться только он, и сказал: „Она в камне, милая моя. Надо только достать ее оттуда“.
Я любила его, но рядом с ним забывала о том, кто я есть на самом деле: он подавлял меня силой своей индивидуальности. До нашего знакомства у меня была своя жизнь, а тут я стала человеком подневольным, и весь мой мир начал вращаться вокруг него. Он был – и остается – человеком любящим, но нетерпимым. Ему никогда не нравилось, когда другие высказывали свое мнение. У него была навязчивая идея – заработать денег, купить землю, добиться успеха. И он постоянно был в разъездах. Дошло до того, что мы вообще перестали видеться. Говорили лишь тогда, когда ему надо было отдать очередной приказ».
У Валери с Юстасом был хороший общий друг, индеец по имени Генри, который часто ездил с ними на церемонии и преподавал на Черепашьем острове. Спустя несколько лет одиночества и разочарований, чувствуя себя не более чем «первой леди Черепашьего острова», Валери сошлась с Генри. Она скрывала роман от Юстаса и отрицала, что между ней и Генри что-то было, даже когда Юстас прямо спросил ее об этом. Юстас чувствовал, что что-то не так, и однажды вечером пригласил Генри выкурить с ним наедине ритуальную трубку и спросил напрямик, спал ли он с Валери. Американские индейцы говорят только правду, когда раскуривают трубку, – это священный завет предков. Но Генри соврал Юстасу на голубом глазу.
Юстасу было очень тяжело. В глубине души он знал: что-то происходит, – но у него не было доказательств. Терзаемый сомнениями, он порвал с Валери, потому что чувствовал, что не может ей доверять. Спустя несколько месяцев после расставания Валери вернулась, сказала ему правду и стала молить о прощении.
Но Юстас Конвей не из тех, кому можно солгать и надеяться на второй шанс. Он пришел в такой ужас, что даже мысль о том, чтобы принять Валери обратно или забыть об измене, казалась ему невозможной. Юстасу было невыносимо осознавать, что он столкнулся с предательством даже в самых близких отношениях. После всех страданий, которые принес ему родной отец, он дал себе клятву, что вычеркнет из жизни любого, кто намеренно предаст или обидит его. С Валери пришлось попрощаться. Целый год Юстас размышлял и мучился вопросом, сможет ли снова доверять Валери, и в конце концов решил, что не способен на такое всепрощение.
«Правда для меня священна, – писал он Валери, объясняя, почему они не могут быть вместе. – Это моя сущность. Я живу ради правды. И ради нее умру. Я просил тебя быть честной. Просил, чтобы ты всегда говорила мне правду… даже если это очень больно, мне всё равно. Я умолял тебя об этом… Но ты плюнула на меня и плюнула на нашу истину. И разве после этого ты можешь называться женщиной, которая может дать мне то, что мне нужно? Да пошла ты к черту! Проклятие! С меня хватит. Сколько можно терпеть издевательства? Я и так уже был свидетелем жестокости отца… Мне нужна была твоя поддержка, а я получил удар в спину. Я так тебя люблю. Ты самый драгоценный человек. Я мог бы вечно обнимать тебя и гладить по милой головке, но искатель правды внутри меня сказал: довольно, хватит терпеть!»
Что касается его друга Генри…
«Ты курил со мной трубку в минуту нужды, когда я молился и просил тебя сказать мне правду. А ты соврал, как последний ублюдок. Ты заслуживаешь смерти. Сломай свою трубку надвое и воткни мундштук в сердце – тогда ты поймешь, как мне больно сейчас. По твоей вине женщина, на которой я хотел жениться, стала шлюхой. Ты не заслуживаешь того, чтобы называться человеком. Иди к дьяволу и умри».