А на встречи он всегда приезжал без предупреждения. И обязательно высылал вперед помощников, тщательно проверяющих окрестности лавки на предмет засады.
– Люди устали, – негромко продолжил Абдурахман, перебирая четки. – Есть жертвы. Считается, что надо постепенно заканчивать…
– Понимаю, – вежливо кивнул Дрогас.
Он на самом деле все прекрасно понимал. Благодаря его деньгам и оружию аравийские канторы решили свои локальные задачи, здорово потрепав конкурентов из Кришны. Теперь они собираются вернуться к мирной жизни и насладиться плодами победы.
Что расходилось с планами Стефана.
– Человек из СБА сказал, что, если к вечеру в Аравии не станет тихо, они введут безов и начнут резню.
– Так и сказал: резню? – с притворным удивлением осведомился Дрогас.
– Не пытайтесь казаться глупее, чем вы есть, Альфред, – сухо попросил Абдурахман. – Вы понимаете, что резня начнется сразу же, как только безы войдут на территорию: людям это не понравится.
Что и требовалось Дрогасу – кровь. Но у аравийцев хватило мозгов остановиться и не идти под пули карателей. Точнее, им кажется, что они смогут остановиться…
В принципе, можно заканчивать встречу, но Стефан хотел выяснить еще кое-что, а потому медлил:
– Предположим, я смогу существенно доплатить.
– Насколько существенно?
– В два раза, – после паузы ответил Дрогас.
– Вам нужна еще одна горячая ночь?
– Да.
– Я передам ваше предложение, – кивнул старик. – Приезжайте сегодня вечером, поговорим.
– Во сколько? – уточнил Стефан.
Сомнений не осталось: аравийцы собираются сдать его безам.
* * *анклав: Москватерритория: Болоторазгар дняхорошее время для небольшой встряски– Короче, так, – сообщил Петруха, – таксист, которого урод взял у «Мозаики», довез его до границы Сити. Мы могли бы потерять след, но, на наше счастье, водила остановился перекусить и увидел, что урод прошел несколько шагов по улице и взял другую тачку. Таксист, разумеется, обиделся, а потому охотно отвечал на наши вопросы.
Тимоха хмыкнул, но промолчал.
– Мы вытащили из его «балалайки» номер другой тачки, нашли ее водилу, и теперь у нас есть адрес урода. – Петруха выдержал театральную паузу. – Его зовут Хасим Банум. А живет он на Болоте.
Тимоха вновь хмыкнул, но Петруха понял, что старший брат доволен.
– Полчаса назад он вернулся домой.
– Откуда? – немедленно поинтересовался Тимоха.
– Ты не поверишь, – хохотнул Петруха. – От модельера.
– На фига уроду модельер? – недоуменно спросил Тимоха и почесал живот, прикрытый серой майкой с едва видной надписью: «Собственность федеральной тюрьмы «Кресты».
Одевался старший Бобры без претензий, чаще всего в военную форму и упомянутую майку, а потому искренне не понимал, что приличному человеку делать у модного портного.
– Может, он голубой? – предположил Петруха.
Средний брат к вопросам внешнего вида подходил с большим вниманием, но познаниями решил не хвастаться, дабы не дразнить старшего.
– Может, и голубой, – согласился Тимоха. – Сейчас он у себя?
– Ага.
– Ну, тогда…
К сожалению, Николая Николаевича в штаб-квартире канторы не оказалось, и посоветовать братьям не торопиться с выводами оказалось некому.
– Ну, тогда я съезжу, – решил Тимоха. – Отверну кретину голову.
– Мне с тобой? – оживился Петруха.
– На хозяйстве останешься.
От квартиры в Аравии, к глубокому сожалению Урзака, пришлось отказаться. В обычное время территория послужила бы идеальным укрытием, ибо здесь жили настоящие друзья Банума, но беспорядки спутали карты. Даже если аравийцы удержатся от массового бунта, безы еще несколько дней будут пристально следить за ними и тщательно проверять всех подозрительных. Встреч с патрулями Хасим не опасался, его документы были более чем надежны, но ненужного внимания старался избегать.
Пришлось переехать на Болото, причем не в самый лучший его район – на этой территории рекомендовалось вести себя осмотрительно и благосостоянием особо не хвастаться. Урзак снял небольшую квартиру на Зубовской, довольно долго торговался с домовладельцем, показывая, что человек он бережливый и лишними юанями не располагает, в общем, сделал все правильно.
Тем не менее им заинтересовались.
Первый звоночек прозвучал по возвращении от Мишеля. Глаза на улице. Чей-то взгляд. Не враг – наблюдатель. Пацаненок лет двенадцати. Он отирался на противоположной стороне улицы, рядом с бочкой торговца супом. Со стороны могло показаться, что паренек работает у этого самого торговца, однако обмануть Хасима ему не удалось. Впрочем, вида Банум не подал и вообще к появлению соглядатая отнесся спокойно: ему рассказали о нравах Болота и предупредили, что местная кантора обязательно проявит интерес к чужаку.
Урзак поднялся к себе, намереваясь немного отдохнуть и привести в порядок мысли, но прошло чуть меньше часа, и он почуял уже не интерес – агрессию: к дому подъехала пара мобилей с ОЧЕНЬ серьезно настроенными людьми.
Восемь недовольных канторщиков.
Банум пересчитал зашедших в подъезд людей, недоуменно покачал головой, искренне недоумевая, чем вызвал ярость местных бандитов, и с сожалением констатировал, что опять придется переезжать.
– Сразу не убивайте, – в последний раз велел Тимоха. – Пусть сначала скажет, какого черта в «Мозаике» делал. Понятно?
– Понятно, – нестройным хором ответили канторщики.
– А когда скажет, тогда и шлепнем.
И махнул рукой: начинайте.
Один из бандитов поудобнее перехватил кувалду, намереваясь вышибить дверь в квартиру, но воспользоваться орудием не успел. В тот самый момент, когда тяжелая башка нехитрого инструмента достигла самой высокой точки, дверь неожиданно распахнулась, и выскочивший из квартиры мужчина коротким, но очень точным ударом отправил молотобойца вниз по лестнице.
А затем началось то, о чем Тимоха Бобры никому и никогда не рассказывал, а если и вспоминал сам, то только со стыдом.
Если бы Банум выхватил «дрель» или еще какое-нибудь приспособление с аналогичной скорострельностью и перебил нападавших, с этим можно было бы смириться. Но лысый орудовал палкой – тростью, как впоследствии определил Тимоха, но орудовал с исключительным мастерством. Несколько мгновений на лестничной площадке царила суматоха, характерная для пьяной драки в портовом кабаке, а затем происходящее упорядочилось и на некоторое время (необходимое для того, чтобы канторщики могли прийти в себя) приняло законченную форму. Шестеро бандитов, на головах которых отчетливо виднелись следы палочных ударов, возлежали на кафельном полу в самых причудливых позах, седьмой, молотобоец, еще не очухался после путешествия по лестнице. Себя Тимоха обнаружил в самой что ни на есть унизительной позиции: лицом в пол, а правая рука взята на хитрый болевой прием.
Позор.
– Убью я тебя или нет, зависит от искренности ответов, – негромко произнес Банум. – Уловил?
– Уловил, – прохрипел Тимоха.
– Вы кто?
– Бобры.
– Какие еще бобры?
– Братья Бобры. Кантора. Они нас послали на тебя наехать.
Обстоятельства заставили хитроумного Тимоху прикинуться рядовым бандитом. Впрочем, за это ему стыдно не было.
– За что наехать?
– За «Мозаику». Ее Бобры держат.
Урзак тихо выругался.
Мог бы догадаться, черт подери!
Но подождите! Что получается: его настолько легко выследить, что с этим справились даже мелкие уголовники? А что будет, когда по следу пойдут ищейки Мертвого?
Банум разозлился. На себя. Но машинально сдавил руку бандита, и снизу послышался болезненный стон.
«Ах да, бобры!»
Урзак плюнул уголовнику между лопаток и холодно произнес:
– Передай своим хозяевам, что с «Мозаикой» я ошибся. Короче, вы мне ничего не должны, я вам ничего не должен. А если они не поймут, то пусть пеняют на себя.
Глава 4 Люди на Земле Гончий Пес
Забвение длилось четыреста лет, с того самого дня, как последнее племя склонилось перед чужой Традицией. Четыреста страшных лет, полных тоски и отчаяния. Целая эпоха. Десятки поколений…
Храм умирал.
Не рассыпались огромные, сложенные на тысячелетия камни, не обрушивались перекрытия, не падали идолы. Гас огонь. Уходила жизнь.
Гончие Псы охраняли покой древней святыни, не пропуская чужаков в запретные земли, служители поддерживали великое строение в должном порядке, но лица и тех и других были сумрачны. Редко, очень редко падала на них тень улыбки. Потому что…
Храм умирал.
Картины будущего, которые видели Читающие Время, поражали такой безнадежностью, что они боялись обсуждать их даже друг с другом. Отделывались фразами, что настоящая вера обязательно победит. И отводили взгляды. Им не требовалось мастерство предсказателей, чтобы понять…
Храм умирал.
Картины будущего, которые видели Читающие Время, поражали такой безнадежностью, что они боялись обсуждать их даже друг с другом. Отделывались фразами, что настоящая вера обязательно победит. И отводили взгляды. Им не требовалось мастерство предсказателей, чтобы понять…
Храм умирал.
Посвященные топтали дороги в отчаянных попытках отыскать Избранного. Четыреста лет они приводили в Храм щенят, из которых в Чертоге Меча вырастали Гончие Псы; мечтателей, превращающихся в Читающих Время; бесстрашных сердцем гениев, способных стать Посвященными.
Четыреста лет они искали Избранного. Того, кто сможет вступить в разговор с богами. Того, кто выберет для Традиции Путь.
Посвященные умирали. Выросшие в Храме дети занимали их места на длинных, длиною в четыреста лет, дорогах. Границы запретных земель съеживались. Легенды о несметных сокровищах забытого Храма манили варваров, чтящих других богов, и их кровь не успевала засыхать на сапогах Гончих Псов. Но все понимали, что…
Храм умирал.
Четыреста лет последние осколки погибающей Традиции жили надеждой на чудо. Четыреста лет совершали они ритуалы, чувствуя, как сила древних богов ослабевает.
Четыреста лет Храм отчаянно пытался не умереть.
Четыреста лет ждал того, кто…
Избранный сам нашел дорогу к Последнему Храму. Он ступил на запретные земли, и Гончие Псы пали ниц. Он поднялся по главной лестнице, и Читающие Время встали на колени. Он вошел в Зал Богов, и Посвященные склонили головы. Когда-то он был одним из них, одним из высших жрецов Храма, когда-то он странствовал по пыльным дорогам в поисках Избранного.
И нашел себя.
И теперь никто не смел обратиться к нему по старому имени.
Избранный сел в центре Зала, под самым куполом, закрыл глаза и громко произнес:
– Я пришел говорить с богами.
И люди увидели сияние.
И Храм ожил на целых семь лет. Заблестели глаза. Стал слышен смех. Посвященные перестали уходить в мир, а Читающие Время больше не боялись неясных картин грядущего.
Ведь пришел Избранный. Пришел, чтобы обсудить с богами Путь.
Пришел, чтобы спасти Традицию.
Семь лет длилось ожидание. Семь лет продолжался незримый разговор. Семь лет не шевелился Избранный, замерший под куполом Зала Богов.
И настал день истины.
Избранный открыл глаза.
И люди увидели на его руках божественные знаки и возрадовались, ибо вернулась надежда. Боги показали свою силу.
– Слава! – сказали люди, падая ниц.
А Избранный смотрел на свои руки.
– Слава! – сказали люди. – Бог сошел к нам.
А Избранный смотрел на свои руки.
– Ты – Бог, – сказали люди и замолчали.
Они ждали Откровения.
– Я не Бог, – сказал Избранный. – Я – Тот, Кто Выбрал Путь.
– Слава! – сказали люди. – Скромность твоя говорит о подлинном величии. Нам будет хорошо с тобой, вернувшийся Бог.
– Я не Бог, – сказал Избранный. – Я – Тот, Кто Выбрал Путь.
И скривился, словно от боли, что есть Путь Гончих Псов.
А потом он пролил первую кровь.
Боль всегда шла рядом. Не расставалась с ним ни на миг. Не отпускала.
Боль чужая. Боль своя…
Одежды его жизни были окрашены ее пронзительными цветами, сшиты стонами, а швы сдавлены стиснутыми зубами. Его боль – ссадины и ушибы, раны, полученные на тренировках и в бою. Его боль – ногти, вонзающиеся в ладони, кислый привкус слюны, спазмы. Чужая боль – громкие крики, пылью оседающие вокруг, кровь, что смываешь с собственных рук, закрытые глаза и глаза распахнутые. Распахнутые навсегда.
Все вместе – его Путь.
К боли можно привыкнуть.
Ко всему можно привыкнуть.
Он знал, что боль – его Путь. И носил ее, подобно плащу. Он научил свое тело терпению, а сердце – твердости. И в душе его не было страха, ибо страх – это боль или ожидание ее. Но также в душе его не было любви, ибо любовь – это боль или ожидание ее. А он не пускал в себя боль, и его выдержке могли бы позавидовать самые бесчувственные в мире камни. И завидовали. А он смеялся над ними, потому что он, человек, крепче. Крепче скал. Крепче стали.
Потому что он – человек.
Он думал, что так будет всегда. До самой смерти.
Он ошибался.
Во всем ошибался.
Сначала боль победила его. Потом отступила смерть.
Потом он перестал быть человеком.
Однажды ему в плечо попала стрела. Он даже не поморщился, обломил древко и продолжил бой. И позже не морщился, когда другой Гончий Пес обрабатывал рану. Не скрипел зубами, не ругался.
Боль – его Путь.
Но девять кинжалов, которыми Избранный пригвоздил его к каменному алтарю, жгли тело. Жгли душу. Последний воин Последнего Храма был распят на граните, могильный холод которого пожирал тело со спины, а огненный дождь, льющийся из пылающего в воздухе символа, с садистской медлительностью растворял грудь. Распятый воин не был Посвященным, но знал этот символ, знал обряд, что совершил Избранный в Чертоге Меча. Знал. И от этого знания ему становилось еще горше.
Вечное забвение.
Гончие Псы не имели права прикасаться к Избранному. Они вставали перед ним, пытаясь остановить горящей в глазах ненавистью, и падали под ударами. А тот не видел их ненависти, веки его были опущены. А может, Избранный видел их ненависть, потому что веки его были опущены. Может, потому он и закрыл глаза, чтобы видеть…
Но выпады Избранного были безошибочными. Клинок его разил с ужасающей точностью, нанося смертельные раны тем, кто защищал последнюю святыню Традиции. Но Гончие Псы не убегали. Им некуда было бежать из Храма.
Из умирающего Храма.
Кровь Гончих Псов окропила Чертог, и камни его, мертвые камни, пропитанные духом Традиции, задрожали. Мертвые камни заплакали пылью, мертвые камни запомнили смерть воинов, мертвые камни знали, что когда-нибудь… Но Избранный тоже знал, как долго живет кровь в мертвых камнях, как бережет она рассказы о прошлом, как способна возрождаться. А потому, прежде чем уйти в Чертог Судьбы, где ждали его Читающие Время, человек с закрытыми глазами провел над павшими бойцами беспощадный ритуал, призванный стереть саму память о верных слугах Храма.
Ритуал Вечного забвения.
Чтобы не ушли воины в мир теней, а растворились за его пределами. Чтобы не осталось следа.
Но для ритуала нужна жертва. Кто-то должен был взглянуть в лицо смерти и повести тени братьев в непроглядную тьму, туда, где слово «надежда» не имеет смысла. Кто-то должен был пройти настоящий Путь боли, познать, какой она бывает после смерти. Познать ужас.
Кто-то…
Выпало ему. Последнему из Гончих Псов.
И он лег на камень.
И не мог сойти с ума. Не получалось. Не выходило.
Не мог кричать. Умереть не мог.
Закрыть глаза не мог.
Он шел по Пути боли и понимал, как мало знал о нем раньше. Он кричал, разрывая рот, а потом не осталось сил и на это. Он плакал кровью, а потом она закончилась. Он решил, что умер, а потом понял, что смерть давно осталась позади. Он прошел ее, не заметив, потому что уготованное ему страшило Обрывающую Жизни, и она не смела нырнуть в царство мертвых настолько глубоко.
Он же границ не видел.
А потом, сквозь воющую в голове тьму, сквозь далекий голос смерти, повторяющей заклинания ритуала у перехода, сквозь безмолвные свои крики и стоны, он вдруг услышал шепот. Слова, произносимые очень тихо, но очень внятно.
Он различил их не сразу.
А потом удивился тому, что различил.
А потом удивился тому, что может удивляться.
А еще через несколько мгновений понял, что обретающие силу слова отгораживают его от тьмы. Он решил, что слышит призыв самого дальнего предела, голоса тех, кто стоит за чертой царства мертвых. Но вдруг почувствовал, как смерть снова оказалась близко-близко, у самого изголовья… и понял, что она отступает, растворяется во тьме, дрожит от ярости и страха, пытается наброситься на жертву. И не может.
Он понял, что возвращается.
А спустя еще один миг или десять тысяч лет его ослепшие от боли глаза смогли различить стоящего у алтаря человека. Сначала неясную фигуру. Затем – детали. И когда он понял, что увидел, – вздрогнул.