Во что бы то ни стало! Любой ценой!
Ему помогала Ольга Александровна, потому что по-прежнему пылко любила Уитворта, и всякий, кто становился поперек дороги обожаемому человеку, становился и ее заклятым врагом.
В 1800 году Павел счел необходимым вернуть Платона Зубова из-за границы. Слишком уж зазорно вел себя там этот человек, оставшийся невероятным красавцем и непревзойденным юбочником. Сначала он возил за собою всюду какую-то девицу, переодетую камердинером, потом в Теплице назойливо ухаживал за красавицей эмигранткой Дарош-Эймон, наконец приволокнулся за молоденькими принцессами курляндскими, влюбился в старшую из них, Вильгельмину, а когда отец не согласился на брак, решил похитить ее.
Сделался большой скандал. Однако, вернувшись в Россию, Зубов сумел наладить отношения со двором и императором, благоразумно посватавшись к дочери графа Кутайсова. Таким образом, он снова попал в милость к Павлу, которому очень нравилась эта некрасивая, но добродетельная юная особа, его крестница. О том, что девушка совершенно потеряла голову при виде рокового красавца Зубова, императору благоразумно не сообщали…
Тучи над головой Зубовых как будто рассеялись, однако всякий мало-мальски разумный человек понимал: при Павле никогда нельзя быть уверенным в прочности своего положения. Зубовы не забыли своего печального опыта и готовы были обезопасить себя. Таким образом, и семейные узы, и личные чувства заставляли Ольгу Александровну примкнуть к лагерю недовольных павловским царствованием.
Ведя жизнь неравномерную, то скромную до суровости, то рассеянную, Павел тем не менее требовал от аристократии сдержанности в обычаях и привычках. Трудно было петербургскому большому свету после шумной и веселой жизни екатерининских времен привыкать к новому течению, но Павел шутить не любил. Великосветские приемы волей-неволей поблекли и притихли. Однако вся столица знала дом на Английской набережной, где можно было весело провести вечер, ничем не рискуя. Это был дом Ольги Александровны Жеребцовой.
Когда семья Зубовых собралась в Петербурге и вновь попала в милость, у Ольги Александровны открылся салон и пошли почти ежедневные веселые пиры, которые оплачивал Уитворт. Благодаря неиссякаемому кошельку благородного лорда по вечерам в доме на Английской набережной шампанское лилось рекой, гости наслаждались всеми затеями французской гастрономии.
Разумеется, если бы император знал про эти сборища, он не потерпел бы их. Но он ничего не знал и знать не мог: один из частых посетителей и давних поклонников Ольги Александровны был граф фон дер Пален, военный губернатор Петербурга и прочая, и прочая, и прочая. Тайная полиция работала под его начальством, все донесения ее агентов проходили через его руки, и Пален давал движение только тем доносам, в которых не упоминались имена Жеребцовой и ее гостей.
Конечно, не одни пиры составляли суть вечерних собраний у Ольги Александровны. Там сходились и члены английского посольства, и гвардейская молодежь, оттертая на вторые роли любимчиками Павла гатчинцами, многие сановники, верные традициям екатерининской эпохи, а также некоторые лица, ожидавшие много хорошего от наследника, но не особенно преданные императору с его пугающими причудами.
Тем временем отношения между Россией и Англией обострились настолько, что Уитворту пришлось покинуть Петербург. Следом уехала из России и его возлюбленная. Но маховик заговора уже начал раскачиваться, и отсутствие или присутствие этой пары более не влияло на ход дела. Даже если первым, идею переворота высказали Уитворт и Ольга Александровна, теперь заговор опирался не на них и не на английские деньги.
Зубовы были достаточно богаты… Переворот 11 марта ясно доказал это. Насколько было известно Каразину, Ольга Александровна была в это время в Берлине. Бедная графиня Толстая, не имея никакой надежды на взаимность, по слухам, тоже скиталась где-то по европейским столицам, изнемогая от любви к красавцу-лорду. Да бог с ней, с Толстой. По тем же слухам, Ольга Александровна собиралась в Лондон. Может ли быть так, чтобы она решилась ни с того ни с сего воротиться в Петербург, причем инкогнито?
“Да нет, — одернул себя князь Каразин, — что за чепуха! Ну не может, Никак не может Ольга Александровна оказаться сейчас в Петербурге! Появись она здесь, об этом уже знал бы весь город. Вот именно. Теперь, когда ее братья в числе героев переворота… Ольга Александровна подняла бы такой шум вокруг своего возвращения! Глупый мальчишка явно что-то напутал, а я, дурак старый, готов повторить его ошибку”.
Он огляделся — и чуть не выругался вслух. “Глупого мальчишки” рядом не было.
Вот те на! Куда он подевался? Что случилось?!
Март 1801 года.
Двор, запертый в Михайловском замке, охранявшемся наподобие средневековой крепости, тем временем влачил скучное и однообразное существование. Поместив свою признанную любовницу, княгиню Гагарину, и непризнанную, мадам Шевалье, здесь же, император уже не выезжал из дворца, как это он делал прежде. Даже его верховые прогулки ограничивались так называемым третьим Летним садом, куда, кроме самого Павла, императрицы и ближних лиц свиты, никто не допускался. Аллеи этого парка или сада постоянно очищались от снега, но все-таки были тесными и неудобными. Во время одной из таких прогулок (это было именно 11 марта) Павел вдруг остановил коня и, оборотись к шталмейстеру Муханову, оказавшемуся рядом, взволнованно сказал:
— Мне кажется, я задыхаюсь, мне не хватает воздуха! Я чувствую, что умираю. Неужели они все-таки задушат меня?
Оторопевший при виде его безумных, остекленевших глаз, Муханов пробормотал:
— Государь, это, вероятно, действие оттепели.
— Какая еще оттепель? — раздраженно воскликнул Павел. — Вот послушайте, какой я видел нынче сон! Снилось мне, будто какие-то люди в масках долго втискивали меня в парчовый, тесный кафтан. Было это столь мучительно, что я едва не кричал от боли.
— Сон есть сон, — рассудительно сказал прозаичный Муханов. — Я снам не верю как человек просвещенный. Все это бабушкины сказки, а душно — к оттепели.
Император более ничего не сказал своему разумному и просвещенному шталмейстеру, только головой покачал, и его неприветливое лицо сделалось еще более сумрачным. Так в молчании и возвратились во дворец.
В тот вечер в замке был дан концерт, а потом ужин. Госпожа Шевалье в малиновом “мальтийском” платье пела, однако император, против обыкновения, обращал не много внимания на ее рулады. Он пребывал в самом худшем своем настроении. Императрица тоже казалась обеспокоенной. Великий князь Александр и его супруга Елизавета Алексеевна поглядывали на нее с тревогой, но в то же время пытались скрыть свое настроение от государя.
Между концертом и ужином он вдруг удалился, не сказав никому ни слова, и долго отсутствовал. Наконец воротился. Стал перед Марией Федоровной и принялся смотреть на нее с насмешливой улыбкой, скрестив натруди руки и тяжело дыша. Это служило у него признаком гнева, поэтому императрица мгновенно встревожилась и сидела ни мертва ни жива, не смея слова сказать своему неприятному и грозному супругу. Она с явным облегчением перевела дух, когда он отошел, однако теперь настал черед дрожать великим князьям, перед которыми Павел повторил все свои пугающие маневры. Затем он резко прошел в столовую.
Принц Евгений Вюртембергский, еще не привыкший к таким “шуточкам”, испуганно спросил Шарлотту Ливен, присутствовавшую здесь же:
— Что это значит?
— Это не касается ни вас, ни меня, — сухо ответила она.
Сели за стол. Нынче вечером здесь царила гробовая тишина. Обыкновенно Павел приказывал призвать шута Иванушку, который беззастенчиво кривлялся: император капрал любил самые грубые, беззастенчивые шутки, не чувствуя ни малейшей неловкости, когда Иванушка отпускал скабрезности и сальности в присутствии дам. Однако несколько дней назад шут крепко проштрафился, когда, желая развлечь общество, вдруг начал весело гадать, что от кого родится.
От Марьи Федоровны должны были родиться ангелочки, крылышки, салфеточки и прочая такая же дребедень. От великой княгини Елизаветы, нежной красавицы, бутоньерки с цветами. Вообще в тот последний вечер во дворце Иванушка был с дамами весьма галантен, против своего обыкновения. Это наскучило императору. Вцепившись в ухо шуту так, что тот взвыл, Павел спросил:
— А от меня что родится?
— От тебя? — простонал шут, все еще кривясь от боли. — Кнуты да розги, штрафные роты и шпицрутены, а еще тараканы да пауки восьминогие.
При этих словах все присутствующие невольно взглянули на мальтийские кресты, украшающие одежду каждого. В них и впрямь было что-то паучье. Даже странно, что никто не замечал этого раньше. Осмотрелся и Павел — и явственно побледнел. Он сделал попытку содрать мальтийский орден с рукава и груди, потом одумался и, с силой отшвырнув Иванушку, перекрестился. А потом обрушил на шута всю силу своего гнева, в котором явственно сквозил ужас…
Да, раньше Иванушке сходило и не такое, однако в тот вечер ему не повезло.
С тех пор за ужинами было тихо, невесело, но такой поистине гробовой тишины, как в тот вечер, не было еще никогда…
По окончании трапезы великие князья и княжны хотели, по обычаю, приложиться к руке императора, поблагодарить его, но он растолкал детей и направился к выходу. Александр, неважно чувствовавший себя в последнее время — то ли от волнения, то ли простудившийся в вечной сырости Михайловского замка, — громко чихнул.
— Исполнения всех желаний, ваше высочество! — иронически воскликнул император.
Александр невольно пошатнулся. Императрица отчего-то вдруг громко заплакала. Император взглянул на нее, передернулся и, бросив фразу, которой потом был придан особенный, роковой смысл:
— Чему быть, того не миновать! — твердой поступью направился в покои княгини Гагариной.
В этот вечер Павел не уходил от своей любовницы долее обыкновенного. Он даже написал у нее несколько писем, в том числе — все еще болевшему графу Ливену, военному министру. Анна Гагарина наконец-то добилась от императора серьезного подарка: он решился заменить Ливена мужем фаворитки, молодым человеком, не имевшим ни образования вoeнного, ни опыта, представлявшим собой полное ничтожество. Однако он кропал чувствительные, хотя и маловразумительные стишки и был чрезвычайно снисходителен к милым шалостям супруги и императора. Еще один Амфитрион! Ливену Павел объявил о своем решении в таких выражениях:
“Ваше нездоровье продолжается слишком долго, и так как дела ваши не могут прийти в порядок от ваших мушек, то вы должны передать портфель военного министра князю Гагарину”.
Ливен болел немногим больше месяца, но о справедливости Павел имел очень отдаленное представление.
Затем государь отправился в свою комнату, запер покрепче дверь, ведущую в покои императрицы (чтобы законная жена, боже упаси, не вошла к нему среди ночи!), и улегся постель.
* * *В это время у екатерининского вельможи, графа Апраксина, который жил в своем доме на Царицыном лугу, собрались на ужин родственники — как это и водилось всегда. Среди них был один из внуков старого графа, камер-юнкер тогдашнего двора, молодой повеса. Чуть ли не до полуночи он безотвязно просил у деда подать шампанского. Старик, питая отвращение к сему игривому напитку (“От него-де, у почтенного человека ноги пухнут да живот пучит, да еще дурак дураком становишься!”), долго не хотел исполнить просьбы, но в конце концов согласился. — шампанское принесли, разлили в бокалы, камер-юнкер вскочил, готовый провозгласить тост. Все смотрели на него со вниманием.
— Поздравляю вас с новым императором! — закричал он счастливо выпил бокал до дна, шарахну его затем об пол.
Никто его не поддержал, напротив — раздался общий перепуганный вопль, гости выскочили из-за стола и разбежались кто куда по внутренним комнатам. Повеса остался один, вволю пил шампанское за что хотел, дожидался возвращения гостей, но наконец один уехал домой.
Спустя несколько часов его предсказание вполне оправдалось.
Май 1801 года.
А случилось вот что. Алексей метался между стоящими поблизости дамами, отчаянно пытаясь уловить знакомый аромат, но больше не чувствовал его. Самые разнообразные запахи помады, пудры, духов, притираний били в нос, раздражали обоняние, но это было все не то, не то. Он вдруг показался сам себе кем-то вроде еще толком не натасканного борзого щенка, самозабвенно гнавшего дичь по тропе и вдруг оказавшегося на лесной поляне. Ошалев от множества запахов, он кружит, кружит, не в силах снова взять след, и чем дальше, тем отчетливее понимает, что потерял его.
Или заветный аромат примерещился ему? Или неутихающая тоска сыграла плохую шутку?
Он вскинул голову, огляделся — и сильно вздрогнул, потому что прямо над его головой вдруг послышался гулкий удар, а потом мелодичный перезвон часов, которые приуготовлялись бить полночь.
Роскошный мушкетер в потрясающих кружевах на воротнике и манжетах, которые стоили, даже на неопытный взгляд Алексея, целое состояние, с поклоном снял широкополую шляпу с такими же ошеломляюще дорогими перьями, отбросил ее в сторону — и сорвал с лица маску, Алексей еще раньше обратил внимание на этого мушкетера, который вел себя с обезоруживающей, утонченной вежливостью, которую французы называют совершенна очаровательным словом — courtoisie.
Раздались дружные аплодисменты, возбужденные восклицания дам, потому что перед собравшимися оказался не кто иной, как хозяин дома — сам светлейший князь Платон Александрович Зубов. И даже Алексей, как ни был сейчас взвинчен и озабочен, не мог не удивиться его утонченной, редкостной, может быть, лишь чуточку изнеженной красоте.
— Время снимать маски, господа! — провозгласил Зубов, с ласковой и слегка грустной улыбкой оглядывая гостей: ведь ему в последний раз предстояло увидеть их лица: и дорогие, близкие ему, и чужие, неприятные, — в самый последний раз…
Что за шум поднялся тут, что за суматоха! Всяк норовил первым делом сорвать маску с соседа (пуще всего — с соседки!), а свое лицо уберечь. В этом-то и состояла прелесть игры: сорвать как можно больше масок, самому оставаясь таинственным незнакомцем или незнакомкой как можно дольше.
Сколько помятых кружев, испорченных причесок, слетевших и растоптанных в толчее шляп, венков, сколько оборванных лент! Но никто не обижался.
Алексею досталось расстаться с маскировкою одному из первых: он стал легкой добычей для чьих-то проворных, шаловливых рук. Впрочем, он был настолько озабочен высматриванием загадочной дамы, что и не заметил, как с него сдернули маску, а заодно и дурацкий паричок. Теперь наш герой имел вид всклокоченный, взлохмаченный и, надобно сказатъ, ошалелый, однако о себе не думал, а продолжал подниматься на цыпочки, вытягивать шею и шарить глазами по сторонам. Сколько прелестных, разгоряченных, смеющихся лиц мелькало вокруг, однако он лишь скользил по ним взглядом, мимолетно отмечая про себя: еще одна маска сорвана, а ее все нет, нет, нет! И вдруг…
Вдруг он увидел, как дрезденская пастушка в бледно-голубых шелковых юбках с подборами по бокам, и впрямь напоминающая изяществом фарфоровую фигурку, ловко уклонилась от мавра, которому удалось сорвать с нее только прелестную, украшенную голубыми же розами шляпку из флорентийской соломки, и метнулась в боковой коридор, старательно заслоняя руками все еще спрятанное под маской лицо.
Разгоряченный неудачей мавр метнулся было следом, однако мушкетер, словно невзначай, заступил ему путь, с приятной улыбкой положив руку на эфес своей шпаги. Мавр пометался туда-сюда, но наконец узнал хозяина дома — и попятился с испуганным поклоном, сразу утратив сообщенную дорогим костюмом важность и яркость и превратившись, в какого-то дешевого петиметра [46]. Зубов отвесил ему ответный поклон, чрезмерно глубокий и почтительный, а потому отдающий откровенной издевкою, — и, убедившись, что никто не заметил бегства дрезденской куколки, отступил к другим гостям.
Хозяин дома, впрочем, ошибался. И лишь только внимание его отвлеклось от заветной двери, как Алексей скользнул сперва за тяжелую портьеру (в последнее время ему не привыкать стать было прятаться в занавесках!), а потом выметнулся из залы в узкий полутемный коридор, ведущий куда-то в недра дома. И — на первом же шаге замер, охваченный дрожью, которая пронизала все его тело, заставила затрепетать сердце: он снова почуял легкий, сладостный и в то же время чуть горьковатый запах… эти духи, ее духи!
Она только что проходила здесь.
Алексей побежал по длинному коридору, часто, тяжело дыша, словно зверь, который преследует добычу… нет, самку. Для него в этом запахе был отчетливый, недвусмысленный призыв, и вся плоть его, тоскующая и жаждущая снова изведать прежнее наслаждение, сердце его, смятенное, тоскующее, обиженное, гнали его вперед и вперед, заставляли заглядывать в какие-то закоулки, открывать какие-то двери, поднимать какие-то занавеси и врываться в какие-то пустые, роскошно обставленные покои.
Наконец в одной из комнат он снова обнаружил драгоценный аромат и побежал длинной, чудилось, нескончаемой анфиладою, вспоминая, как рассыпались на плечи пастушки легкие русые волосы, когда мавр сорвал с нее шляпку. Больше ничего Алексей не успел разглядеть, кроме облака волос, и вдруг страшное сомнение закралось в душу: а что, если такими же духами пользуется не только она? Ведь давно миновали времена, когда для каждой дамы приготовлял особенные духи ее собственный парфюмер: теперь изделия парижских маэстро ароматов можно отыскать в любой модной лавке, закупоренными в стеклянные флакончики и уложенными в шелковые гнёздышки разноцветных футляров! Быть может, этот неописуемый аромат принадлежит теперь другой, за другой мчится Алексей, томимый желанием, а то и…, а то и вовсе за призраком, порожденным неотвязной мечтою?