Входя в знакомый подъезд, Мартынов немного успокоился. Ему казалось, что стоит только появиться в коридоре, как взоры всех сотрудников обратятся к нему, и все почтительно укажут ему кабинет товарища Каримбаева и будут шептать друг другу: «Это он пришел... тот самый».
Но, странно, никто не обратил на него особого внимания: все были заняты своими делами, как будто вчера не произошло ничего значительного.
И сам товарищ Каримбаев произвел на Мартынова уж очень обычное впечатление: ни кобуры с пистолетом, ни жесткого взгляда, ни холодной предупредительности. Это был еще совсем молодой человек с рябым некрасивым лицом и крупным носом, очень добродушный и домашний. Он отстукивал на машинке какую-то бумажку, тыкая в клавиши одним пальцем и проверяя каждую букву.
За соседними столами сидели еще два милиционера, они просматривали толстые папки и время от времени что-то выписывали из них. Третий, юный я красивый лейтенант, разговаривал по телефону:
— Слушайте, что вы мне голову морочите?.. Какие такие пятые линии? Слушайте, вы дайте мне точный адрес...
Каримбаев кончил печатать, поставил машинку на сейф и вежливо попросил Мартынова рассказать все, что с ним произошло накануне, потом прочитал протокол и попросил в нескольких местах расписаться.
— Скажите, пожалуйста, он сидит? — опросил Мартынов, делая ударение на «он».
— Ну, а как же! — ответил Каримбаев весело.— И, чтобы не вызывать вас лишний раз, мы устроим очную ставку. Не возражаете?
Мартынов почувствовал жгучее любопытство, но высказался в том смысле, что ему будет не очень приятно снова выслушивать оскорбления хулигана.
— Не беспокойтесь, — заявил капитан. — Теперь он шелковый. И слова не пикнет.
Он поднял телефонную трубку и чуть-чуть ленивым голосом сказал в нее:
— Петров? Ну, давай сюда этого Васильева.
Когда ввели Васильева, никто в кабинете даже не
взглянул на него, только Каримбаев молча указал на стул, стоящий так близко к Мартынову, что тот хотел отодвинуться, но ему показалось это неудобным, и он, заложив ногу на ногу и забарабанив по столу пальцами, с холодным презрением уставился на вчерашнего громилу. Действительно, куда девались его наглость и красноречие! Парень сидел на стуле смирнехонько, тяжело вздыхая и посматривая на Мартынова исподлобья, порой заискивающе.
— Вы знаете этого гражданина? — спросил капитан Мартынова.
— Да, — ответил Петр Иванович и тотчас поправился, — то есть я его не знаю, но это он...
— А ты, Васильев, знаешь этого гражданина? — продолжал капитан, ничуть не вдаваясь в тонкости формулировок своих вопросов.
— Первый раз вижу,— буркнул парень.
Петр Иванович так и ахнул. Но на капитана заявление Васильева не произвело никакого впечатления.
— Имеете ли вы какие-нибудь личные счеты между собой? — спокойно спросил он.
— Нет, то есть да, — ответил Мартынов, — если иметь в виду вчерашнее происшествие...
— Так... — неопределенно сказал Каримбаев и вопросительно посмотрел на парня.
— Нет, — буркнул тот.
— Расскажите, товарищ Мартынов, как было дело.,
Петр Иванович снова принялся рассказывать все
по порядку, чувствуя, что ему уже начинает надоедать это, а капитан добросовестно записывал его слова в протокол.
— Васильев, правильно рассказал здесь товарищ Мартынов о твоем вчерашнем поступке?
— А я почем знаю? Пьяный был, ничего не помню.
— Не помнишь? — усмехнулся следователь. —
Между прочим, свидетель Щербина то же елмос по казал. Вот почитай.
Он протянул Васильеву лист бумаги. Парень ими-мательно прочитал его и вернул капитану.
— Мало ли что они мне пришивать будут? А только я не помню, и все тут. Может, и было что, так это все на радостях.
— На каких радостях? — не удержался Мартынов, хотя и испытывал нечто вроде разочарования: все получилось так просто и неинтересно: Васильев даже не пытался отрицать свою вину, но и не признавал ее.
Парень оживился.
— А как же? На днях из армии вернулся, надо же было выпить с дружками.
— Так вы служили в армии? — спросил Мартынов.
— В артиллерии, три года. Вот у товарища капитана и документы насчет этого.
— В артиллерии служил, а ума-разума не набрался,— процедил Каримбаев, поглаживая ладонью папку, в которой лежали отобранные у Васильева документы.
— Нехорошо, молодой человек, получилось, нехорошо,— не совсем уверенно сказал Мартынов, поднимаясь со стула. — Защитник Родины, а так ведете себя...
Парень горестно вздохнул и почесал затылок.
Мартынов раскланялся с капитаном и пошел домой в ожидании дальнейших событий.
4
Прошло недели две. Никто не звонил и не вызывал больше Петра Ивановича в милицию, и он понемногу стал забывать или, во всяком случае, старался забыть о трамвайном происшествии. Была середина мая, город одевался ослепительной зеленью. Петр Иванович каждое утро и каждый вечер, когда не был занят в спектаклях, гулял с Лиром по улицам.
Великан и красавец Лир выступал важно, неторопливо, выказывая полнейшее презрение ко всему окружающему. Старушки, подобрав подолы юбок, испуганно крестились, а мальчишки гурьбой валили за овчаркой, держась, впрочем, от нее на почтительном расстоянии.
— Пограничная, я знаю, — комментировали они ее достоинства.
— Шпионов, знаешь, как ловит — сила!
— У Карацупы такая же была, читал в «Огоньке»?
Именно в эти минуты Петр Иванович нет-нет да
и вспоминал о своем героическом поступке, и его подмывало позвонить в милицию и узнать о судьбе задержанного. Но он тут же отказывался от этой мысли, полагая, что парень давно выпущен на свободу и неуместные расспросы о нем могли бы только поставить его, Петра Ивановича, в неудобное положение.
И вдруг пришла повестка—бумажка серого казенного цвета, в которой категорическим образом предписывалось явиться в народный суд в такой-то день, к такому-то часу в качестве свидетеля по делу Васильева.
— Наконец-то! — воскликнула Верочка и зловеще добавила:—Ну, теперь этот прохвост получит по заслугам.
А Петру Ивановичу вдруг стало жалко Васильева, и он принялся рассуждать, что парню хватит и того, что он просидел две недели, что он уже все понял, раскаялся и т. д.
— Ты ненормальный, — сказала Верочка. — Тебе надо жить на Луне.
— Но пойми, Вера, — возражал Петр Иванович, — нельзя же быть таким бессердечным. Ну, выпил человек, ну, поругался, ударил... С кем не бывает этого? Нельзя же судить за такие вещи?
И все же в глубине души Мартынов понимал, что лицемерит, что Верочка права, и, чтобы успокоить свою совесть, возмущался жестокостью законов еще громче. Он даже тайком от жены отправился в народный суд и вежливо осведомился у секретарши:
— Скажите, пожалуйста, если я его прощу, это повлияет...
Но молоденькая секретарша сухо ответила:
— Нет, не повлияет.
— Ну, а если он будет умолять меня о прощении?
— А они всегда просят о прощении, — сказала секретарша и углубилась в свои бумаги.
После этого визита Петр Иванович почувствовал нечто вроде очищения перед собственной совестью: дескать, смотрите, я все предпринимаю, чтобы спасти человека, но раз сие от меня не зависит, что я могу сделать?..
В назначенный день и в назначенный час он явился в суд. Зал заседаний поразил Мартынова, никогда не бывавшего на судах, строгой торжественностью обстановки. И деревянные скамьи для публики, и огромный судейский стол на возвышении, и три кресла за ним с высокими резными спинками — все говорило о том, что в этом зале решаются судьбы людей.
На скамье подсудимых под стражей уже сидел Васильев, остриженный, побледневший, но не такой жалкий и растерянный, каким был на допросе у капитана Каримбаева. Он спокойно оглядывал зал и встретил Мартынова чуть заметной усмешкой, презрительной и снисходительной одновременно. Впрочем, так могло показаться Петру Ивановичу, на душе которого было неспокойно.
В зале находился и второй свидетель, машинист Щербина. Вопреки ожиданиям Мартынова он встретил его сухо, даже недружелюбно, коротко кивнул ему, и это тоже неприятно подействовало на Петра Ивановича.
Позади Щербины сидела маленькая, сухонькая старушка в мужском пиджаке, и по тому, с каким любопытством и страхом она взглянула на Мартынова, он понял, что это мать Васильева, и опять почувствовал неловкость.
Сняв шляпу и стараясь ни на кого не смотреть, Петр Иванович прошел к задней скамейке. В зале находились еще пять-шесть человек — большей частью пожилые мужчины и женщины, непременные завсегдатаи судебных процессов.
Раздался звонок, все встали; в боковую дверь вошли судьи. После необходимых формальностей Мартынова и Щербину попросили покинуть зал заседаний. Они вышли в коридор, закурили.
Раздался звонок, все встали; в боковую дверь вошли судьи. После необходимых формальностей Мартынова и Щербину попросили покинуть зал заседаний. Они вышли в коридор, закурили.
— Ну и кашу заварили... — проговорил Щербина.
— Да, — согласился Мартынов.
Они опять помолчали.
— А! — в сердцах крякнул Щербина. — Хватило бы парню и того, что две недели оттрубил.
— Конечно, — снова согласился Мартынов и спросил осторожно:—Это его мать сзади вас сидела?
— Ну да! — живо отозвался машинист. — Видели, какая. А все работает. Сиделкой, что ли, в больнице... Хозяина, говорят, на войне убили. Только и надежда была, что на сына...
— Что же он у нее такой?
— А поди усмотри за ними! Вон у меня Гришка, сукин сын, растет, того и гляди <в тюрьму угодит. А ведь жалко, шельмеца, будет.
— Да... Что же делать? — растерянно спросил Петр Иванович.
— Выгораживать надо парня.
— Позвольте, — удивился Мартынов, — но вы же сами из трамвая его выталкивали.
— Да, выталкивал! — зло согласился Щербина. — И морду бы ему набил, подлецу! А суд зачем? А, чего говорить! — машинист отчаянно махнул рукой.
Мартынова вызвали в зал. Он встал на свидетельское место, откашлялся. И пока давал показания, все время разглядывал народную заседательницу, сидящую справа от судьи. Это была старая женщина, седая, в железных очках, с морщинистым крошечным личиком, сжатым в кулачок и оттого казавшимся детски наивным и добродушным. Только глаза ее из-под очков смотрели строго и внимательно, как у старой учительницы.
Петр Иванович рассказал все по порядку, ничего не утаив и не прибавив, но в речи его не было того возмущения, с которым он рассказывал трамвайную историю дежурному милиции и Верочке. И чем дальше он говорил, тем все более удивленным становилось лицо старой заседательницы, а в конце речи она даже сняла очки и, постукивая ими по столу, посмотрела на Мартынова строгими, дальнозоркими глазами.
Когда Петр Иванович возвращался на свое прежнее место, он увидел, что Васильев смотрел на него с наглым любопытством и даже подмигнул ему; это удивило Мартынова. Мать Васильева, сгорбившись, разглядывала пол.
Речь машиниста была сбивчивой и противоречивой:
— А что?.. А ничего такого особенного и вообще этот Васильев не сделал. Ну, выпил... Ну, потолкался в трамвае... Ну, ударил гражданина, как его? — машинист обернулся в зал, ища глазами Мартынова. У Петра Ивановича оттого, что машинист так пренебрежительно отозвался о нем, вспыхнули уши.
— Гражданина Мартынова, — подсказал судья, корректный молодой человек.
— Да, Мартынова или как его там... — продолжал Щербина с грубоватым добродушием. — С кем этого не бывает? А так, в общем и целом, ничего. Пускай учтет.
— И вы считаете, что мордобитие в общественном месте это «ничего»? — спросила заседательница-ста-руха, опять сняв очки.
— Что «ничего»? — вдруг обозлился машинист. — Мало ли что я сказал! Выпороть его, сукина сына, и вся недолга!
— Гражданин! — повысил голос судья.
— Виноват. Извиняйте... А в общем и целом, как суд решит.
И вот суд удалился на совещание. Все вышли в коридор. Кто-то из завсегдатаев успел шепнуть машинисту о показаниях «артиста в шляпе», и теперь он посматривал на Мартынова еще более отчужденно. Мать Васильева все вздыхала, сморкалась и украдкой поглядывала на Петра Ивановича, и было непонятно: презирает или боится она его? Она не защищала и не оправдывала своего сына и в то же время не просила Петра Ивановича ни о какой милости. Мартынов заметил, что у нее не хватало двух пальцев на руке, и ему стало очень жалко старушку, так жалко, что он начал презирать себя и заискивать перед этой несчастной женщиной, столь мужественно переносящей свое материнское горе.
— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, ему ничего не будет, — сказал Петр Иванович, подойдя к ней, и вдруг почувствовал, что стал еще более противен себе.
Потом объявили приговор...
— Три года лишения свободы...
Старушка опустилась на лавку, губы ее задрожали, и вся она стала такой маленькой и беспомощной, что у Мартынова екнуло сердце.
— Но принимая во внимание семейное положение Васильева...
Старушка встала и с надеждой посмотрела на судью.
— Приговорить к одному году тюремного заключения.
Старушка опять села, молча, безропотно.
Мартынов быстро вышел на улицу.
5
Всю ночь он не мог заснуть. Ему мерещилась эта старушка, ее беспалая рука, покорное лицо и слышался бесстрастный голос судьи: «К одному году тюремного заключения...»
— Жестоко, нет, это жестоко! — шептал Петр Иванович. — Целый год! И за что?
По сути дела, если бы он не замахнулся на парня злосчастным поводком, ничего бы такого не произошло. Ах, этот поводок! И вот тюрьма. Каменные стены, решетка, шесть шагов вперед, шесть назад. Целый год! Нет, это ужасно!
Так терзался всю ночь Петр Иванович, а Верочка спала как ни в чем не бывало. Несмотря на свою экспансивность, она обладала удивительной способностью быстро и крепко засыпать. И если раньше это вызывало у Петра Ивановича улыбку, то сейчас он прямо-таки возненавидел супругу, для которой всегда и все было ясно и просто.
На следующий день, ссылаясь на недомогание, он не пошел гулять с Лиром. Не пошел на второй и на третий день. А на четвертый, ничего не сказав Верочке, решительно направился в суд.
Разговор с судьей он начал издалека:
— Как вы думаете, может ли быть спокойной совесть у судьи, если он вынес несправедливый приговор?
— Вы это к чему? — насторожился молодой судья.
— Видите ли, несколько дней тому назад вы осудили некоего Васильева...
— Знаю.
— Мне кажется, что по отношению к нему суд поступил не совсем верно.
— Вы правы, — строго посмотрел судья. — Мы поторопились.
— Вот видите! — обрадовался Петр Иванович. — Так не могу ли я быть полезным в исправлении вашей ошибки?
Судья оживился.
— Интересно! Каким же образом?
— Я помогу ему написать обжалование в высшие инстанции...
— Обжалование? — изумился судья. — О чем?
— О том, чтобы его помиловали, отнеслись к нему со всей справедливостью.
— Ну, знаете! Ваш Васильев сегодня ночью сбежал из-под стражи.
— Как сбежал? — опешил Мартынов.
— А так. После допроса. Пока вели через двор от следователя.
— Почему?
— А что же ему оставалось делать? На второй день после суда поступили данные, что Васильев рецидивист, имеет несколько ограблений, что три года он был не в армии, а в тюрьме, откуда бежал, что воровская кличка у него — Лир.
— Не может быть! — ужаснулся Петр Иванович. — Лир...
— Да, бывают у них такие поэтические клички.
— Я не о кличке, — отмахнулся Мартынов. — Такой порядочный, в общем и делом, молодой человек. И вдруг...
— Ну, знаете, порядочный не станет дебоширить в трамвае. И мне приходится лишь сожалеть, гражданин Мартынов, по поводу вашей близорукости.
Но Мартынов уже не слышал этих слав. Он вышел из кабинета и медленно побрел домой. Лир... Три года в тюрьме... Сбежал...
— Огнем и мечом! — произнес он вслух и только тут заметил, что идет по своей улице, тихой и безлюдной, как всегда.
Ночью Петр Иванович увидел сон: поздним вечером он возвращался домой из театра. По своей тихой, безлюдной улице. Один. И вдруг услышал: кто-то торопливо шагал за ним. Он машинально пошел быстрее. Но шаги не утихали. Он пошел еще быстрее, почти побежал. То же самое сделал и человек за его спиной. «Ваш домашний адрес?» — вспомнился ему вопрос молодого судьи. И зачем только спрашивают об этом свидетелей? Этот Лир все слышал...
— Алло! — раздался голос, показавшийся Мартынову очень знакомым.
Петр Иванович весь сжался и продолжал идти.
— Гражданин Мартынов! На минуточку!
Вот оно... Еще секунда, и наступит расплата.
И вдруг Петр Иванович облегченно вздохнул: впереди из-за угла появилась влюбленная парочка и пошла навстречу. Он круто обернулся, и в ту же секунду на него налетел высокий мужчина в пиджаке и хромовых сапогах.
— Виноват, — козырнул он, ощупывая взглядом артиста. — Насилу догнал.
— Что вам угодно?
Незнакомец фамильярно взял Петра Ивановича под локоть и прошел несколько шагов. У него 6i,ui;i цепкая рука и зоркие, внимательные глаза.
— Я насчет Лира, — сказал он зловеще.
— Что? — Петр Иванович испуганно высвободил свою руку. — Какого Лира?
Парочка прошла мимо, впереди не было никого.
— Бросьте валять дурака! Ему — год?
У Петра Ивановича остановилось сердце.
— Я спрашиваю: ему год? — переспросил незнакомец, в упор разглядывая побледневшее лицо Мартынова.
— Да... то есть нет... — пробормотал тот, боясь оглянуться.
— Гм... Ну, это не имеет значения. Я его видел. Продаете?