- За что же, мам, его не любят?
- Норов у него, дочка, крут. Сама знаешь: лес каждому в деревне нужен и сено тоже, а к нему не подступишься ни с чем. Камень, не человек. Вот его и не любят. Боятся его, злобствуют. Мама сердито отвернулась от меня. - Спи. Да завтра никуда не убегай. Хлев будем поросенку делать. А то он носится по двору, не растет ничего.
* * *
Хлев...
Намаялись мы с мамой из-за него, наплакались. Собрались делать гвоздей нет. Я побежала в магазин, полный подол накупила. Думала, что на три хлева хватит, а мы и один-то едва сколотили. Тихо стукнешь по гвоздю не лезет. Посильнее стукнешь - гнется. Все руки в кровь избили.
Два дня мучились.
В одну сучковатую жердь восемь гвоздей заколотили да так и отбросили в сторону.
Вот если бы доски... Но где их возьмешь, а к председателю обращаться со всякой мелочью неудобно. Жерди круглые - вертятся, и толстые. Пока заколачиваешь в них гвоздь, он или в сторону лезет, или набок шляпку своротит.
Я Кольку позвала.
- Все мужик, - сказала мама.
Колька взялся за дело с охотой. Один гвоздь забил и загордился, заговорил важно, по-отцовски:
- Мы это сичас, мы это мигом.
Прицелился. Хрясь. Взвизгнул, подпрыгнул чуть не до сеновала - и со двора.
- Колька! - закричала я. - Колька! Молоток-то.
Он так и умчался с молотком. Я хотела его догнать, но куда там. Его и на машине не догонишь.
Мы с мамой достроили, кое-как приколотили последнюю верхнюю жердь, устлали хлев соломой и затащили в него поросенка.
Он обошел хлев, обнюхал и остался доволен. Задрал к нам пятачок, захрюкал. Мама приласкала его, погладила по спине, похлопала по трясущейся шее.
- Тебе тут будет хорошо. Теперь ты, слава богу, на месте.
Поросенок прижался боком к шершавым жердям, начал чесаться, хлев заскрипел.
- Но, но, не хулигань. - Мама оттолкнула его.
Поросенку это не понравилось. Он замотал головой, прыгнул к другой стене хлева, с разбегу ударился об нее боком и кувырком вылетел во двор. Вскочил, очумело замер. Глупо заморгал белыми ресницами. Потом увидал, что он на свободе, взлягнул задними ногами, хрюкнул и озорно завертелся.
- Экий дворец отгрохали, - раздраженно проговорила мама, - такую зверюгу не смог удержать. - Отвернулась и пошла в избу.
Я понуро поплелась за ней, я не глядела на маму. Мне было и горько и стыдно, мама тоже старалась отводить от меня глаза. Мы ведь и раньше понимали, что наше строение держится на честном слове, но боязливо молчали об этом, не хотели друг друга расстраивать, надеялись на какое-то чудо, а чудо рухнуло. Надо все начинать сначала.
И чтобы как-то утешить маму, я робко сказала:
- Мам, я завтра других гвоздей куплю, получше.
Мама ласково взъерошила мои волосы, но вдруг рука ее застыла.
- Пожар! Горит! Пожар! - донеслось с улицы.
Мы опрометью выскочили на крыльцо.
На задворках Шуркиного дома горел сарай. Из-под соломенной крыши выкатывались тяжелые валуны дыма.
- Пожар! Пожар!
Тревожно гудел набат. Гудел не только в нашей деревне, но и во всех соседних деревнях.
Мама метнулась в сени, схватила ведро с водой и побежала к Шуркиному дому. Мне крикнула:
- Будь около избы!
Ведро в ее руках раскачивалось, ударялось о ногу, вода выплескивалась.
- Горит! Горит! - восторженно кричали мальчишки, пробегая улицей.
Дым над сараем утих, побелел. Над углом появилось маленькое пламя огня. Потекло, потекло по соломенной крыше и вдруг взметнулось к небу огромным красным языком.
Толпа вокруг сарая охнула и попятилась.
- Доченька, родненькая, - заголосила наша соседка старуха Настасья. Гроб у меня на подвалке, сгорит.
- Какой гроб?!
- Мой, милая! Мой! Чей же еще-то. Пособи-ка.
Дом у Настасьи был без сеней и без двора. В бревнах задней стены торчали железные скобы - лестница. Чтобы успокоить старуху, я проворно вскарабкалась на чердак. Спотыкаясь о всякий хлам, пробралась к слуховому окну.
Шуркин сарай догорал. Вернее, уже не горел, а только дымил. Мужики растащили его баграми. Народ расходился.
Я разочарованно отвернулась от окна и... обмерла.
Крышка гроба, который стоял рядом со мной, приподнялась, и из-под нее высунулась всклокоченная черная голова.
Я вскрикнула, споткнулась и упала. Хотела завизжать, но так и осталась с открытым ртом.
Передо мной стоял Шурка.
- Тише, не бойся, - шепнул он.
Я покосилась на открытый пустой гроб.
- Это я там был.
- Зачем?
Шурка помолчал.
Я поняла его.
- Это ты спалил сарай-то?
- Тс-с-с. Мы с Колькой.
- Ох, Шурка, и влетит вам!..
- Не узнают.
- Узнают, Шурк.
- А я не пойду домой.
- Никогда?
Шурка насупился.
- Может, и никогда.
- Ой, Шурка, а что ж есть будешь?
Шурка молчал.
- Ты знаешь, Шурк, никуда отсюда не уходи до вечера. Жди меня. Я тебе еды принесу и перепрячу в другое место.
- Куда?
- Я скажу куда. Там тебя никто-никто не найдет. Пусть хоть сто годов ищут, все равно не найдут.
- Только не обманывай.
Я хотела обидеться на Шурку, но меня кликнула мама, и я быстрее спустилась вниз.
Мама поджидала меня. На пожаре она встретилась с бригадиром, и он сказал ей, что завтра на ферму приедет какая-то врачебная комиссия. Надо подготовиться, поскрести у телят в хлевах и немного почистить их самих.
- Одной мне, дочка, не управиться.
- Я помогу, мам.
- Замучила я тебя. Но ты видишь, мне и самой не легко.
Эх, мама... Могла бы и не говорить это. Что я, маленькая, что ли? Сама же говорила... Хотя нет. Мама скажет то так, то этак. Не поймешь. Иногда говорит, что большая, иногда - что маленькая. Хитрит она.
Из-за огородного плетня вывернулась Зойка, младшая Шуркина сестренка, и поманила меня пальцем.
- Шурку не видала? - захлебываясь, спросила она.
- А что?
- Как что? Это они спалили. - Зойка кивнула головой в сторону своего сарая. - Я везде обегала и нигде не нашла его.
- Зачем он тебе?
- Сказать, чтобы домой и носа не показывал сегодня. Отец как тигр. Разорвет его на части. Всю шкуру, говорит, с него, подлеца, спущу. Мне и то попало. Видишь?
Зойка задрала рукав платья. На ее плече темнел багровый рубец.
- А тебя-то за что?
- Наперед, говорит...
- Может, ты ничего и не сделаешь.
- Нет, Капа, сделаю. Чувствую, что сделаю. Вот прямо не могу, во мне что-то так и ходит, так и бродит. Мама говорит, что это у нас кровь такая шалая. - Зойка огляделась и потянула меня за угол плетня. - Я уж сделала. Тарелку разбила. Мама пока не знает. Помнишь, ту, с золотой каемочкой?
- С виноградом?
- Я давно ждала, что она разобьется. Я чувствовала, что она разобьется. Я все до единого осколочка подобрала и спрятала. Красивые. Хочешь, я поделюсь с тобой?
- Нет, Зойк, не надо.
Зойка бы и еще поболтала, но мне некогда было ее слушать, я отвернулась и побежала домой. Бежала и с затаенной радостью смотрела на чердачное окно Настасьиного дома.
Жди, Шурка. Жди.
Мама сидела за столом. Мы пообедали. От похлебки я отказалась, картофельника немного поела.
Я не солощая на еду. Мама ругается, а иногда подшучивает надо мной. Говорит, что я ем ровно столько, сколько надо, чтобы не умереть. Неправда. Когда мы играем в догонялышки или в "третий лишний", за мной никто не может угнаться. И в работе я шустрая. Мне легко.
Пока мама убирала со стола и мыла посуду, я и в комнате и в сенях подмела.
Прибежала Нюрка, дверь настежь распахнула:
- Капа!
И села на приступки.
- Ты знаешь... У Настасьи на чердаке кто-то есть. Иду я, гляжу, а оттуда кто-то выглядывает. Черный, лохматый.
- Тише, тише, Нюрк. - Я подсела к ней и нарочно тревожно шепнула: Там гроб.
Нюрка выпучила глаза.
- И покойник в нем водится?!
- Водится. Страшный, волосы длинные. Зубы большущие.
Я изо всех сил старалась напугать Нюрку, чтоб она не вздумала лезть на чердак, а Нюрка радостно сказала:
- Ой, Капа! Пойдем поглядим.
Напугала!
Теперь от нее не отвяжешься. И дома оставлять нельзя. Всех девчонок приведет к Настасьиной избе на покойника смотреть. Пришлось мне уговаривать маму взять и Нюрку с собой на ферму. Нюрка захныкала.
- Ничего, доченька, ты уж большая. Пора к работе привыкать.
Но Нюрке к работе привыкать вовсе не хотелось. Когда мы пришли в телятник и она узнала, что ей придется вычистить три хлева, она заявила мне:
- Если ты не поможешь мне, я скажу маме, что у тебя есть покойник.
- Я тебе скажу! Я тебе, Нюрк, не знаю что сделаю.
- Все равно скажу.
Я треснула Нюрку по затылку.
Она отбежала от меня и вполголоса вымогательски затянула:
- Мама. А... у... Капки... есть... Будешь за меня чистить?
- Нюрка, - взмолилась я, - у меня у самой хлевов целый порядок. А у тебя только три, да и то малюсенькие и почти что чистые.
- Будешь? - угрожающе повторила Нюрка и громко произнесла: - Мама!
- Буду, Нюра, буду...
- И покойника покажешь?
- Покажу, Нюр, покажу.
- Будешь? - угрожающе повторила Нюрка и громко произнесла: - Мама!
- Буду, Нюра, буду...
- И покойника покажешь?
- Покажу, Нюр, покажу.
А про себя подумала: жди. Вот перепрячу Шурку и такого покойника покажу, сама покойником будешь, "Брила" (так Нюрку дразнили за толстые губы). И Шурка тоже... Набедокурил, так уж и сидел бы смирно, а то выглядывает.
Вычистив один хлев, я окинула взглядом телятник и поняла, что со своим и Нюркиным заданием мне не управиться до самой темноты.
- Мам, уж очень много на сегодня.
Мама оперлась на вилы, подумала и убавила мое задание на два хлева.
Хорошая у меня мама. Справедливая. И работаем мы с ней всегда по заданию. Сами себе даем задание. Так интереснее. Где поторопишься, где отдохнешь. А без задания работается как-то не весело. Сколько ни делай ни конца работе, ни края не видать. И тянешь время. От завтрака до обеда, от обеда до ужина.
Как только я вычистила три хлева, Нюрка запрыгала от радости.
- Мам, мам! Я все. Можно мне домой идти?
Я остолбенела. У меня язык отнялся.
Ох уж эта лентяйка Нюрка! Ни стыда у нее нет, ни совести. Я, когда была такая, как она, не ленилась. Я и полы мыла, и маме помогала, и за водой ходила, и за папой ухаживала. А она... Большая уж, ростом меня догоняет, осенью в школу пойдет, а лодырь лодырем. С Сергунькой, ежели он прихворнет, и то не хочет понянчиться.
- Мам!
- Слышу, слышу.
- Я закончила.
- Закончила? Капе помоги.
У меня отлегло от сердца.
Я поймала Нюрку за руку, втащила в хлев, прижала в угол. Нюрка оторопела. Она не ожидала от меня такой ярости и не проронила ни слова, даже когда я легонько стукнула ее спиной о стену.
Через несколько минут я раскаивалась в своем поступке.
Нюрка старательно чистила хлев и боязливо поглядывала в мою сторону. Черен лопаты в ее руках оказался непомерно большим, толстым и длинным. Под ее блеклым, бывшим моим, платьицем двигались худые, острые лопатки.
Зачем я ее обидела? Маленькая она еще, глупенькая. И из-за кого? Из-за Шурки. Побоялась, что она найдет его на чердаке и его выпорют. Ну и что? Так ему и надо.
- Иди, Нюр, домой.
Сказала и замерла в тревоге.
Вспомнила Зойку, багровый рубец на ее плече. Мрачный чердак, гроб.
Сидит Шурка в темном углу и вздрагивает от каждого шороха. Голодный. Меня поджидает, надеется на меня. А на улице уже темнеет.
Мама прошла пролетом, включила свет.
Шурка хоть и не пугливый, а все же страшно. Мало ли, что гроб пустой.
- Ты не пойдешь, Нюр, домой? Правда? Чего там одной делать-то? (Нюрка молчала.)
Вот доделаем, и все вместе пойдем.
Нюрка ни звука.
- Нюр, а хочешь, я тебе подарю ту желтую ленту?
Нюрка обернулась:
- Я красную просила.
- Желтая, Нюр, почти что совсем новая. А красная что? Красная стираная.
- Мне красную надо.
- Ладно, я тебе и от красной кусочек отрежу.
- Мне всю надо.
- Куда тебе, Нюр, всю. Вся она длинная. - Я поставила лопату и развела руки. - Во какая.
Нюрка отвернулась.
Пришлось пообещать ей всю ленту, но с возвратом. Нюрка заулыбалась.
И я улыбнулась. А на душе у меня было не до радости. Жалко мне было красной ленты. А по Нюркиной улыбке я поняла, что придется проститься с лентой на веки вечные. И я решила схитрить. Я придумала игру. Разделила хлев на две равные части, сказала:
- Маленькая часть, Нюр, твоя. Большая - моя. Если ты вычистишь быстрее меня, то половина красной ленты твоя насовсем, а ежели я быстрее то моя. Потом перейдем в другой хлев. Если ты меня и там обгонишь, то вся лента твоя насовсем.
Нюрка согласилась.
И не удивительно. Она явно видела свое превосходство. Завлекая ее в игру, я умышленно взялась чистить весь хлев, а ей оставила небольшой уголок.
Нюрка, понятно, меня опередила. Обрадованная, она вытирала рукавом вспотевшее лицо, смеялась надо мной и даже покровительственно помогала мне.
В другом хлеву работы у Нюрки прибавилось. Но она не обратила на это внимания.
И я не стала ее опережать. Уж очень она старательно работала. Уж очень ей хотелось быть первой. На мое предложение отдохнуть она только недовольно хмыкнула: отдыхай, мол.
Я улыбнулась. С Нюркиного носа падали капельки пота.
Закончили мы уборку второго и третьего хлева вместе.
Запыхавшаяся Нюрка недоуменно посмотрела на меня. В ее взгляде были и тревога, и удивление, и досада.
Я поспешила успокоить сестру. Расхвалила ее на все лады. Сказала, что она молодец из молодцов, что она куда лучше меня: и быстрее и чище.
- Просто, Нюр, тебе участок попался такой уж грязный. Но ты не расстраивайся, в другом хлеву ты меня обязательно обгонишь.
Я сняла с головы косынку и заботливо обтерла Нюркино лицо.
- Разрумянилась ты, Нюр, красивая стала.
Нюрка покраснела еще больше. И, не зная, как выразить свою радость, она подошла к следующему хлеву, вошла в него, разделила на две равные части и, не дожидаясь меня, усердно принялась работать.
Это был последний хлев нашего задания.
Я помедлила. Сходила к маме. Дала возможность Нюрке немного опередить меня. Я ей хотела доставить радость. Но каково же было мое изумление, когда я вернулась.
Нюрка чистила и свою и мою половину хлева.
Я спросила ее, зачем она это делает. Нюрка сердито ответила:
- А зачем ты ушла? Я ведь не глупая.
- Ну, Нюрка, тогда держись.
Плохо мы вычистили этот хлев. Грязно. Торопились обе изо всех сил. Запарились. Не до хорошего уж.
Из телятника мы вышли поздно, в сумерки.
На телеграфном столбе, освещая загон, где похрустывали жвачкой телята, горела лампочка. На завалинке сторожки курил сторож Ефим. У конного двора кто-то распрягал серую лошадь. О влажную землю мягко стукнулась оглобля. Освобожденная лошадь фыркнула, сбрасывая дневную усталость, шумно встряхнулась всем телом. По настилу двора зацокали копыта. Глуше, глуше. Стихли.
У кузницы, мимо которой мы проходили, рядами стояли пахнущие весной, дегтем и краской плуги, бороны, сеялки. Из свинарника доносилось повизгивание поросят и добродушное хрюканье старой свиньи.
Над деревней галдели грачи. Заиграла гармонь и смолкла... Весна.
Чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее я волновалась.
Шурка... Он, наверное, меня заждался. А может, уже сбежал? Нет. Куда он сбежит? Некуда ему бежать. И кроме меня, ему никто не поможет. Бедный Шурка, один на темном чердаке.
Но тут я вспомнила, как однажды Шурка во время игры в школе будто невзначай - а я знаю, умышленно - расшиб мне нос. Я стояла тогда у стены и плакала. Плакала не от боли, а от обиды, от того, что все продолжали игру и никто не обратил на меня никакого внимания. Никто не заступился за меня.
Вспомнив это, я попробовала рассердиться на Шурку, но не смогла. Жалела его еще больше и хотела ему помочь.
За ужином я все оборачивалась к окну будто бы поглядеть на улицу, а на самом деле прятала за занавеску то соленый огурец, то кусок картофельника, то горбушку хлеба.
Чай... Но зачем он Шурке? Я его и то не пила. А сахар...
Я незаметно сунула за пазуху четыре куска.
Шурка ел торопливо, с жадностью. Наголодался. Соленые огурцы сочно хрустели на его зубах. От света лампадки, которую я принесла потихоньку из дому, "царство" мое - погребок мой - все сверкало и переливалось.
Я сидела на чурбачке в углу и молча наблюдала за Шуркой. Он полулежал на соломенном мате, а перед ним на дощечке хлеб, картошка, огурцы и сахар.
Лицо у Шурки худое и смуглое. На лбу, с правой стороны, шрам - память о "былых сражениях". Шурка любил им хвастаться.
В прошлом году он дрался с вередеевскими ребятами, и кто-то стукнул его железиной. В больницу его возили. Милиционер к нему приходил. Шурка сказал, что с лошади упал. Не выдал вередеевских мальчишек.
Рот у Шурки небольшой, а губы толстые, будто чуть вывернутые наизнанку. Волосы черные и кудрявые - в маленьких завитушках, как у молодого ягненка.
Красивый Шурка.
Отчаянный, ловкий, как обезьяна. Но в деревне никто из девчонок его не любил. Боялись. Зато мальчишки любили его все, и маленькие и большие. Завидовали его храбрости, подражали ему.
Когда Шурка научился свистеть по-соловьиному, то в деревне чуть ли не в каждом доме завелся свой соловей-разбойник, прямо хоть уши затыкай.
Сам-то Шурка высвистывал - заслушаешься. Талант у него на это был. Он и на гармони, и на гитаре, и на балалайке умел играть. Да как еще умел! Если играл танцы, ноги так и зудели. А частушки заведет, "мордовочку" с перебоями, - гармонь захлебывается от радости. Сама поет и приплясывает.
Непонятно, почему Шурка учился так плохо. Он был на год старше меня, но в четвертом классе я его догнала. Из пятого он еле-еле выкарабкался, в шестом оставался на осень и в этом году чуть тянет.
И хоть бы он книжки не любил. Любил он книжки. И читал много. Мы с ним часто в библиотеке встречались. Он по целому портфелю книжек набирал. Прочитывал и самые интересные мальчишкам пересказывал.