— Да, Валя. Я счастлив.
— И назад тебя не тянет? Только честно.
— Да не в том дело, Валь, тянет меня или не тянет. Тут другое… Тут привычка берет верх. Привычка, которая называется беспокойство.
— Да я понимаю, это ты правильно сказал. Ты привык о ней беспокоиться. И она привыкла, что ты беспокоишься. Приучила тебя к этому, сняла с себя лишнее беспокойство. Да уж, язык сломать можно. Беспокойство на беспокойстве сидит и беспокойством погоняет. И получается не жизнь, а маета какая-то. Для тебя — маета. А я тебя полюбила, Саш. И хочу, чтобы твоя жизнь была не маетной, а счастливой. Все, Саш, все! Ты сделал там все, что мог! И отдал от себя все, что мог, до последнего! Считай, твое время обратный отсчет начало, в счастливую сторону. Надо и тебе пожить, чтобы о тебе беспокоились. А я буду о тебе беспокоиться, Саш. Мне так хочется о тебе беспокоиться. И вообще, давай закроем эту тему, хотя бы на сегодня. Давай отдыхать будем. Пить вино, есть шашлыки, смотреть друг на друга. Отдыхай, Саш… Душой отдыхай. Здесь твой дом, здесь тебя любят.
* * *Утро понедельника она провела, сжав зубы. Все делала через силу, подгоняя себя внутренней командой. Будильник звонит, вставай — так надо. Теперь в ванную… О завтраке подумать страшно? И не надо, не думай. А вот в порядок себя привести нужно. Волосы уложить, глаза подмазать, махнуть кисточкой с румянами по бледным скулам. Вот, уже и на человека похожа… Правда, очень относительно похожа. Но ничего, из дому выйти можно. И на работу можно идти. Можно, можно, и не трясись так, будто на сцену в голом виде выталкивают!
А ведь и впрямь будто на сцену. И будто в голом виде. Сегодня все внимание сотрудниц на ней сфокусируется, еще бы, такая новость! Машу муж бросил! Наверняка Лена с вечера всех оповестила, не смогла до утра дотерпеть. Уже поахали и поохали в телефонные трубки, первые сливки с новости сняли и съели. За ночь переварили, теперь кровожадных подробностей хочется. И чтоб в самое нутро заглянуть, поколупать там, где больнее…
Ах, если бы она умела быть сильной. Если бы умела обуздать эту дрожащую внутри подавленность, этот первый стыд женщины-брошенки. Ведь другие умеют как-то. Или никто не умеет, а только притворяются? Или наоборот, только она одна не умеет?
Еще и опоздала на десять минут… Все уже на местах, придется идти к своему столу, как сквозь строй. Под чужими любопытными взглядами, точно под шомполами. Любопытными и торжествующими. Да, торжествующими, а что делать? Раньше она одна среди них была — благополучно замужняя…
Наверное, ей это наказание за гордыню. Смотрела на них — на Лену, Таню, кассиршу Лилечку, на главбуха Веронику Сергеевну с другой стороны баррикады, причем баррикада эта казалась незыблемой. И в разговорах «за жизнь» почти не участвовала, помалкивала отстраненно. Да и что это были за разговоры? Основная их тема — ах, как нам, бедным, не замужем плохо. А кто замужем, тому хорошо. Да, надо признать, такое отстранение было приятным, даже некие дивиденды собственной значимости давало. Некие знаки отличия, счастливой женской избранности. Глупо, конечно, но ведь так и было…
А еще она любила прихвастнуть, так, ненароком, вставить в разговор словцо. Вроде того — а вот мой Саша, например… Или — да Саша никогда бы не позволил, чтоб я… Да плюс еще капризное пожатие плечиками, да будто жалуясь на излишнюю мужнину заботу. Такое кокетство почти детское, стыдно вспомнить. Дококетничалась, несчастная, теперь получишь откат по полной программе. Теперь уж оторвутся на тебе всем коллективом — Лена, Таня, кассирша Лилечка, главбух Вероника Сергеевна! Все тебя сунут фейсом об тейбл! И правы будут!
С перепугу рванула на себя дверь бухгалтерии, вошла, запыхавшись.
— Всем привет! Вероника Сергеевна, простите за опоздание, сама не знаю, как получилось!
И пошла к своему столу, спиной чувствуя напряжение тишины. Даже не поздоровались, растерялись, что ли? Наверняка ведь только сейчас о ней говорили, а она вошла, и замолчали. Да и по лицам все видно. У Лены лицо виноватое, у Тани — немного обескураженное. Видимо, последняя фраза за ней числится, на взлете задушена. А Лилечка часто-часто моргает глазками, ей неловко. Прямо застывшие фигуры из финальной сцены «Ревизора», ни больше ни меньше! Только у Вероники Сергеевны выражение лица более-менее человеческое, деловое, как всегда. Она первая и откликнулась на ее приветствие:
— Здравствуй, Машенька, здравствуй… Ну, как отдохнула? Как там Испания поживает, ничего?
— Все хорошо, Вероника Сергеевна, спасибо. Отдохнула отлично. А у вас как дела?
— Да тоже, в общем… Работаем вот… Ты мне перед отпуском справку за апрель по движению средств не отправила, а я у тебя в базе ее не нашла.
— Да? Странно… Я точно помню, что вам отправляла. Сейчас посмотрю…
— Да не срочно, Маш. Чаю хоть попей, вон, Таня сладкий пирог принесла. Вкусно.
— Да, Маш… — подала голос Таня, такой жалостливый, будто она была как минимум при смерти. — Я знаю, ты такой пирог любишь… С курагой, с изюмом… Тебе сейчас много надо сладкого есть, для нервной системы.
— Марь Сергевна, давайте, я вам чаю налью! — мячиком подскочила со своего места Лилечка, крутнувшись на стуле. — Вам покрепче, да? Чайник подогреть? Или вы сильно горячий не любите?
Так. Понятно. Видимо, от неловкости жалостливое сочувствие поперло. Кто его знает, в каких они выражениях тут изгалялись минуту назад. Нет, а ей-то чего теперь, так и принимать все это?
Глянула на Лену, та быстро отвела глаза, уставилась в монитор. А щиколотка под стулом подрагивает нервно, прямо ходуном ходит.
Нет, надо прекращать все это. Разом. Невыносимо же.
Набрала в грудь воздуху, хотела улыбнуться, но не получилось. На выдохе выпалила скороговоркой:
— А у меня новости! Пока я в Испанию ездила, меня муж бросил!
Немного на истерике вышло. Зато сразу легче стало, будто по комнате разряд прошел. Теперь, главное, не расплакаться. Теперь пусть высказываются легально, а не шепчутся за спиной.
— Маш… А кто, кто его увел-то? — первой бросилась любопытством вперед Таня, и стало понятно, на какой ноте закончилась пресс-конференция по случаю инцидента, пока она не открыла дверь.
— Его начальница, Тань. Он у нее водителем служит.
— Да ты что?! — вытек у Тани из груди свистящий шепот. — Ни фига себе… А ты куда смотрела? Неужели не замечала ничего подозрительного?
— Нет…
— Зачем-то еще в Испанию потащилась! Одна! Ты ж раньше никуда без мужа не ездила! Как тебя угораздило-то, Маш?
— Я не одна. Я с подругой ездила.
— Да это все равно что одна! Да разве можно, Маш? Ну, ты даешь…
— А мне, Маш, между прочим, сразу не понравилось, что у твоего Саши начальница — баба! — высунулась из-за монитора Лена. — Он где-то полгода назад к ней устроился, да? Я помню, ты говорила. Я еще тогда хотела тебе сказать, да постеснялась. Он же у тебя такой… Добрый такой, вежливый, вусмерть порядочный. За такими знаешь как всякие стервятницы охотятся? Ой, я не могу прямо… Как ты мне вчера сказала, с тех пор все думаю, думаю… И как ты это все переживешь?..
— Ну, ты ж пережила как-то! — ехидно перебила Лену Таня. — Тебя ж вроде тоже, того! Год назад муж бросил! У Маши-то ситуация полегче будет, у нее детей на руках не осталось, дочь уже взрослая, самостоятельная. Так что не равняй, себя в первую очередь пожалей!
— Ага, тебя не спросили, кого мне в первую очередь жалеть, — пробурчала Лена, сощурившись и явно подыскивая слова для более достойного ответа.
Не хватало еще, чтобы они сейчас вокруг этой темы собачиться начали, и без того друг друга недолюбливают. Вон и Вероника Сергеевна насторожилась, бровь подняла. Она женщина выдержанная, терпеть не может бабских перепалок. Глянула на нее с сочувствием, будто извиняясь за Лену и Таню, произнесла тихо:
— Ты, Машенька, главное, первое время перетерпи, потом легче станет. Я ведь тоже через подобный опыт прошла, знаю, что говорю. А самое главное — не вздумай себя жалеть. Когда себя жалеешь, то и впрямь жалкой становишься. Нет, это сразу, сразу ломать надо… Если ты сейчас эту жалкую жалкость в себе не сломаешь, годами с ней внутри будешь ходить. И кончится тем, что она тебя сожрет окончательно. Как женщину сожрет, как человека, как личность. Поняла, о чем я?
— Да, Вероника Сергеевна, поняла, спасибо вам. Спасибо…
Хлюпнула носом, не удержалась-таки. Слишком уж много сочувствия было в интонации Вероники Сергеевны. Настоящего сочувствия, искреннего, без примеси злорадного любопытства. И слова хорошие, правильные. Она бы и сама что-то подобное могла сказать — при других обстоятельствах. Если бы речь шла о ком-то другом. А так… Обесценивается это замечательное сочувствие, вот что. Грех признавать, но даже оскорблением слышится. Может, потому, что его волей-неволей приходится примеривать на себя? И последняя надежда уходит, когда сочувствие звучит убийственной искренностью? В таком случае пусть уж лучше Лена с Таней любопытно злорадничают! Да, как ни странно…
— Маш, а Вероника Сергеевна правильно говорит, — преданно глянув на начальницу, быстро закивала головой Лена. — Да, надо взять себя в руки. Помнишь, как я с ума сходила, когда меня мой придурок бросил? Ходила как тень, боялась лишний раз голову поднять. Все время казалось, что на меня пальцем показывают и жалеют. А потом ничего, собралась как-то… И ты молодец, помогла мне тогда с работой… Ничего, Маш, прорвемся, не переживай! Я тоже тебе как-нибудь помогу, в долгу не останусь. Что для тебя сделать, скажи? Хочешь, вместе выходить будем куда-нибудь каждый вечер? В кино, на выставки, просто погулять?
— Ой, так и я могу с вами! — чуть подпрыгнула на стуле Таня. — А еще лучше эту проблему решать клин клином. Нет, правда, говорят, помогает в себя прийти, самооценку повысить! Но только сразу надо, от первого слезного куража… Как головой в омут.
— И где ж она этот клин будет искать, по-твоему? — парировала Тане неугомонная Лена, чуть хохотнув. — По ночным клубам в ее возрасте таскаться должна? Не смеши! Тоже, придумала выход. Сама-то пойдешь в ночной клуб, а? Пойдешь?
— Ну, я не знаю… — струсила вдруг Таня. — Почему сразу — клуб… Может, у знакомых каких приличный мужичок на примете есть?
— Ага, щас. Упакуйте, пожалуйста, и доставьте по адресу. С приличными мужичками нынче в стране напряженка, если ты не в курсе. Я бы и сама не отказалась от приличного, если на то пошло. Знать бы, где дают…
— Так можно в Инете поискать, на сайтах знакомств… — подала голос из своего угла Лилечка.
— Да ты что? — насмешливо повернулась к ней Таня. — Так это ты, значит, в Инете на того маньяка нарвалась? Помнишь, как всей бухгалтерией тебя до дома провожали? Теперь понятно, откуда ноги растут!
— Нет, нет… — испуганно замотала головой Лиля. — Он не оттуда, я с ним в клубаке познакомилась.
Таня с Леной переглянулись, усмехнулись понимающе. С молоденькой кассиршей Лилечкой вечно происходили разного рода истории. А самое главное, каким-то неведомым образом эти истории становились достоянием общественности в лице Тани и Лены, более того, они в них принимали самое деятельное участие. Да, такое образовали себе развлекалово на рабочем месте, как говорится, не отходя от кассы. Теперь она для них будет этим развлекаловом.
— Да не надо ей ничего такого, не слушай их, Маша! — прихлебывая чай, озабоченно глянула на часы Вероника Сергеевна. — Время пройдет, время все вылечит. А если какого-то движения хочешь, то можно имидж сменить, например. Говорят, помогает. Подстричься по-модному, в другой цвет перекраситься… Я, кстати, знакомого стилиста могу порекомендовать. Где-то у меня была визитка…
— А стилист мужчина или женщина, Вероник Сергевна? — задорно спросила Таня, подмигнув Лене.
— Ой, да какая разница… — вздохнула Лена, слегка раздраженная Таниным задором, — ты что, ничего не знаешь про нынешних стилистов? Телевизор не смотришь, желтую прессу не читаешь? Помолчала бы уж.
Она сидела, слушала их, страдала. Вот бы провалиться сквозь землю… Или встать и уйти. Потому что жить в этом невозможно — изо дня в день, изо дня в день. Ведь рады, даже скрыть этого не могут! И Вероника Сергеевна рада, сама же своими советами наслаждается. Да уж, зачислили ее в свой серпинтарий одиноких бабенок, причесали одной гребенкой! Противно… И впрямь уволиться, что ли?
— Девочки, все, работаем! — дала сердитую команду Вероника Сергеевна, и она вздохнула с некоторым облегчением, уткнувшись в монитор. Лучше работать, чем эти пытки коллективизма выносить. Хотя бы на пару часов замолчали, и то хорошо.
День тянулся долго, через головную боль, через комок в горле, через туманную слезную пелену, застилающую глаза. Попробуй разгляди через эту пелену то, что нужно, все же сливается в марево строк и столбцов, и мышка в руках дрожит, и курсор норовит съехать не туда, куда надо. Кое-как дотерпела до обеденного перерыва. Молча встала, ушла, провожаемая в спину теми же любопытными взглядами. Тем более Таня успела сунуть в микроволновку что-то мясное в пластиковом контейнере, и запах от разогрева пошел агрессивно съестной, раздражающий. О еде и думать-то страшно было.
Вышла в июньский зной, понесла себя в ближайший сквер, там скамеечка имелась одинокая, ее из-за кустов и деревьев не видно. Можно посидеть, расслабиться, дать, наконец, волю слезам.
Пока шла, слезы на волю выходить передумали. Села на скамью, подняла глаза, обвела взглядом кроны деревьев. Хорошо там, в вышине, там ветер дует, первый пух с тополей полетел. И нет ничего вот этого, горестного людского. Только свобода и ветер… И одиночества нет, и предательства нет, и памяти тоже нет. А здесь, внизу… Здесь жить больше не хочется. Зачем? Чтобы передвигать себя из дома на работу? Каждое утро вставать в неприкаянности, вечером засыпать в неприкаянности? И бесконечно бояться всего, что может произойти в промежутке между неприкаянностями? Нет, это не жизнь. Как угодно это можно назвать, только не жизнью.
Отчего-то вспомнилось, как прошлым летом отмечали ее вступление в «ягодный» возраст, на даче у Вики. Сидели в беседке, вольготно развалившись на скамьях, потягивали красное вино. Саша стоял над мангалом, сторожил шашлыки. Вика нарезала салаты, раскладывала на тарелки мясное ассорти. Сват Леонид Васильевич, отец Максима, захотел сказать то ли комплимент, то ли тост, повернулся к ней крупным туловом.
— Вот убейте, дорогая Машенька Сергеевна, никак в толк не возьму! Каким образом вам удается выглядеть в свои сорок пять на двадцать пять? Поделитесь секретом!
— Ну уж, на двадцать пять, это вы замахнулись, конечно, — осторожно покосилась она на маму Максима, Анну Леонидовну, то бишь на сватью. Слава богу, та улыбалась безмятежно, переводя хмельной взгляд с ее лица на лицо мужа. Потом вдруг усмехнулась, произнесла с легким упреком:
— Лень, ну ты даешь… А отчего бы ей на двадцать пять-то не выглядеть, интересно? И я бы выглядела… При таком-то муже… Не каждый мужчина может всю жизнь прожить рядом с такой беззаботностью, не всем дано, Ленечка. А Машенька — она такая… Машенька в наших земных скорбных делах копаться не любит, Машенька у нас все время вверх смотрит, по верхушкам деревьев гуляет. Да, Машенька? Даже и сейчас…
— Нет, что вы… Я не всегда…
— Да, всегда, всегда. Я уж давно эту вашу привычку приметила. Вы в лица людские редко смотрите, все поверх голов норовите. Только не подумайте, что я это в упрек… Наоборот, ваша женская беззаботность вызывает во мне легкую зависть. Я бы тоже так хотела — поверху взглядом летать, да возможности не имею — заботы вниз тянут. И потому предлагаю выпить не за ваши двадцать пять, Машенька, а за вашего мужа Сашу!..
Вспомнилось, и сердце зашлось болью-досадой. Как же хорошо тогда было. Весело, спокойно, комфортно. И не предвещало ничего. А может, как раз и предвещало? Может, стоило прислушаться к сватьиной зависти, сделать для себя выводы? Вот если бы подсказал кто… Но кто подскажет? Хотя да, Вика пыталась с ней о чем-то таком поговорить… Но что — Вика? Вика не авторитет.
Нет, не хочется сегодня на верхушки деревьев глядеть. Досады больше, чем удовольствия. И вообще… Не сидится как-то, беспокойство внутри болью шевелится. Лучше пройтись, отвлечься на физическую усталость.
Прошлась, а дальше что? В любом состоянии — одно пугливое беспокойство, грызет внутренности, не уходит. Ни сидеть, ни идти, ни плакать, ни вверх смотреть. Ни петь, ни свистеть… Ничего не получается. Скорей бы этот маетный день кончился!
К концу рабочего дня совсем ослабела. Выползла из душного кабинета на улицу, с трудом отделалась от Лены, соседки-попутчицы под предлогом, что надо «зайти в химчистку». Лена впрыгнула в автобус, а она медленно побрела вдоль по улице, неся в себе так и не пролитые за день слезы. Шла, не видела ничего, не слышала. Женщина-ноль. Женщина — пустое место. Женщина — хлипкий сосуд со слезами внутри. Потеряшка.
Так и дошла до дома, встала у подъезда. Подниматься в квартиру не хотелось — страшно было. Что там, в квартире? Соскучившееся за день одиночество накинется на нее с объятием? Придавит, сожмет железной хваткой? И не идти нельзя, слезы на волю просятся. Не рыдать же здесь, у подъезда.
На лестничной площадке перед квартирой пахло борщом. И ударило в голову, сверкнуло внутри невозможным счастьем — Саша вернулся! Боже… Вернулся голодный, борщ варит! Да, и ключи с той стороны в замочной скважине торчат… Господи, дай сил руку поднять, до звонка дотянуться! И чтобы после звонка в обморок не упасть!
Шаги… Шаги в коридоре. Нет, это не Сашины шаги. Славкины, скорее. Нет, это уже невыносимо, в конце концов…
— Привет, мам! А я борщ варю и котлеты жарю, тебя сейчас кормить буду. Ведь наверняка не ела ничего сегодня, да?
— Да… То есть нет, не ела. Но я не хочу, спасибо…
— Здрасте, не хочу! Я что, зря старалась? Иди, мой руки и за стол.