Тёмные волосы локонами ссыпались ему на плечи. Иногда он поправлял их неожиданно женским взмахом руки. Видимо, из-за этих волос и ходил без шапки. Как же он крутит баранку, лежит под машиной, меняет скаты?.. Вот таким женским взмахом руки?
— Меня деньги заманили, — сказал он через силу.
— Куда заманили? — не понял Рябинин.
— В дом Слежевских, — вставил инспектор.
Золоторубов быстро обернулся, но, видимо, решил, что эти слова бросил не человек, сидящий на пне, а висевшая над головой инспектора громадная круглая рожа из бересты с жёлтыми глазами-цветами-бессмертниками.
— Как заманили? — повторил Рябинин.
— Когда всё есть, то этого не замечаешь, а когда чего-нибудь нет, то это бросается в глаза…
— Чего же не было у вас?
— Стереосистемку хотел…
Легко сказанные лёгкие слова — «стереосистемку хотел» — охладили рябининскую надежду. И он ринулся к главному, позабыв про любимую им поступательность допроса:
— Сколько взяли денег?
— Пятьдесят рублей.
— Только-то?
— А что?
— Вы знали, что у неё есть деньги?
— Тут у всех есть деньги, — улыбнулся парень, женственно поправив локоны.
— Чем вы её ударили? — уже неуверенно спросил Рябинин.
— Кого ударил?
— Женщину.
— Почему это ударил? Взял свои полсотни и ушёл…
— Гражданин Золоторубов, вы подозреваетесь в убийстве гражданки Слежевской, — сурово изрёк Рябинин и поймал себя на том, что говорит не для водителя, не для себя, а для Петельникова, для измотанного инспектора, отыскавшего этого парня в сонме машин и шофёров.
Водитель, вскинувший было руку для своего изящного жеста, сбросил её на колени, как ненужную. Глаза, до сих пор угрюмые, но спокойные, ошалело забегали:
— Какое убийство? Вы что — дурака нашли?
— Золоторубов! — отчеканил инспектор со своего пенька. — Двадцатого ноября был тут?
— Я же говорю, был.
— Дрова предлагал?
— Предлагал.
— По улице Зелёной проезжал?
— Я тут по многим улицам ездил…
— В дом номер шестнадцать заходил?
— Да я во многие дома заходил!
— Золоторубов, а почему ты без шапки? — понизил голос инспектор.
— Чего… В кабине тепло.
— А где твоя шапка?
— В бардачке лежит.
— Что ты носишь?
— Кепку.
— Кепку, — повторил довольно инспектор, опять уступая допрос следователю.
Рябинин, не любивший и не понимавший математики, с годами стал испытывать перед ней покаянную робость — за её умение выразить хаос формулой. Даже человеческие отношения, даже психологию следствия… И со временем Рябинин намеревался вывести формулу допроса и снабдить ею всех следователей. Две константы для этой формулы он уже отыскал… Чтобы заставить человека говорить правду, необходимо знать, что он говорит неправду, и знать, почему он её говорит. Неправда, и почему неправда… Не зная первого, всегда будешь не уверен; не зная второго, не найдёшь пути к душе человека.
Почему водитель говорит неправду, было очевидно, — боится кары. А вот говорит ли он неправду? Это можно выведать только на допросе, потому что отпечатков пальцев не осталось и Слежевский его не запомнил.
— Золоторубов, а девятнадцатого был в посёлке? — спросил Рябинин, потому что Слежевский видел шофёра накануне.
— Не был. На ремонте стоял, в гараже скажут…
— Двадцатого ком/ продал дрова?
— Тётке из крайнего зелёного дома.
Рябинин через его голову глянул на инспектора — тот подтверждающе кивнул.
— Золоторубов, во сколько это было?
— Днём, часа в три.
Рябинин опять посмотрел на Петельникова, который кивнул так тяжело, словно ему заморозило шею. Но инспектор ещё раз кивнул, и в этом кивке было и осознание своей бесполезной работы, и усталость, и упрёк себе, и прощание… Он тихо вышел. Водитель обернулся — сзади стоял лишь голый пень да берестяная рожа улыбалась ртом-сучком.
— Говоришь, заманили деньги? — вспомнил Рябинин его выражение.
Золоторубов не ответил, набычившись и потеряв всю свою женственность. Дрова он продал в три часа дня, а Слежевскую убили в десять утра. Убил человека и полдня колесил по посёлку, предлагая дрова?
— А чтобы они тебя впредь не заманивали, за воровство ответишь.
5
Окна дома светились, но и оконце избёнки желтело. Рябинин пошёл на него по крепкой, уже окаменевшей дорожке. Задеваемая им трава позванивала далёким, почти неслышным звоном — так неотгаданно звенело в детстве.
Он распахнул дверь — в потешные избушки не стучат — и осторожно переступил высокий порог. Почти горячий воздух, ещё крепче настоянный на травах, сосне и варёной картошке, застелил очки паром. Рябинин снял их и помахал у колен, где воздух был прохладнее.
— Я знал, что вы придёте, — сказал Слежевский.
— Откуда?
— Стены шепнули, — не улыбнулся он.
Слежевский был в одной рубашке, чисто выбритый, розовый от обильного тепла, блестящие чёрные волосы зачёсаны гладко — словно пришёл в своё конструкторское бюро. Или ждал его, следователя? Ведь стены шепнули.
— Ничего не вспомнили?
— Нет. Вы разденьтесь, тут жарко…
Рябинин скинул своё пальтецо и сел на просторную и тёплую лавку. В бок ему сразу садануло жаром от печки-плиты. Гудел полуведёрный эмалированный чайник, набирая силу.
— Олег Семёнович, вы тут и живёте?
— Тут.
— А в доме кто?
— Ребята.
— В дом-то… пойдёте?
Он не ответил, прислушиваясь к подземному гулу. Чайник вскипел. Слежевский начал заваривать чай, делая это не спеша и обстоятельно. Вопрос свой Рябинин не повторил — глупости не повторяют.
— Пейте…
Бокастая фаянсовая чашка стала на скоблёную столешницу, на мысочки и овалы проступающих годовых колец. Без блюдца, оно для города. Как и конфеты, — Рябинин взял кусок колотого сахара и начал пить вприкуску.
— Жарко у вас, — сказал Рябинин, млея от тепла и чая.
— А мне холодно.
— Неужели?
— Сижу, будто прижатый спиной к леднику.
— Постарайтесь забыться, — глупо посоветовал Рябинин.
— Как?
— Не думайте о ней.
— Не могу.
— Думайте о детях, — опять неудачно подсказал следователь.
Он знал, что удачного тут ничего не скажешь. И всё-таки был один простой рецепт, противоположный его совету, — дать выговориться. Это больно, как промывание раны, зато быстрее затягивает.
— Расскажите мне о ней, — попросил Рябинин.
— О ком? — удивился Слежевский, уже привыкший не прикасаться к её имени.
— О жене.
— Об Анне… Не могу.
— Потому что были слишком счастливы?
— А что такое счастье?
Слежевский привстал и надвинулся на гостя через стол, через нетронутый свой чай, через пространство, разделяющее их до сих пор. Узкая прядь волос влажно упала на лоб, перечеркнув его чёрной полосой.
— Не знаю, — ждуще поощрил Рябинин.
— И никто не знает. Приборчика-то нет.
— Какого приборчика?
— Который показывал бы счастье. Ходить с подключённым. Как зашкалило, так кричи, чтобы остановилось мгновение.
Он осел на скамейку, глянув на следователя виновато. Рябинин отхлебнул чай — был в нём какой-то посторонний дух; видимо, пачка впитала богатые запахи избушки.
— Счастья нет, а есть счастливые, — негромко заметил Слежевский, касаясь чашки пугливыми пальцами.
— Это кто же?
— Кто умер внезапно. Анна счастливая. И есть несчастные, которые перед смертью долго мучаются. Вроде меня.
— Умирать никому не пора, — буркнул Рябинин.
Время лечит раны… Залечит ли оно душу Слежевского? Есть такие раны, которые времени не подвластны. И тогда оно, время, берёт эту незарубцованную душу в своё небытие, ибо нет у неё иного пути.
— А знаете, как мы познакомились? — спросил Слежевский, проясняясь лицом, до которого то далёкое время сумело дотянуться. — На улице поскользнулась и упала девушка. Я подбежал, помог ей встать. Чулок порван, на руке ссадина… Говорю, что до свадьбы всё заживёт. А она: нет, не заживёт. Удивляюсь: почему же? Оказывается, свадьба завтра.
Он задумался. Что-то вроде улыбки тронуло его усики. Рябинин не перебил её вопросом — может быть, только прошлое и осталось у этого человека.
— На свадьбу она не пошла, — почти гордо бросил он.
— Как не пошла?
Впервые за все их разговоры Слежевский глянул на следователя с проникающим любопытством: что перед ним, кто перед ним?
— Вы женщин знаете? — наконец спросил он.
Рябинин не был в этом уверен. Ему не нравилось деление психологии на женскую, молодёжную, старческую, профессиональную… Есть психология человека, а всё остальное лишь частные случаи человеческой психологии.
— Постольку-поскольку, — уклонился Рябинин от прямого ответа.
— Что предпочтёт женщина: любовь или замужество?
— Думаю, то и другое.
— А если нужно выбрать?
— Любовь. — Рябинин даже не задумался.
— Нет, замужество. Девяносто процентов женщин скорее согласится на замужество без любви, чем на любовь без замужества.
— Сомневаюсь…
— Семья для женщины дороже любви.
За сосновой стеной раскинулся стылый ноябрьский вечер с загородной темнотой и просторными ветрами. За сосновой стеной жил тихой жизнью уставший за день посёлок. Где-то далеко за сосновой стеной бегал Петельников. А он, следователь, разомлевший от близкой печки, сидел в духмяной избушке, пил с потерпевшим чай и говорил о любви.
— Что такое женская любовь? Это проекция инстинкта материнства на мужчину.
— А что же тогда мужская любовь? — заинтересовался Рябинин.
— Соответственно, инстинкт отцовства, его проекция на женщину.
— Но полно мужчин, с которыми этот инстинкт и рядом не лежал.
— Влюбляются мужчины только с разбуженным инстинктом отцовства.
— Кто и где его будит?
— В детстве, при общении с братишками и сестрёнками.
— Странная теория… У вас… был разбужен?
— Я вырос в многодетной семье.
Ни одну мысль, сколь бы она ни казалась странной, Рябинин не отвергал с лёту. Теория Слежевского была не такой уж странной. Всему главному человек научается в детстве. Может быть, и любви.
— А женский интеллект? — всё-таки усомнился Рябинин.
— Истинная женщина живёт не интеллектом, а инстинктом. Он ей подсказывает, что любовь вроде красивого шарика — сейчас в руке, сейчас улетел.
— Но вы сказали, что…
— Анна не послушалась инстинкта. Мы с ней пробродили весь день и почти всю ночь. И её свадьба не состоялась.
— Предпочла любовь, а не семью?
— Да. Но через три месяца я женился на ней.
— И всё-таки по любви, — заключил Рябинин.
— Думаете, это так важно?
— Жениться-то?
— По любви жениться, без любви… Да хоть по ненависти. Дело не в этом.
Рябинин хотел спросить, в чём же дело, но Слежевский встал и прильнул к окошку, маленькому, как телевизионный экран:
— По-моему, вас ищут…
6
В чужом месте, в лесном тихом посёлке, в холодном пустом клубе, похожем на заброшенную церковь, в странной комнате с мордами и рожами, в простенке за шкафом Рябинин вдруг встретил очень знакомого и домашнего человека — в простенке за шкафом висело длинное пожелтевшее зеркало. Знакомый и домашний человек грустно улыбнулся уже похудевшим лицом.
Молодость Рябинин провёл в разлуках. И они отпечатались в сознании свинцовыми вмятинами навсегда. Теперь стоило уехать из дому, как они, эти разлуки, непонятно сливались в одну бесконечную, непонятно съедали всё остальное время, что текло меж ними. Будто бы не было ни своего дома, ни Лиды, ни Иринки; будто бы опять он бесконечно скитается по городам и весям… Или уж так устроен человек, что последнее одиночество кажется самым одиноким, последнее горе — самым горьким, а последняя радость — самой радостной?
Инспектор спугнул его — Рябинин метнулся от зеркала, от того знакомого и домашнего человека, готового расхныкаться от встречи в простенке.
Петельников сел и вытянул ноги, наподдав стол. Его брюки, помаранные светлым суглинком, утратили былую стрельчатость. Рябинин поднял взгляд на инспекторское лицо — всё такое же чёткое, крепкое, энергичное… Нет, слегка поблёкло, как недопроявленная фотография. Пошли третьи сутки… Спит ли он? Или его тоже жжёт разлука?
— Я с похорон, — отозвался инспектор на щупающий взгляд следователя.
— Что там?
— Похоже, раскроем преступление.
— Ну…
— К гробу шли прощаться. Когда подошёл сторож поселкового магазина Ковбаса…
— Кто?
— Ковбаса, фамилия такая. Когда он подошёл, то одна местная дама тихонько сказала: «Вот он, убийца…»
— Какая местная дама?
— Киселёва Вера Гавриловна.
Рябинин нетерпеливо поправил очки, сразу позабыв и про одиночество, и про домашнего человека в простеночном зеркале. Инспектор, ждавший этого нетерпения, открыл дверь и ввёл Киселёву.
— Здрасьте, что за дела? Люди на поминки, а меня в милицию.
Но молодая женщина улыбалась крепкой, знающей себе цену улыбкой. Её высоченная причёска цвета огня с молоком была прикрыта светлым платочком, который лежал, как газетка на пружинистых кустах. Лицо, которое у неё тоже было симпатичным, терялось под этой вспышкой волос и как бы уже не имело значения.
— Поминок не будет, Вера Гавриловна, — сказал Рябинин, расстилая свой протокол.
— Как не будет?
— Муж не хочет.
— Переживает, бедняжка…
Она поправила волосы движением, в котором была отточенность, женственность и какая-то призывная широта.
— Вы знали погибшую?
— Мы тут в посёлке все друг друга знаем.
— Что можете сказать об их семье?
— Дай бог всем так жить. Покойница была золото, а муж серебро. Мне бы такого.
— А вы не замужем? — спросил Рябинин, стараясь, как всегда, допрос обернуть свободным разговором.
— Замужем, да толку-то что. Придёт с работы и сидит у телевизора, как Иуда.
— Как… Иуда?
— Ну этот… бог индийский.
— Будда, — подсказал инспектор.
— Ага. — Она обернулась.
Петельников сидел на пне бесстрастно, как тот самый Будда. Широко открытые, почти неживые глаза смотрели на Киселёву жутковато. Она скомкала улыбку и тревожно повернулась опять к следователю. Рябинин разглядел — инспектор боролся со сном.
— Вера Гавриловна, Ковбасу знаете?
— Какую колбасу?
— Ковбаса, фамилия мужчины.
— Впервые слышу. А кто такой?
— Сторож магазина.
— Не знаю.
— Как же не знаете…
— Нужен он мне, как архиерею третий позвонок, — уже огрызнулась Киселёва, напуганная инспектором.
Рябинин считал, что допрос ничем не должен прерываться. Ни магнитофоном, ни стенографией, ни другим человеком, ни телефонным звонком… Даже составлением протокола. Поэтому он старался всё запоминать и не тревожить вызванного записями. Только в крайнем случае, при многочасовых допросах, чиркал он украдкой свои иероглифы, которые лишь потом шли в строчку показаний.
Инспектор прервал допрос взглядом.
— Вера Гавриловна, на кладбище вы одного мужчину назвали убийцей…
— Я же тихонько.
— Но назвали?
— Назвала.
— Это и есть Ковбаса.
— Откуда же я знала, что он Колбаса, то есть Ковбаса…
Рябинин вздохнул легко: допрос споткнулся лишь на форме, на пустяке. И Петельников поборол сон, приготовившись к главному, — преступление должно быть вот-вот раскрыто.
— Вера Гавриловна, вы утверждаете, что Ковбаса убил Слежевскую?
— Утверждаю, — громко подтвердила она.
Рябинин и Петельников переглянулись с несдержанной радостью. Но глаза Киселёвой остались суровы — видимо, они сейчас видели преступника.
— Рассказывайте, Вера Гавриловна. — Рябинин даже поморщился от своего елейного голоса.
— Он к ней подошёл, замахнулся и убил одним жутким ударом по голове.
— Вы что… видели?
— Все же говорят, что одна рана на голове.
Сведения в посёлок просочились — от понятых, от родственников…
— Дальше, Вера Гавриловна, дальше, — не утерпел Рябинин.
— Что дальше?
— Откуда вы знаете, что Ковбаса убийца?
— Народ же видел! Людей на кладбище было — что на демонстрации. Весь посёлок пришёл.
Рябинин вдруг ощутил, что он тоже недосыпает. Ему тоже захотелось сесть на высокий пень, безвольно уставиться в стену и смотреть в неё, смотреть…
— Что видел народ, Вера Гавриловна?
— Этот мужик, Колбасин, подошёл к гробу и взмахнул рукой, вроде как замахнулся. У меня аж сердце заколодило.
— И что же?
— А вы не знаете? Вот так следователи! Лет семь назад случай был… Жили два брата, и вот одного задушили. А убийцу не найти. На похоронах-то второй брат стал прощаться, поцеловал покойника да руки на его шею и положил. Жена убитого без сознания свалилась. Этого братца тут же арестовали. И он признался. Испокон веков известно… Когда убийца видит погибшую жертву, то повторяет свои подлые движения.
— И всё?
— А чего ещё?
Где-то Рябинин видел формулу эмоций, выведенную психологами. Радости или печали случаются при несовпадении информации о своей потребности с информацией о своей возможности. Тогда он в этой формуле усомнился — уж больно она казалась простенькой. Похоже, что этот допрос убедил его… Их сильнейшая потребность в информации об убийце не совпала с информацией об их возможностях, а вернее, о возможностях гражданки Киселёвой.
— Подпишите протокол, — сказал Рябинин.
Уходя, она прощально оглядела комнату и весело поделилась:
— А у вас тут сплошные чучела…