Кап. Не Капка, а Кап.
Я прыгнула к зеркалу.
- Красивая я... Ой, какая красивая!..
Три дня и три ночи скрывался Шурка в моем "царстве" - погребе. Три дня мы с Зойкой носили ему еду. Обкормили. Шурка зазнаваться стал. Что похуже, откладывал, нам самим приходилось доедать, не выбрасывать же.
Мы чего-чего только не носили Шурке! Картошки и вареной, и жареной, каши, хлеба, лепешек, огурцов, и молока, и сметаны, и творогу, и яиц, и похлебки горячей.
Шурка начал поговаривать: не остаться ли ему насовсем в погребе.
- Ты что?! - испугалась Зойка. - Мама насмерть забьет кота. Потом за меня примется.
А я обрадовалась. Я привыкла к Шурке. Я его нисколечко больше не стеснялась. Удивительно.
Сначала Зойка силком тянула меня в погреб. Правда, я не очень сопротивлялась. Боялась, как бы Зойка не отступилась от меня. Но шла и не знала, куда глаза прятать от стыда. А пришла - ничего. Разговаривала, смеялась, рассказывала даже, как мы с мамой хлев строили поросенку и как он потом его развалил.
Только взглядом с Шуркой встречаться робела.
Бедовый у Шурки взгляд. А сам он деловой, без работы сидеть не любит. Хлев нашему поросенку смастерил такой, что его не только поросенок - бык не изломает.
Мама не нарадуется и все пытает меня.
- Откуда это у тебя такой ловкач выискался, а? И хлев сколотил, и западню в подпол устроил, и скамейку починил. Что ж ты молчишь? допытывалась мама.
- О нем нельзя говорить. Он все это мастерил украдкой. Он, мам, беглый.
Мама испуганно всплеснула руками и сокрушенно покачала головой.
- Этого нам еще не хватало.
Но я заметила в маминых глазах смешинку и поняла, что она все знает. Я прижалась к ней.
- Мам, ты не скажешь?
- А я знать ничего не знаю и ведать не ведаю.
- Знаешь, мамочка, знаешь.
- Возьми вон маленькую подушку. Да ключ от сарая дай ему. Не ровен час, дождь пойдет - спрячется.
- Мама...
Я уткнулась лицом ей в грудь.
- Ну, будет, будет.
Мама отстранила меня и заглянула мне в глаза. Тихо, печально улыбнулась.
Колькиным родителям Шурка написал письмо.
"Дядя Рома и тетя Вера, Колька ни в чем не виноватый. Сарай
сгорел из-за меня, Колька говорил мне, чтобы я развел костер
подальше, но я не послушал его.
Мы хотели пекарить картошку. Пока собирали дрова, сарай и
запылал.
Я один виноватый, мне и отвечать положено.
Ш у р к а М а ш и н".
Зойка отнесла письмо и отдала дяде Роме в собственные руки. Но письмо опоздало, Кольку уже выпороли. Мать выпорола, да так, что он, говорят, за обедом и то не присел на лавку. Бедный Колька!
А Шурке сошло. Отсиделся в погребе.
Мать Шуркина изволновалась вся. Всех обспрашивала: не видали ли, не встречали ли Шурку? В соседнее село к своей сестре бегала - искала пропадущего. А он был рядышком, книжки почитывал. И не показался бы, да каникулы кончились.
Растрепал пострашнее волосы, вымазался в саже, сделал грустное-прегрустное лицо и явился.
Мать от радости не знала, куда его и усадить. Баню специально для него протопила: мойся, Шурка-страдалец. И Шурка вымылся. На другой день в школу пришел чистенький, наглаженный, в новом коричневом костюме.
Я тоже пришла в новом платье и в новых белых туфлях. Нарядная. Непривычно. Я чувствовала себя неловко и радостно.
И вообще вся школа после каникул как будто обновилась. И учителя и ученики оделись легко и по-весеннему весело. И уроки в этот день прошли весело. Домашних заданий учителя не спрашивали, и никто ни на кого не обижался.
После занятий в спортивном зале было общее школьное собрание. Директор говорил об успеваемости, напомнил нам, что на улице поют жаворонки, что до конца учебного года осталось полтора месяца и что они самые тяжелые. А под конец объявил, что меня и еще одну девочку, как лучших учениц, педсовет награждает путевкой в пионерский лагерь. Зал захлопал.
А мама, когда я пришла домой и показала ей путевку, не обрадовалась. Я понимаю: ей не хотелось отпускать меня. Трудно ей одной-то.
- Это, мам, ненадолго.
- Знаю, дочка, поезжай.
- Я могу не ехать.
- Можешь... - Мама помолчала. - Нет, нет, надо ехать.
- Это еще не скоро, в июне.
- Не скоро, говоришь. - Мама достала из печки чугунок каши, поставила его на стол, опустилась на скамью. - А долго ли? И не заметишь.
Мама права, весной время идет торопко, а работы пропасть. В школе уроков полно. На дом задают помногу. А за двором огород ждет. Копать надо, копать.
А его окинешь взглядом - оторопь берет. Шутка ли: этакую махину земли лопатой переворочать. А куда денешься? Его все равно вместо тебя никто не вскопает.
Нюрка... На нее надежды плохие. Слаба она, мала. Копает, мучается. Но только и есть, что мучается.
Мама... А когда ей? У нее на ферме работы невпроворот. Маленьких телят народилось - не перечесть. А они слабенькие, беспомощные. На длинных ногах, как на ходулях, топают, падают. Смотрят на все удивленными глазами и ничего не понимают. Их приласкать, напоить, накормить надо. А они еще не пьют просто из ведра. Тычутся носами, фыркают. Им палец требуется. Опустишь ладонь в парное молоко, а другой рукой пригнешь туда же его глупую голову. Он почувствует пальцы, обрадуется и сосет их, как соску, пьет молоко. Трудная у мамы работа, хлопотная. И хорошо, ежели ни один не болеет. А заболеют - беда. Мама до поздней ночи с ними. Какой уж тут огород. Тогда не она мне помогает копать, а я ей помогаю ухаживать за телятами. Обе измотаемся так, что и есть не хочется.
А огород стоит.
Копать его все равно надобно. И не просто копать - унавозить. Навоз хоть и рядом - у двора, а его растаскай да раскидай.
А без навоза - ворочай землю за здорово живешь. Лук по пуговице уродится, морковь - хвостики одни, а уж о капусте, об огурцах со свеклой да о помидорах и спрашивать нечего.
Мама говорит: без навоза землю копать - все равно что решетом воду таскать.
Копать. Ох и мучительно копать!
Особенно первое время. Все тело будто палками избито. Дотронуться страшно. На лопату глядеть противно. А ее брать надо и снова копать.
Копать и боронить. Копать и боронить.
Руки на ладонях задубеют - что твоя подошва на туфлях. Черенок у лопаты отгладишь - блестит как ноготь, а сама лопата - чистое зеркало. Руки еле ворочаются, ноги гудят, плечи как пудовые гири. Спина онемеет еле разогнешься. Губы пересохнут - шуршат.
Отдохнуть бы, поспать. Время поджимает, сажать пора.
Вечер. Спасительный вечер. Кажется, упала бы на постель, вытянула ноги, не вставала бы.
Ужин. На бугре заиграла гармонь. Шурка... Нет, не пойду сегодня. А сама волнуюсь, торопливо допиваю молоко, вылезаю из-за стола, стыдливо поглядываю на маму, мельком заглядываю в зеркало и на постель. Постель манит.
- Устала. Куда ты?
А гармонь зовет, зовет.
- Я недолго, мам.
Мама молчит. Мама вспоминает свою юность.
- Я не запрусь. Придешь - не стучись.
- Хорошо, мам.
Белые туфли. Нарядное платье.
Давно знакомые веселые и грустные частушки.
Я старалась петь громче всех. Я пела для Шурки. Я хотела, чтобы он меня услышал.
Но подруги мои тоже не молчали, тоже старались перекричать одна другую, и голос мой, как дождевая капля в луже, растворялся в общем визгливом переполохе.
Частушки мы пели на ходу. Ходили вдоль деревни. Мы, девчонки, впереди, мальчишки с гармонью позади нас.
Пели они почему-то всегда не своими, нарочно грубыми голосами, и, как я ни прислушивалась, уловить Шуркин голос никогда не могла.
Частушки у них всегда были или ухарские, или грустные. И мало у них было частушек про любовь.
Подхожу я ближе к дому,
Дом невесело стоит.
Собрата моя котомочка,
На лавочке лежит.
Ходили мы вдоль деревни долго, до тех пор, пока не открывались в избах окна и не ругали нас. Спать мешаем.
Мы уходили за деревню на бугор. Игры играли. Играли до рассвета. И больше всего мне нравился "ручеек".
Мальчишки и девчонки встают попарно друг против дружки. Берутся за руки, поднимают их. А у кого нет пары, проходит сквозь этот строй и выбирает себе напарника. Осиротевший делает то же самое, и "ручеек" течет, течет, течет. До тех пор, пока игра не надоест.
Хорошая игра. Молчаливая, не суматошная. Не то что в "третий лишний". Визг, крик, носишься как угорелая. Запыхаешься, измучаешься. А утром в школу. А после школы копать.
Так и ноги таскать не будешь.
А в "ручеек"...
Я всегда выбирала Шурку, а он сердился. Возьмет меня за руку да как стиснет ее изо всей мочи в ладони, инда косточки захрустят. Из глаз слезы катятся.
- Шурка, у нас же дружба.
- А я кажу, какая она крепкая.
Ох, Шурка... И совсем ты не это показываешь. Что я, слепая, не вижу? Когда ты идешь "ручейком", ты не меня, а Розку выбираешь. Конечно, она красивая. Но ведь она тебе не пара. Она старше тебя на четыре года. Ей замуж пора. А тебе жениться еще рано.
Сказать бы все это Шурке. Набраться бы храбрости и сказать. А как скажешь? И зачем? А вдруг он не так поймет, насмехаться станет. Он и без того плохо думает обо мне.
А все из-за чего? Из-за того, что я его к себе приплюсовала. А почему приплюсовала? Мне обидно было. Почти всех девчонок с мальчишками плюсовали, а меня нет.
Вот я и приплюсовала: "Шурка+Капка=любовь".
Прочитала и обрадовалась. Стерла. И опять написала. И... оставила. На дороге в школу я писала. Раньше всех я шла. Шла и писала. Шурка пройдет, прочитает.
Иду, иду, разглажу песок и напишу: "Капа+Шура".
Или: "Шура + Капа".
И так до самого школьного забора.
Говорят, Шурка волком выл от злости.
Я на другой день опять всю дорогу исписала.
Шурка помрачнел. Говорят, молчал, только зубами скрипел да кулаки сжимал.
- Ну, узнаю...
А откуда он узнает? Я задержусь в школе после уроков и снова разрисую всю дорогу. А утром иду вместе со всеми в школу и возмущаюсь. Затаптываю вместе с Шуркой написанное. Он смотрит на меня и успокаивает:
- Ты, Кап, не думай, я его подстерегу. Ох уж тогда...
- Я, Шурк, не думаю. Пускай пишет.
- Как пускай?
- А так. Может, он правду пишет.
- Чего? - У Шурки от удивления брови поползли на лоб.
- Чевокалки проехали, - отшутилась я.
- Смотри, как бы они тебе по носу не заехали.
- А дружба?
- Дружба дружбой, а за такое посмешище... - Шурка не договорил, ударил кулаком по портфелю.
Но я не испугалась.
Две недели я играла с Шуркой, как кошка с мышкой. А на третью попалась. Шурка поймал меня на месте преступления.
В тот день я сажала в огороде капусту. Сквозь плетень наблюдала за Шуркиным домом.
В кармане моего платья лежал кусочек мела.
Я тебя, Шурка, порадую. Запляшешь.
"Посмешище..."
Слово-то какое придумал. Значит, ежели тебя приплюсовывают ко мне это посмешище? Ну хорошо. Я тебе всю стену разукрашу. "Посмешище..."
Я достала из кармана осколок зеркала и долго разглядывала свое лицо.
Нет, Шурк, я не посмешище. Брови у меня только на солнышке выцвели, а то бы я совсем красивая была. Я достала из кармана черный карандаш, подвела брови.
Вот видишь. А кабы еще румяна... Но у меня нет румян. А у Розки есть. Она дояркой работает. И что ее никто замуж не возьмет?
Дояркой... Как это я раньше не догадалась, дурочка. Теперь ясно, почему Шурка часто возле колхозных дворов вертится.
"Папе помогаю".
Болтун. Я положила в карман зеркало с карандашом, встала и без всякой предосторожности пошла к Шуркиному дому, влезла на завалинку и начала писать.
Писала крупно, размашисто. На последнем, самом толстом нижнем бревне нарисовала карикатуру на Шурку и написала: "Шурка+Шурка+Шурка=глупый баран".
Подчеркнула. Села и заплакала.
Шурка подошел ко мне неслышно, откуда-то из-за дома. Наверное, с огорода - копал. Его босые ноги были в сырой земле и навозе. Лицо потное.
Я отодвинулась в угол, робко съежилась.
Шурка посмотрел на исписанную стену, на меня, снова на стену и снова на меня.
- Это, Шурк, не я.
Шурка молчал.
- Верно, верно, Шурк. А это, - поглядела на свои испачканные мелом руки, - я стирала. Вот так вот.
Я потерла ладонью по исписанному бревну.
- Стирала?
- Стирала...
Шурка размахнулся и... Нет! Нет! Он не ударил меня. Он опустил руку и сказал:
- Зачем ты это? - Сказал тихо, дружелюбно: - Сотри.
С тех пор я не приплюсовываю Шурку. А он, когда мы играем на бугре, избегает меня.
Обидчивый какой...
"Стыдно, - говорит, - мне за тебя".
А не знает, как мне за него стыдно в школе, страх. Когда он у доски отвечает урок, я готова под парту спрятаться. Дык... Мык... В классе хохот. А у меня уши пылают.
Эх, Шурка, Шурка... Если бы ты учился по всем предметам на пятерки, как по физкультуре да по немецкому, я бы гордилась тобой. А так стыдоба одна. Жду не дождусь, когда учебный год закончится.
За неделю до экзаменов Шурка вдруг резко изменился - притих, ходил понурый, неразговорчивый. На уроках рассеянно смотрел в окно. Из школы возвращался в одиночку и не дорогой, а стороной - лугами.
Вечерами Шурка не показывался на улице, и наша деревенская гармонь замолкла. Скучно стало вечерами.
Мальчишки уходили гулять в соседнюю деревню, а мы, девчонки, сиротливо шатались по улице и нагоняли на себя тоску унылыми, тягучими песнями. Пели нехотя - лишь бы скоротать время. Рано расходились спать.
Однажды, когда я бежала с гулянья домой, меня в затененном переулке кто-то окликнул.
- Кап!
Я обмерла: Шурка. Остановилась.
- Ты куда?
- Домой.
Шурка, мрачный, вышел из темноты, грустно улыбнулся и побрел рядом со мной.
В руках у него была ветка. Он нервно обрывал с нее листья и швырял их в сторону.
- Давай посидим немного.
- Давай!.. - обрадовалась я и устыдилась.
Однако Шурка ничего не заметил. Угрюмо склонив голову, он думал о чем-то своем. Мы долго шли молча.
Я первый раз в жизни гуляла с мальчишкой вдвоем. Хорошо, что Шурка не взял меня под ручку.
Конец деревни. Мы присели на сваленные у мазанки дрова. В соседнем селе играла гармонь. Мы молчали. Взошла луна. Прокричали петухи.
С полей потянуло прохладой. Я начала зябнуть, но сказать об этом Шурке побоялась. Не хотелось уходить домой.
Возле конных дворов завыла собака. Смолкла.
Я сидела, боясь шелохнуться, ждала. Он, наверно, обнимет меня... Ой, страшно! Я наклонила голову, съежилась.
- Звезда упала.
- Чего, Шурк?
- Звезда вон сгорела.
- Где? - Но тут же спохватилась, ответила: - Это, Шурк, чье-то счастье рассыпалось.
Шурка встал.
- Пошли?
- Куда?
- Домой.
У дворов снова завыла собака. Завыла протяжно, тоскливо.
- Шурк, а что ты такой печальный? И гулять не выходишь, и на гармони не играешь. У тебя что-нибудь случилось?
Шурка молчал.
- Скажи. - Я участливо притронулась к рукаву его рубашки.
Шурка резко повернулся, крепко схватил меня за плечи.
- Ты друг мне?
- Друг.
Он не мигая уставился в мои глаза.
- Врешь?
- Нет, нет... - испуганно прошептала я.
Шурка в злой улыбке перекосил рот, сморщился.
- А ну вас, все вы лживые. Ненавижу.
Он оттолкнул меня, сгорбился, тяжело зашагал к своему дому.
- Шурка!..
Я постояла и пошла следом за ним. Шурка сидел на крыльце, плакал.
* * *
Через два дня мы сдали последний экзамен. Закончили семилетку. Получили аттестаты и всем классом пошли в лес.
Шурка был по-прежнему мрачным.
Возвратившись домой, я узнала ошеломляющую новость. Зойка мне сказала:
- Розка выходит замуж.
- Ура!
Я запрыгала и закружилась по комнате.
- Ура! - Схватила Зойку в охапку, поцеловала ее, усадила на кровать: - Рассказывай.
- В воскресенье свадьба. Сегодня они в сельсовет ездили расписываться.
- Ездили уже?!
- Ага... Она в белом платье. Нарядная-нарядная! Красивая-красивая!
Говори, Зойка, говори. Наплевать мне теперь на нее. Будь она хоть трижды раскрасавица. В воскресенье свадьба...
- Шурка будет играть на свадьбе.
Я захохотала.
- Не станет он, Зойк, играть. Ни за что не станет.
Но я обманулась.
Шурка играл на свадьбе, отец заставил. Шурка играл, а отец пил.
Я тоже была на свадьбе. На завалинке стояла, в окошко глядела. Неинтересное гулянье получилось. И все, по-моему, из-за Шурки. Никогда бы не подумала, что можно одной гармонью превратить свадьбу в поминки.
Уж очень грустно играл Шурка. Поначалу песни военных лет:
С берез неслышим, невесом...
. . .
До тебя мне дойти нелегко...
. . .
Ты меня ждешь, и у детской кроватки тайком...
. . .
После этих песен старики, вздыхая, начали вспоминать, кто где когда воевал. Выпили за погибших товарищей, прослезились.
- Давай старинные! - крикнула бабушка Анисья.
И Шурка завел старинные.
Вот мчится тройка почтовая...
. . .
В низенькой светелке огонек горит...
. . .
Догорай-гори, моя лучинушка,
Догорю с тобой и я.
Бабка Анисья расплакалась. Склонила голову Шурке на плечо, всхлипывала и все бормотала:
- Ох, касатик, потешил! Ох, отвел душу! Давай еще, давай...
Под утро свадьба затихла. Мы с Зойкой заглянули в окошко. Батюшки!..
И на полу, и на стульях, и сидя за столом, и под кроватью, и на кровати - всюду спали гости.
На столе все перемешано. Селедка с вареньем, огурцы с молоком, капуста с холодцом, колбаса с брагой. На полу мусор: окурки, обрывки газет, скомканные платки.
Молодые сидели у подтопка на сундуке.
Розка плакала. Васька, муж, ее утешал:
- Брось! Еще день, и все это кончится.
А на улице захлебывалась гармонь. Шурка вовсю наигрывал веселые частушки.
Мальчишки пели:
Давай, тятенька родной,
Давай поделимся с тобой:
Тебе соху и борону,
А мне в чужую сторону.
Вдруг Шуркин голос громкий, задиристый:
По дороженьке пырей,
Последний раз иду по ней.
Больше, Шурка, не услышишь
Поговорочки моей.
На другой день я уехала в пионерский лагерь.
Я ждала этого дня. Ждала и с радостью и с болью, ведь я впервые уезжала из дома.
Утро было пасмурное, сыпалась туманная изморось.