На другой день я уехала в пионерский лагерь.
Я ждала этого дня. Ждала и с радостью и с болью, ведь я впервые уезжала из дома.
Утро было пасмурное, сыпалась туманная изморось.
К нашему дому подъехала машина.
- Агриппина, невесту давай!
Я вздрогнула и растерянно взглянула на маму. Сердце мое замерло в тревоге. Мне хотелось, чтобы мама меня не отпустила. Но мама поцеловала меня, торопливо сказала:
- Ну, с богом, не забывай нас. В обиду себя не давай.
- Я, мам, письмо пришлю.
- Пиши, ежели что...
Я забралась в кузов.
В окно, припав лбами к стеклу, угрюмо смотрели Нюрка, Мишка и Сергунька.
Я отвернулась, заплакала.
Куда я? Зачем?
- Стойте! Стойте!
Но шофер не слышал. Машина мчалась, пустынная, пахнущая дымом улица уплывала.
* * *
В пионерском лагере я должна была отдыхать двадцать четыре дня. Но прошла неделя, и на меня навалилась тоска.
По ночам мне все чаще и чаще снилась наша светлая, тихая деревенская улица. Снились мама, Сергунька, Мишка, Шурка. Даже наш поросенок приснился. Будто встал он по-собачьи передними ногами ко мне на грудь и тычется слюнявым пятачком в мой подбородок.
По вечерам, когда девчонки уходили на танцы, я забиралась с ногами на подоконник и смотрела на малиновый закат.
Где-то там, за холмами, наши поля, наша укрытая вязовыми лапами деревня.
Пригнали стадо. Хлопают калитки. Кричат белолобые ягнята. Пахнет парным молоком.
Домой!
Эта мысль пришла мне неожиданно.
Я соскочила с подоконника, закружилась по комнате.
Домой! Домой! Домой!
Присела к тумбочке, написала подруге записку.
"Женя, не сердись на меня. Я больше не могу, соскучилась - сил
нет. Я ушла домой. Скажи пионервожатой, чтоб меня не искали.
П и р о г о в а К а п а".
Спрятала записку под подушку, собрала чемодан и, не раздеваясь, легла в кровать, укрылась с головой одеялом.
Спать. А завтра чуть свет... Перед глазами дорога, дорога, дорога...
Первые солнечные лучи застали меня далеко от пионерского лагеря.
Я присела на чемодан отдохнуть. Вокруг колыхалась рожь. Вспорхнул жаворонок, пискнула мышь. Тишина.
Вдруг послышался шум машин. Над дорогой длинный пыльный шлейф. Из кабины высунулся чумазый шофер:
- Девочка, куда?
- В Малиновку.
- А я в Ключищи. Садись, подвезу.
Кабина. Мягкое сиденье. Запах машинного масла и бензина.
- В гости?
- Домой.
- И я домой. Три дня не был, соскучился. Мишка у меня...
Поворот на Ключищи. Я сошла.
Вьется, петляет теплая гладкая тропинка то среди пшеницы, то среди овса, то по берегу оврага, то по картофельному полю. Легко, весело идти. Хорошо на душе, когда идешь домой.
За бугром показались округлые вязовые шапки. Растут, растут. Деревня. Кудахчут курицы, кричат петухи.
От волнения у меня закружилась голова.
На улице ни души. Дома никого. Поела, побежала в ясли. Мишка с Сергунькой кинулись ко мне:
- Капа!
Я прижала их к себе.
- Тетя Вера, можно, мы пойдем на пруд купаться?
- Идите, идите.
Мутный у нас пруд. Но зато вода в нем... Нигде нет такой мягкой и теплой воды. Залезешь - вылезать не хочется. А Сергуньку палкой не выгонишь.
Мама говорит, что он у нас моряком будет. Уж так любит воду, так любит... Барахтается, пока не посинеет. Дрожит, а все в воду просится.
- Иче, Кап. Иче.
А у самого от озноба все тело в пупырышках, смех. Улыбнешься, а он и рад - бултых в воду. Вытащишь его за руку: присядет на корточки, дрожит.
- Накупался ли?
- Го-о-оже, Ка-а-а-п.
После купанья я расстелила у сарая на солнышке старенькое одеяло. Мы легли на него и уснули.
Вечером я узнала все наши деревенские новости.
Колька работает вместе с отцом на тракторе. Говорят, что он несколько раз проезжал по деревне самостоятельно - без отца, но с тех пор, как своротил у Синицыных плетень, отец запретил ему ездить по деревне.
Шурка работает на лошади. Мои подруги - в огородной бригаде. Пастух дед Григорий, что пас маминых телят, заболел вскоре после моего отъезда. Тяжело, говорят, заболел, в город его увезли - на операцию.
Телят пасет мама с Нюркой. Теперь и мне придется пасти.
Пастушка.
А что поделаешь? Не бросишь же телят, а пасти их никто не соглашается. Мама тоже не соглашалась. Тяжелая эта должность.
Председатель маму уговорил.
"До осени, - сказал, - со своими девчонками попасешь, а там кого-нибудь в подпаски найдем".
Пастушка...
А что поделаешь, телята-то не виноватые, пасти-то их кому-то надо. Ладно уж, как-нибудь перемаемся, перетерпим.
Вот только Шурка, наверное, ни за что теперь меня не полюбит.
У него тоже несчастье. Его отец, дядя Афанасий, от вина, говорят, умом тронулся. По лесу все бродит - ищет чего-то.
Еремей на пустыре за деревней начал строить большую новую избу. Болтают - задумал жениться. И на ком... На нашей маме. Чего только люди не придумают. Жениться... На ма-ме...
Меня это даже рассмешило. На маме...
Я обмерла. А вдруг говорят правду?
Нет! Нет! Зачем это?.. Для чего?.. А папа?
Папа... Папочка.
Из ночной темноты на меня смотрели грустные глаза отца. Он сидит за столом, чистит картошку, помогает маме стряпать. По утрам он всегда помогал маме стряпать. Мама суетится у печки. Лицо у нее от огня румяное, веселое. Нож застывает у папы в руках, картошина падает на стол. Папа долго, печально смотрит на маму. Я кутаюсь в одеяло. Я замираю.
Папа...
Уже лежа в постели, я спросила маму:
- Мам, что это за сплетни ходят по деревне?
- О Еремее, что ли?
- Да.
Мама вздохнула:
- На чужой, дочка, роток не накинешь платок.
- Значит, это правда?
- О чем ты?
- Что Еремей жениться хочет?
- Я этого не знаю. Шли мы как-то мимо его сруба - он возле стоял. Посмеялся, спросил меня: "Как, Агриппина, нравится?" - "Что ж, говорю, изба выйдет ладная". - "А хозяйствовать, говорит, не согласишься в ней?" "Премного, говорю, благодарна за приглашение. У меня своя есть. Маленькая, полна ребятишек, веселая". Он улыбнулся: "Для того, говорит, я ее и строю, большую..."
Мама помолчала.
- А на другой день пришел к нам, под вечер. Скотину уж пригнали. Мы ужинали. Вошел, фуражку снял, поклонился. "Хлеб да соль". - "Садись, говорю, с нами". Сел он, похлебки похлебал, кашу не стал есть. Отодвинул ложку, переждал ужин и говорит: "А я ведь, Агриппина, давеча тебе не зря сказал". - "О чем?" - спрашиваю. "Да все, говорит, о том же". - "Да что ты, говорю, Еремей Николаич! На кой, говорю, тебе такая орава?" - "Она-то, говорит, Агриппина, мне и нужна".
Поняла я его. Одиноко ему одному. Да ведь что поделаешь? У кого уж как судьба сложится. Подошла я к стене и будто ненароком протерла концом полушалка увеличенный портрет отца. В тот момент Петровна в избу вошла. Еремей поднялся, надел фуражку и молча вышел.
А она проводила его усмешечкой и спрашивает: "Ты, никак, новой посудиной обзавелась?" И все поглядывает на ведерко, которое Еремей у порога оставил. Наклонилась, открыла, увидела, что оно полно до краев меду... От нее и поползли по деревне слухи.
Мама повернулась на бок, ласково похлопала меня по плечу:
- Спи, нехай болтают. На днях мне отец приснился. Будто копаем мы с ним на колхозном поле картошку. Поле большое-большое, а мы одни. Тепло, небо синее-синее. Паутинки в воздухе плавают. Отец будто в новой ситцевой рубашке. Говорит мне: "Я, мать, пойду костер разведу". А я спрашиваю: "Зачем, отец, и так теплынь". Он улыбается: "Картошки, говорит, в золе напеку. Ты, говорит, в девках печеную картошку любила". А я ее и правда до страсти любила.
Мама погладила меня по волосам.
- А ведерко ужо занесешь Еремею.
- С медом?
Мама засмеялась:
- Зачем? Мы его почти съели. А на меня ты уж не серчай, дочка.
- За что, мам?
- Пасти-то я согласилась. Знаю, не хочется тебе. Ты уж у меня взрослая - невеста. Ну да ведь упросили... Телят, доченька, жалко.
Я вздохнула и ничего не ответила маме.
Конечно, жалко.
- А что ты приехала пораньше - спасибо, дочка. Замаялись мы с Нюрашкой. И огород от травы чахнуть начал. Теперь у нас одни руки свободными будут. Дня три мы с тобой попасем: ты привыкнешь, пастбище узнаешь, а Нюрашка пока отдохнет - побегает. Потом увидим. Огородом кому-то придется заняться.
* * *
Выгоняли мы стадо рано.
Пасли в лесу возле заболоченных низин. Тут и трава высокая, сочная, и вода в лужицах. Ешь и пей.
Поначалу, кто не знает, кажется, что пасти - плевое дело. Ходи себе день-деньской за стадом, песни пой, птичек слушай, грибы-ягоды собирай. Устал - посиди на пеньке или полежи на мягкой мшистой полянке. Благодать! Но это только кажется. Телята что люди, у каждого свой норов. Я их быстро изучила.
Восход - бычок спокойный, послушный. Бродит по лесу, траву щиплет. Надоест - постоит, подремлет. Ничто его не интересует, ничто не волнует. Думается, выстрели у него над головой - он и ухом не поведет.
Красавка - любимица наша, гладкая длинноногая телочка, - робкая, пугливая. Она не столько траву щиплет, сколько стоит и, навострив уши, прислушивается к каждому шороху. Пискнет в ветвях птица, она запрядает ушами, затопочет копытами - и к нам. Так рядышком и пасется.
Модник - толстолобый, с белым галстуком на груди - любознательный. Ему каждый кустик надобно обнюхать, в каждую лужицу носом ткнуться. За ним глаз да глаз нужен. Он и минуты не постоит спокойно.
Разношерстные Чуй и Гуй - вон, что рогами сцепились, - драчуны, сладу никакого нет. Маленькие, а не подступись, чуть кто подойдет - морду к земле и рогами в бок. Их все стадо сторонится, а им и горя мало. Отстанут и пробуют силу - бодаются меж собой.
А вот этот рыжий дьявол, что у куста стоит, - наши слезы. Как ни гляди за ним - не углядишь. Черт, а не теленок. Только бы по кустам и шастал. Никак не может он пастись со всеми вместе. Бродяга-одиночка. Убежит - и разыскивай его. Однажды мама с Нюркой с ног сбились. Охрипли от крика. А он возле двора в загоне полеживал. И это еще хорошо. А сколько раз он в лесу ночевал? Горе-горькое. Мама жаловалась на него председателю Ивану Кузьмичу. А что он сделает?
"Дьявол, - говорит, - с ним. Пропадет так пропадет. Авось остепенится".
А он и не подумал. В первый же день моего пастушества удрал и как сквозь землю провалился. Два дня нигде не могли найти. На третий пришел, да не один - с товарищем. С маленьким лупоглазым ушастым лосенком.
Вечером, когда мы пригнали стадо домой, я напоила лосенка молоком. К загону посмотреть на нашего гостя со всей деревни сбежались малыши. Подошел председатель.
- Ну вот, Агриппина, а ты расстраивалась. Растет поголовье-то, а не уменьшается.
- Не бай-ко, Иван Кузьмич, - засмеялась мама. - Нашему рыжему лешему, видать, все звери родственники. Хорошо, не медведя привел.
Нюрка не отходила от лосенка. Он ей так понравился, что она готова была увести его домой. И лосенок пошел бы за ней.
Мама не позволила.
- Все одно он будет мой. Ладно, мам?
- Твой, твой.
На следующий день мы выгнали стадо с Нюркой. Мама осталась дома полоть огород.
Утро стояло прозрачное, тихое.
Высокое небо, как стеклышко, чистое. Лишь на западе, у самого горизонта, лениво паслись белые барашки облаков. Над лугами клубился пар. Пахло росной свежестью и спелой травой. Звенели серебряные колокольчики жаворонков.
Далеко-далеко на зеленом поле, будто черный жук, ползал и сердито урчал трактор.
Нюрка, радостная, шла по пыльной дороге. Лосенок доверчиво топал за ней. Нюрка то и дело угощала его хлебным мякишем и вслух мечтала о том, какой он к зиме вырастет большой и как она станет впрягать его в санки и, на удивление всем, кататься по деревне и ездить в рощу за дровами.
- А чем ты, Нюр, кормить его, такого большого, будешь?
- Чем?
Нюрка задумалась и вдруг запрыгала, засмеялась:
- Глупая ты, Кап. Лосей не кормят, они сами кормятся. - Нюрка погладила лосенка по сероватой голове. - Правда, миленький? На ночь ты станешь уходить в лес кормиться, а днем, когда я тебя покличу...
Нюрка снова задумалась.
- А как я его назову? Буланый? Нет. Чалый? Нет. Дымок... Ага... Дымок.
Нюрка обняла лосенка за шею.
- Слышишь, Дымок? Когда я крикну тебе: "Дымок молодой, встань передо мной, как пень перед сосной!" - ты прибежишь ко мне. Прибежишь?
Лосенок прижал уши, забеспокоился. Мотнул головой, прыгнул в сторону, замер. Потянул ноздрями воздух, неумело мыкнул.
- Ты что, миленький, что ты? - протягивая к лосенку руки, успокаивала его Нюрка.
Повернулась к лесу, куда смотрел ее любимец, и с ужасом бросилась ко мне.
На опушке совсем недалеко от нас, блестя на солнце круглыми боками, стояла большая, сильная лосиха.
Лосенок скакнул и, радостный, широко запрыгал к опушке.
Взволнованная лосиха шагнула ему навстречу.
Вот они припали голова к голове, ласково лизнули друг друга и, счастливые, зашагали к лесу.
- Это, Кап, мама его?
- Мама, Нюр, мама.
Из леса доносилось потрескивание сучьев. Дальше, дальше. Тишина.
- Вот и растаял, Нюр, твой Дымок.
Нюрка вздохнула:
- Ему, Кап, лучше будет с мамой.
Подул ветер.
Стадо облаков, что паслось у горизонта, разбрелось по всему небу.
Одно облако, похожее на рогатого седого барана, бодало солнышко.
Телята один за другим тонули в сосновом бору. Запахло разогретой хвоей и смолой.
И Нюрка сразу же забыла о своем лосенке. В лесу у нее оказалось великое множество друзей.
Под корявым можжевеловым кустом она показала мне маленькое гнездышко, в котором широко разевали желтоватые клювы, отчаянно барахтались и пищали беспомощные птенцы.
- Это, Кап, снегирята. Я и снегиря видала.
Нюрка покормила птенцов хлебными крошками и заботливо укрыла гнездышко ветками.
- Идем. Только тихо-тихо.
И Нюрка, высоко поднимая колени, осторожно зашагала к старой увядающей сосне.
- Во-о-он видишь дупло?
- Где?
- Во-о-он у развилки.
- А-а-а... Вижу.
- Там белка живет.
Нюрка приглушенно пощелкала языком.
Подождала, снова пощелкала. Из дупла высунулась усатая мордочка.
- Что, видала? А сейчас я тебе покажу громадный городище-муравьище. Но, чур, не сердить их. Они не любят, когда их сердят. Кусаются.
На опушке небольшой солнечной полянки, вокруг высокого березового пня, вздымалась коричневая папаха муравейника.
- Кап! - испуганно вскрикнула Нюрка и схватила меня за рукав. Осторожнее, у них тут дорога. - Нюрка присела на корточки. - Смотри! Смотри!
В редкой лесной траве, огибая сучья и палки, пролегала утоптанная, еле заметная муравьиная тропа, по которой беспрерывной вереницей туда и сюда, как на шоссейной дороге машины, сновали рыжеватые муравьи.
- Не туда гляди. Вот куда.
Чуть в сторонке, по направлению к тропе, два муравья волокли непомерно большую для них зеленую вредительницу лесов - гусеницу.
- Вот силища! Да, Кап? Нам бы такую, сразу бы целую бочку воды можно домой принести.
- Давай, Нюр, поможем им.
- Не надо, они сами. Идем.
Когда мы поднялись, Нюрка украдкой от меня достала из котомки, где лежал наш обед, кусочек сахару и положила его на муравейник.
Я сделала вид, что не заметила, и Нюрка, довольная, повела меня знакомиться с семейством ежей.
- А наши телята, Нюр, не разбредутся?
- Не-ет, это по пути.
В мелком березняке, что взбежал на пригорок, Нюрка, показав мне на кучу сухого хвороста, шепнула:
- Здесь.
На земле стоял с обитыми краями глиняный черепок.
Нюрка налила в него молока. Мы спрятались. Через малое время из-под хвороста показался острый носик с черными бусинками глаз.
Нюрка приставила палец к губам - не шуметь. Я затаила дыхание.
Носик фыркнул и быстро-быстро побежал к черепку, следом за ним покатились два крохотных серых клубочка.
Мимо нас прошел теленок. Ежи нырнули под хворост. В полдень, когда мы пригнали стадо к озеру, выкупались и поели, Нюрка показала мне, где живет ее знакомый уж, но его не оказалось дома.
- Разбойник, - смеялась Нюрка, - никогда не застанешь на месте... А сюда, Кап, не подходи.
Нюрка боязливо обошла горбатый пень, вцепившийся в прибрежную землю оголенными черными корнями:
- Под ним, Кап, живет страшная жаба. От нее заводятся на руках бородавки.
По лесу раскатилось далекое эхо. Мы прислушались. Гром. Оглядели небо, успокоились, погнали стадо пастись. И вдруг лес замер, оглох, помрачнел. Солнце и тьма. И нас и телят охватила тревога. Телята перестали щипать траву, беспокойно застыли. На деревьях не шелохнулась ни одна ветка, птицы смолкли, трава поникла. Тихо, подстерегающе заурчал гром. И снова ни звука.
Гроза...
Мама наказывала: в грозу гоните телят в мелколесье. В бору убить может.
- Нюрка, гроза!
Мы засуетились, забегали.
- Но!.. Но!.. Шевелись! Нюрка, не пускай их в ельник. На порубку, в мелкий березняк заворачивай, на порубку. Но!..
Солнце скрылось, мрак загустел.
- Но!.. Но!..
"О!.. О!.." - глухо отзывалось в лесу эхо.
Порубка. Успели.
Я смахнула с лица пот, поправила волосы. По вершинам деревьев пробежал ветерок и сник. Послышался далекий шум. Горизонт осветила широкая молния.
Шум приближался, нарастал и вдруг обрушился неистовым шквалом ветра. Лес зашатался, заскрипел. Мелкий березняк затрепетал, пригнулся от страха к земле. Телята сбились в кучу. Сизая туча над порубкой заворочалась, распалась на лохматые облака, забурлила. Облака наскакивали одно на другое, ломались, тяжело переворачивались и, подпираемые сплошной темной стеной второй тучи, плыли вперед.
Ветер ревел. Спрятавшись за гнилой поленницей дров, мы с Нюркой с ужасом следили за небом. Молнии сверкали все ближе и ближе.
Неожиданно ветер стих. Упали крупные холодные капли дождя. Мы прижались к поленнице. Кривая молния, шипя, вонзилась в дальнюю опушку порубки. Долго-долго тянулась зловещая тишина. Сухой, как выстрел, треск и на деревья с грохотом посыпались железные обломки. С радостным визгом и свистом откуда-то выскочил ветер. Вцепился в распущенные косы одиноко стоявших на порубке старых берез. Затрепал, закачал непокорных. Хлестнул колючей лавиной дождя с градом.