В четвертый вечер девушка, которую он ждал, наконец появилась. Она принесла с собой статуэтку, и у Хиротаро, чей взгляд впервые за эти дни сдвинулся с места, перехватило дыхание. Вылепленная незнакомкой фигура была разительно похожа на ту, что господин Китамура когда-то принес его отцу в табачный магазин. Это было точно такое же скульптурное изображение сидящего на корточках мальчика.
«Как называется?» – нахмурился Майоль.
«Внук адмирала», – ответила девушка.
«Лучше бы он стоял… И почему он у вас ревет? Его кто-то обидел?»
Скульптор вертел статуэтку, думая уже о чем-то своем.
«Он плачет от страха».
Хиротаро отчетливо услышал, как у девушки задрожал голос.
«Он испугался».
«Лучше бы вы показали нам то, из-за чего он так испугался. Ваяние – самая репрезентативная форма искусства. В нем нет места тайнам и отражениям».
«Хотите увидеть?» – голос ее неожиданно стал твердым, и в нем отчетливо послышался вызов.
«Хотелось бы».
«Тогда смотрите».
Она быстро прошла к центру аудитории, схватила со стола длинную деревянную указку, вытянула вперед левую руку и что было сил ударила указкой по этой руке.
Все буквально окаменели от неожиданности, а девушка продолжала бить себя до тех пор, пока к ней не подбежали помощники Майоля и не вытолкали ее в коридор. Вернувшись через несколько секунд, они извинились перед мастером, а тот, что держал отнятую у девушки злополучную указку, с почтением положил ее обратно на стол рядом с хмурым Майолем. В следующее мгновение Хиротаро поднялся со своего места, подошел к пожилому скульптору, взял у него из рук статуэтку и, не спрашивая разрешения, быстро вышел из зала.
Девушку он нашел на скамейке рядом с художественной академией. Она курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, задумчиво прикусывала верхнюю губу и смотрела на голубей, которые яростно ворковали и наскакивали друг на друга с известными намерениями прямо у ее ног.
«Вам нужно поменять сигареты, – сказал Хиротаро, протягивая ей глиняную фигурку. – Этот табак не годится».
«Что?»
Она подняла голову и прищурилась, разглядывая неизвестно откуда возникшего перед ней азиата.
«Плохое качество», – сказал он.
Девушка пожала плечами и перевела взгляд на фигурку.
«Да, да, очень плохое, – задумчиво протянула она. – Можете оставить этого уродца себе».
Хиротаро тоже посмотрел на статуэтку и на мгновение как будто снова вдруг оказался в табачном магазинчике в Нагасаки. Только скульптором, вылепившим заплаканного мальчика, был теперь не господин Китамура, а незнакомая грустная девушка, которая курила плохие сигареты и очень нравилась Хиротаро.
«Кто этот мальчик?» – спросил он после минутного молчания.
Девушка слегка нахмурилась, но все же ответила:
«Мой брат… Только не надо мне ничего говорить про Майоля. Я и без вас знаю, что он прав. Он великий скульптор. Я совсем не злюсь на него. Я вообще ни на кого не злюсь. На людей нельзя злиться. Все люди сделаны из чистого золота. Да, да, не спорьте, пожалуйста, – из чистого золота».
Она замолчала, и Хиротаро показалось, что вот сейчас она наконец заплачет. Он растерянно оглянулся, как будто надеялся на чью-то помощь, но улица в этот вечерний час была совершенно пустынна. Лишь на углу бульвара Монпарнас какой-то любитель абсента некрепко держался за фонарный столб.
«А я вас узнала, – неожиданно спокойным голосом сказала она. – Вы – тот китаец из Люксембургского сада. Который гримасничал».
Она скорчила совершенно нелепую рожу, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Затем от перекрестка до них долетел звук упавшего тела, Хиротаро перевел растерянный взгляд на валявшегося теперь у столба пьяницу, снова посмотрел на девушку, которая продолжала гримасничать, а потом, не удержавшись, все-таки рассмеялся.
* * *До определенного возраста Хиротаро был уверен в безопасности, незыблемости, а главное – бесконечности своего существования. Более того, он был абсолютно уверен в незыблемости существования всего окружавшего его тогда мира. Если мост Мэганэ-баси стоял над рекой Накадзима до его рождения, то это смутно значило, что он стоял и, видимо, будет стоять там всегда. То же самое касалось родителей, друзей, табачных грядок и, вообще, всего города Нагасаки. Со временем он понял, что это не так. Много позже майор Чарльз Суини на своей «летающей крепости» B-29 подтвердил его печальную догадку.
Впрочем, даже если бы утром 9 августа 1945 года над городом Кокура не стояла густая облачная завеса, и майор Суини, согласно первоначальному плану, сбросил бы своего «Толстяка» там, а не в Нагасаки, это все равно не уберегло бы Хиротаро от понимания бренности и ненадежности мира. С главным разочарованием своей жизни он смирился задолго до того, как бомбардировщик «Bock’s Car» под командованием 25-летнего майора оторвался от взлетной полосы на тихоокеанском острове Тиниан и взял курс на затянутый облаками город Кокура.
В общем, когда Хиротаро осознал, что жизнь далеко не бесконечна и что мост Мэганэ-баси мог вовсе не появиться над рекой Накадзима, он перестал беспокоиться по поводу всего остального. Это эмоциональное потрясение, постигшее его еще в детстве, научило его сдержанности и умению сохранять чувство собственного достоинства в любой ситуации.
«Значит, так надо», – повторял он, когда происходило что-нибудь неожиданное, неприятное или даже опасное для него самого.
Поэтому его удивляли открытые проявления чувств, которые постоянно позволяли себе европейцы. Он привязался к Полине всей своей японской душой, но долго не мог привыкнуть к тому, что она была способна заплакать по самому пустячному поводу, а после этого тут же рассмеяться. Рядом с ней он чувствовал себя как на вулкане, и это чувство не только удивляло, но и беспокоило его. По мнению Хиротаро, Полина вела себя так, как будто ей практически каждый день сбрасывают на голову бомбу, начиненную плутонием-239. За тем исключением, что такой бомбы в то время пока даже не существовало.
Но зато Полина уже была.
«Они отняли у меня скакалку и стали бить ею меня по руке, – волновалась она, рассказывая о причинах, заставивших ее вылепить своего младшего брата в слезах. – А что я такого сделала? Просто сказала, что все французы дураки и что я не позволю говорить при мне плохо о моем папе».
Полина была очень, очень эмоциональна.
«А маленький Клод сидел рядом на корточках и все видел. Поэтому испугался и начал плакать. А я его вылепила. Вот таким».
Она была как цунами. За тем исключением, что Хиротаро цунами пока еще ни разу не видел. С него было достаточно одной Полины.
Когда она узнала, что его двоюродный дядя напал в Японии на русского цесаревича, она едва не лишилась чувств. Полина сама была наполовину русская, но суть заключалась даже не в этом. Оказалось, что ее отец служил мичманом на том самом фрегате «Путь Азова», который доставил тогда наследника в Нагасаки и потом в городок Оцу.
Хиротаро и сам был удивлен этим совпадением, но то, что произошло с Полиной, удивлением назвать было нельзя. Казалось, даже ваяние и все, что связано с искусством, стало вдруг волновать ее в меньшей степени, чем это нелепое стечение обстоятельств.
«А ты знаешь, кто еще был с ними на том корабле? Ты таблицу Менделеева на своих аптекарских курсах учил? Периодические элементы. Или как они там? Химия! Учил или нет?»
Совершенно сбитый с толку Хиротаро кивал, и она продолжала свое взволнованное горячее повествование:
«Там был сын Менделеева, мичман Владимир. И в твоем Нагасаки у него появилась морская жена. По контракту. Они все так поступали. Тоже мне – офицеры! А потом у них родилась дочь. И ее назвали в честь горы Фудзи. Ты знаешь ее? Внучку Дмитрия Менделеева? Она японка. Ты ее встречал?»
Хиротаро отрицательно качал головой, а Полина уже задумчиво смотрела в другую сторону.
«Представляешь, что было бы, если бы этот твой дядя тогда зарубил Николая? – говорила она, и взгляд ее становился отрешенным. – Где бы мы сейчас были все?»
* * *Родители Полины познакомились в России в 1904 году. Ее будущая мать, которой тогда только-только исполнилось восемнадцать, приехала туда со своим отцом, известным французским адмиралом. Визит был скорее светский, чем военно-морской, и дочь адмирала закружилась по петербургским балам. На одном из них она увлеклась немногословным, но весьма элегантным офицером российского флота. А через два месяца его корабль вошел в Средиземное море, и она, сломя голову, бросилась к нему через всю Францию на свидание в Марсель. Еще через полгода они обвенчались в Петербурге.
Когда родилась Полина, ее мать захотела вернуться с ребенком во Францию. Мужа месяцами не было дома, и она очень скучала в окружении чужих русских людей. Однако родители ей отказали. По их мнению, Россия была теперь ее новой родиной, и, став женой офицера, она должна была служить этой родине точно так же, как ее отец всю свою жизнь служил Франции.
Их сердца смягчились лишь после начала войны летом 1914 года. Напуганные масштабами европейской катастрофы, они со слезами распахнули перед дочерью и внучкой свои объятья, но отец Полины не позволил увезти дочь во Францию. Несмотря на все уговоры, истерики жены и даже ее нелепую попытку самоубийства, девочка осталась в России.
Три года она воспитывалась постоянно сменявшимися гувернантками, то есть, по сути – никем. Отец приходил из боевых походов смертельно уставший, и ему не было никакого дела до ее кукол, до ее косичек, до ее платьев и до ее одиночества. В эти годы Полина научилась забираться по приставной лесенке на верхние полки в домашней библиотеке и сталкивать оттуда на пол огромные книги по искусству ваяния.
Так незаметно, за книгами, наступил 1917 год, и вскоре отец Полины уже нес службу на одном из кораблей Черноморской эскадры Врангеля. Начиная с десятилетнего возраста, Полина изучала географию по перемещениям того, что осталось от русского императорского флота. Одиннадцать лет ей исполнилось в Севастополе. Тринадцать – в Стамбуле. Четырнадцать – в убогом тунисском порту Безерта.
Африка не нравилась ей, но она привыкла к корабельному быту, и, когда ее безутешная матушка начала засыпать ее отца письмами, требуя вернуть дочь и попеременно называя его то «извергом», то «варваром», Полина сказала, что останется с ним. Во-первых, в свои четырнадцать лет она ненавидела даже саму мысль о предательстве, во-вторых, злилась на мать за то, что та бросила ее в семилетнем возрасте, а в-третьих, ей очень нравился мальчик Коля из военно-морского училища, которое тоже кочевало по морям следом за Черноморской эскадрой.
К 1923 году, когда ей исполнилось шестнадцать, училище перевели из порта куда-то в пустыню, в какие-то горные пещеры, и отъезд во Францию уже не казался ей таким страшным предательством. К тому же в Тунисе не было ни одного приличного скульптора.
Добравшись до городка Сен-Мало на севере Франции, она познакомилась со своим дедушкой, со своим новым папой и с братиком Клодом, родившимся, пока она листала в Петербурге огромные тома по живописи и ваянию. Через год на всех русских кораблях в Безерте спустили Андреевский флаг, и отец Полины перебрался в Париж, где по протекции адмирала устроился инженером на завод «Рено».
Хиротаро узнал всю эту русско-французскую историю почти сразу после знакомства с Полиной. Эта девушка в принципе не знала, что такое секреты. Кое-какие детали ускользали от него, но общая картина ее предыдущей жизни очень быстро стала ему ясна. Мешал, правда, его плохой французский язык, на котором он сбивчиво задавал вопросы, когда чего-то не понимал. В такие минуты Полина, не отдавая себе отчета, переходила на русский, и разговор заканчивался общим смехом к возмущению библиотекаря, шиканью церковного служки или к мимолетной улыбке официанта в кафе.
«Ты не понимаешь, – говорила она таким тоном, как будто было что-то забавное в том, что он не понимает русского языка. – Я тебя научу».
«Во-да, – повторял он за ней по-русски, опираясь на каменный парапет набережной рядом с мостом Пон-Нёф. – Бул-ка. Па-риж».
У нее были странные теории. Полина вполне серьезно считала, что все проблемы и неприятности в жизни существуют лишь из-за того, что год начинается зимой.
«Ты понимаешь? – горячо, и даже волнуясь, говорила она по-французски. – Зимой! Это же так противно. Слякоть и холодно. У меня, например, мерзнут руки».
Узнав, что китайский Новый год тоже празднуется зимой, она по-настоящему огорчилась.
«Вот видишь. Значит, и у вас в Азии не все в порядке. Год должен начинаться летом. Тогда все двенадцать месяцев будет счастье. Ты любишь лето? Ну, скажи. Нет, стой! Скажи «лето» по-русски. Давай-давай, говори. Ле-то».
Хиротаро послушно повторял за ней «лето», «давай», «водка», «жара» и еще множество разных слов, от которых Полина всегда смеялась, хотя сам он не находил в них ничего смешного.
«Хорошо, что тебя не слышат другие русские, – говорила она. – Они бы вообще умерли от смеха».
«Тогда перестань меня учить».
«Нет. Вдруг тебе пригодится».
* * *Они кружили по центру Парижа, как два цветных стеклышка в картонной трубке калейдоскопа, затерявшиеся среди сотен других ярких осколков, каждый из которых бестолково и радостно мечется в пределах одного и того же круга по воле всесильной детской руки.
Они бродили по кварталу Маре, заглядывая в крошечные дворики, потом возвращались по Риволи в сторону Лувра и заходили в церковь Сен-Жерве-Сен-Проте, где странные фигуры в белом часами безмолвно стояли на коленях вокруг алтаря, а Хиротаро шепотом рассказывал Полине про синтоистское святилище Сува в Нагасаки и про орхидеи в буддистском храме Кофукудзи. Потом они переходили через остров Сите на другой берег, и он начинал рассказывать ей про мост Мэганэ-баси, который по семейному преданию помогал строить одному китайскому монаху прапрадед Хиротаро.
Оценив близость его квартиры к академии Коларосси, она вскоре перебралась к нему на Монпарнас, и скромных денежных переводов от господина Ивая с этого момента стало едва хватать. Зато Хиротаро снова мог наблюдать за процессом ваяния. Первым делом Полина вдребезги расколотила стоявшую у него на полке статуэтку плачущего мальчика и тут же принялась лепить новую.
«Теперь он у меня будет смеяться. Плаксы нам не нужны. У вас в Японии люди смеются?»
Хиротаро аккуратно собрал с пола все глиняные осколки, а потом попытался пересказать ей на французском несколько классических хокку. Ему хотелось поделиться с ней тем японским, что было особенно дорого для него. И еще он хотел, чтобы она перестала задавать глупые вопросы.
«Замечательно, – сказала она. – Это стихи? А кто написал?»
«Мацуо Басё».
Через несколько дней, задумчиво разглядывая своего нового глиняного мальчишку, она сообщила ему, что тоже написала японское стихотворение.
«Как, ты говоришь, они называются?»
«Хокку», – ответил он.
«Понятно. Тогда слушай мою хокку».
Она провела ладонью по лицу, убирая прядь волос за ухо, и на щеке у нее осталась желтая глиняная полоска.
В комнате на секунду наступила полная тишина, и Хиротаро отчетливо услышал, как за стеной кладбища Монпарнас кричат птицы.
«Ну как?»
«По-моему, очень хорошо. Чувственно и поэтично».
«Да нет, я про мальчишку. Ничего, что он у меня теперь не сидит, а стоит? Майоль не подумает, что я испугалась?»
* * *Так прошло несколько месяцев. За это счастливое время Хиротаро успел выучить более сотни новых слов, два раза практически до смерти напиться русской водки и познакомиться с компанией бывших врангелевских офицеров.
Офицеры шумно сдвигали столики в заплеванных и прокуренных кафе, смеялись над его русским произношением, упрекали за Порт-Артур и Цусиму, а потом обязательно лезли целоваться и требовали показать, «как писают самураи». По вечерам он убирал глиняные осколки разбитых Полиной «адмиральских внуков» и в перерывах между всеми этими занятиями умудрялся продолжать работу над своим каталогом лекарственных растений.
Праздник закончился одним дождливым апрельским утром. Из-за барабанной дроби капель по жестяному подоконнику Хиротаро проснулся раньше обычного. Стараясь не разбудить Полину, он осторожно выбрался из-под теплого одеяла, накинул плащ и, поеживаясь, вышел на угол бульвара, чтобы купить для нее в ближайшем кафе горячую булку и молоко.
На обратном пути он остановился у табачного киоска и купил сигарет. Полина уже давно поняла, что лучше Хиротаро выбирать сигареты никто не умеет, и доверилась ему в этом совершенно. Если бы ему захотелось над ней подшутить, он мог скрутить для нее сигарету, просто нащипав травы у подъезда, – она все равно стала бы ее курить. И даже наверняка бы хвалила.
Подойдя к дому, он еще немного помедлил, чтобы задержать охватившее его ощущение счастья, полной грудью втянул пропитанный дождем воздух и лишь после этого не спеша начал подниматься по лестнице.
В комнате перед ним предстала картина, которую он потом долгие годы безуспешно старался забыть. Полина, как перепуганный зверек, сидела, забившись в угол кровати, и судорожно прижимала к себе одеяло, а напротив нее в мокром плаще стоял Масахиро. С мерзкой ухмылкой он тянул конец одеяла на себя и повторял по-японски:
«Покажи грудь. Покажи грудь. Не надо стесняться».
Уронив бумажный пакет с покупками на пол, Хиротаро ужасающе медленно, как будто эта нелепая сцена уже начала мучить его в тяжелых снах, бросился к Масахиро и оттолкнул его в сторону. Тот налетел на стул, на котором лежала его грязная трость, и рухнул возле окна.
«Как ты вошел?!! – по-японски закричал Хиротаро. – Как ты вошел? Говори! Я убью тебя!»
Масахиро в притворном страхе закрылся руками и захохотал: