Шаги… Шаги в коридоре. Нет, это не Сашины шаги. Славкины, скорее. Нет, это уже невыносимо, в конце концов…
— Привет, мам! А я борщ варю и котлеты жарю, тебя сейчас кормить буду. Ведь наверняка не ела ничего сегодня, да?
— Да… То есть нет, не ела. Но я не хочу, спасибо…
— Здрасте, не хочу! Я что, зря старалась? Иди, мой руки и за стол.
— У тебя там что-то горит, Слав.
— Ой, котлеты…
Славка заполошно понеслась на кухню, локоны на спине подпрыгивали пружинисто и красиво. Интересно, по какому случаю локоны? Вообще-то она кокетливых парадов с волосами не любит… Может, праздник какой сегодня? Папа от мамы к другой женщине ушел, вдарим по тарелке борща от великой радости? Ура, папа свободен от мамы и счастлив наконец?
Вздохнула. Можно себя поздравить, сподобилась на обиду матери-брошенки. Как та героиня из фильма «Любовь и голуби»: «Если узнаю, кто с отцом видится, прокляну…»
— Мам… Ну, чего ты долго копаешься? Иди, у меня все готово…
— Иду, дочка.
Зашла на кухню, села на свое место у окна. Славка поставила перед ней тарелку борща, пристроилась напротив на стуле, в любимой позе, в мальчишечьей, чуть съехав корпусом вниз и широко расставив длинные ноги в джинсах.
— Ешь…
— А ты?
— А я на диете. Мне нельзя борщ.
— Почему? Это же овощи.
— Ну да… Если не считать, что они тушились в масле да плюс бульончик из свиной косточки. Ничего ты в диетах не понимаешь, мам…
— Да, наверное. Я вообще в этой жизни ничего не понимаю, как выяснилось.
— Хочешь об этом поговорить, да?
— Слав… Что за тон? Ты же мне не психолог, ты мне дочь.
— А одно с другим что, никак не соединяется? Я вот, например, очень хочу с тобой поговорить. Просто поговорить, мам. Объяснить тебе кое-что. Можно?
— Валяй…
А борщ ничего, вкусный получился. Надо же, умеет. И чеснока положила в меру, и капусту не переварила. Хозяйственная. Когда успела научиться-то? С ними жила, на кухню только поесть заходила. А теперь поди ж ты… И повариха, и психолог — все в одном флаконе. Хорошо хоть на кушетку родную мать не укладывает. Да, зря говорят, что яйца курицу не учат. Еще как учат. Вернее, учить собираются.
— Мам! Я очень хочу, чтобы ты нормально отнеслась к папиному поступку. Разве это в принципе невозможно? По крайней мере, не делала бы из него трагедии. Нет у тебя права на трагедию, мам. И на папу прав никаких нет.
— Как это, Слав? Я прожила с мужем четверть века, и у меня никаких прав на него нет?
— Да, нет! Ни у кого не может быть на другого человека никаких прав. И неважно, сколько вместе прожили, год, два или двадцать. Никто никому ничем не обязан, понимаешь? Вот чем, например, папа тебе обязан? Ты что, с маленьким ребенком на руках осталась, он алименты должен платить? Или он на жилплощадь вероломно претендует? Ведь нет… Отдал и оставил тебе все, что мог. Меня вырастили, благополучно в самостоятельную жизнь отправили. Чего еще-то? Всем спасибо, как говорится, все свободны!
— Спасибо, Слав… Ты мне очень хорошо все разъяснила. Спасибо, дочь.
— Ну не юродствуй, мам…
— Да нет, что ты. Какое юродство в моем бедственном положении. Ну, давай, продолжай, что же ты! Расскажи, как мне дальше жить. И чем жить. Ты же прекрасно знаешь, что я без папы и шагу ступить не могу, по крайней мере так было все эти годы… Я просто не умею без него жить, Слав. Не научилась. Это неумение давно в состав моей крови вошло, понимаешь ты это или нет?! Нельзя вот так взять и выбросить человека на обочину, если человек верит тебе, если он зависим от тебя полностью! Если он идет за тобой, как за поводырем! Тогда не надо было сразу брать на себя роль поводыря!
— Мам, ну он же не виноват, что ты такая неприспособленная! Хотя, если честно… Знаешь, что я по этому поводу думаю? Мне кажется, ты сама придумала для себя эту неприспособленность, ведь правда? Придумала и за благо ее выдаешь: ах, мол, посмотрите, какая я вся душевно нежная, ранимая вся… Тебе ведь так было удобнее, правда? Ах, я еще и слепенькая, мне поводырь нужен?
— Слав… А ты не исключаешь того момента, что я ничего не придумывала? Что я и на самом деле такая? По характеру, по природе, по жизненным обстоятельствам? По свойствам психики, наконец?
— Ой, мам… Вот только не надо про психику, ладно? Это не психика, это такой, знаешь, сложившийся бабский менталитет, дурной и эгоистичный. Вот скажи, к примеру… Ты никогда не задумывалась, отчего русские бабы не приживаются в женах у европейцев? У всяких французов, голландцев, датчан?
— Ну… И почему же?
— А потому, что едут с готовеньким эгоизмом, то бишь с менталитетом — вот она я, вялая русская красавица с тонкой ранимой психикой, корми меня, одевай-обувай, развлечением ублажай. Торжественно назначаю тебя поводырем, дорогой француз-голландец-датчанин! Прими мой менталитет за достоинство, за большой подарок! А потом слезы и сопли вытирают — как же не поняли, не оценили их русскую душеньку?
— Не знаю… Наверное, ты права, Слав. Только твои рассуждения сейчас немного не к месту. Отец твой, слава богу, не француз и не датчанин, он всегда меня понимал… И принимал такой, какая я есть. И ни разу не упрекнул меня в притворстве.
— Да уж, действительно… Понимал и принимал… И этим развратил тебя окончательно, не дал закалиться в трудностях, стать сильной, как все нормальные тетки.
— А женщине и не положено быть сильной. Женщина по природе своей имеет право быть слабой.
— Ой, да кто тебе в голову вбил такие глупости, мам? А… Это, наверное, вас так раньше воспитывали, понятно… В школе учили… Лозунги Карла Маркса, да? Сила женщины в ее слабости, или как там, точно не помню?
— Да. Пусть лозунги Карла Маркса. Именно так он сказал — сила женщины в ее слабости. И знаешь, я ничего плохого и неправильного в его высказывании не вижу!
— Ну, так и выходила бы замуж за Карла Маркса! Чего ж ты отца-то себе в мужья присмотрела? Он ведь обыкновенный, не глыба и не мощь, или как там этого бородатого чудака называли… Да, он обыкновенный, он тупо устал от тебя, мам. Устал быть поводырем, идти и идти, не зная отдыха от ответственности.
— Нет, я все равно не понимаю… Ну, может, и устал, ладно. Но разве устать — значит разлюбить? Объяснил бы, я бы поняла.
— Да ни фига бы ты не поняла. Знаю я тебя. Заголосила бы, запричитала сразу, обвиноватила, на колени поставила. Ах, меня обидели, слабенькую такую, в облаках витающую! Ах, как мне плохо, я умираю! Ах, подхватите меня скорей, откройте мне веки, суньте кусок белого хлебушка в рот! Да ему все это тупо надоело, мам, понимаешь ты или нет?! Любой устает быть вечным поводырем! Ему и самому так захотелось — в слепых походить и ни о чем не думать. Тем более позвали… И не просто позвали, а настоятельно позвали. Вот ему крышу и снесло.
— Не поняла, Слав… Ты отца сейчас обвинила в меркантильности, что ли?
— Да прям. В какой меркантильности? В общем, опять ты ничего не поняла, мам. — Славка вздохнула, еще ниже съехала со стула, тоскливо глянула в окно, за которым сгущались июньские сумерки. Потом усмехнулась, произнесла тихо, грустно: — Ничего, мам привыкнешь. Жизнь меняется, ты тоже вместе с ней поменяешься. Ничего-ничего, привыкнешь…
— Нет, Слав. Не привыкну, к сожалению. Поздно мне привыкать.
— Но у тебя нет другого выхода, мам…
— Выход всегда есть. Я долго так не протяну, можешь не загонять меня в угол. Да и то — всем хорошо будет. Опять же ипотеку не надо выплачивать, если эту квартиру продадите.
— Ой, ну куда, куда тебя понесло, мам, — болезненно сморщилась Славка, по-прежнему глядя в окно. — Прекрати, слушать же невозможно.
— А тебя куда понесло? Ты хоть слышишь, как ты со мной разговариваешь? Как будто я тебе не мать, а чужой человек!
— Обиделась, значит?
— Да, обиделась.
— Ну-ну… Если тебе это необходимо… Если тебе обида нужна, пусть будет обида, поплавай в этом немного, может, отвлечешься от главного. Но только немного, договорились?
— Слав… Я не могу больше так разговаривать. Ты же… Ты же сейчас унижаешь меня, сама-то не слышишь, нет? И… И предаешь.
— Относительно кого я тебя предаю? Относительно папы, что ли?
— Нет… Не знаю… Просто я так чувствую. Слушай… А скажи мне, ты эту Валентину видела? Общалась с ней, да?
— Конечно, общалась. А что? Нормальная тетка, между прочим. Состоятельная во всех смыслах.
— Ах, вот оно что… Ну да, конечно, состоятельная. Она тебе обещала материальную поддержку, да? Взносы за ипотеку вносить? И поэтому ты меня предаешь, да? И позволяешь себе разговаривать таким тоном?
Все, ее уже несло. Славкино лицо застыло, глаза сузились, губы сжались в плотную скобку. Но ведь молчит, ничего не отвечает… Сидит и молчит. Нет, это невозможно… Хватит, хватит уже на сегодня! Сердце не выдержит!
— Ладно, Слав, ты иди… Прости, я не в себе немного, сама понимаешь. Не получилось у нас душевного разговора. Может, в другой раз…
— Ладно, Слав, ты иди… Прости, я не в себе немного, сама понимаешь. Не получилось у нас душевного разговора. Может, в другой раз…
Славка сорвалась со стула, вышла из кухни. Сердито завозилась в прихожей, звякнула ключами, громко хлопнула дверью.
Да, как-то жестоко все вышло. Выходит, выгнала дочь из дома. Час от часу не легче.
Вот сейчас бы и заплакать — самое время. Эй, спасительные слезы, где вы?
Нет слез. Только шепот на губах, горестно застывший. Не обращенный ни к кому, в пустоту направленный. Мне плохо, мне очень плохо, помогите мне кто-нибудь, ну, хоть кто-нибудь! Я боюсь! Дайте мне руку, пожалуйста, ну же… Смотрите, я окончательно в пропасть лечу. Если даже Славка, дочь…
И подскочила со стула, будто лопнула пружина внутри, и пошла дрожь по телу, звонкая и болезненная. Сжала виски ладонями, подошла к окну.
В окне — то же самое, знакомый до каждой убогой мелочишки кусок двора. Скамья у подъезда под сенью склоненных веток бузины, садовые ромашки на чахлом газоне, ветки тополей послушно качаются на ветру. Мужчина на скамейке сидит, рядом у ног собака примостилась. Незнакомый мужчина, в гости к кому-то из соседей пришел, наверное. Вдруг встал со скамьи, поднял голову…
Она и сама потом не могла понять, как так получилось, но глаза их встретились. Может, потому, что одна боль другую боль за версту чувствует. По крайней мере, боль этого мужчины она ощутила сразу. Она была твердая, как гранит, злая и насмешливая, если можно так выразиться про боль. И своя вдруг скукожилась, принялась отступать, стыдливо подхихикивая и делая книксен — простите, простите, многоуважаемая чужая боль, я-то у этой женщины в окне и не боль вовсе, а так, болячка маленькая.
Наваждение продолжалось, наверное, пару секунд. Потом она опомнилась, отвела глаза, отступила в глубь кухни. Тряхнула головой, расправила плечи. Взгляд упал на нетронутую тарелку борща на столе, и желудок скрутило приступом голода. Села на стул, принялась жадно орудовать ложкой, глотала холодное варево, ничего в себе не ощущая, кроме желания утолить голод… Сколько же она не ела? Суббота, воскресенье, сегодняшний весь понедельник… Выходит, три дня. Много. Могла и в обморок упасть, прямо посреди улицы.
Отодвинула от себя пустую тарелку, хмыкнула, пожала плечами. Что это было? Да, был мужчина там, на скамейке у подъезда, с собакой. Потом сразу голод был. Спасительный для организма скорее всего.
Подошла к окну, глянула осторожно, вытянув шею. Никого. Ни мужчины, ни собаки. Может, показалось? Голодная галлюцинация была?
* * *В машине наяривало радио «Шансон». Ему не нравилось, терпеть не мог эти надрывные песенки. Но Валя с удовольствием подпевала, смешно делая брови домиком, и он тихо за нее радовался — значит, день хорошо прошел, без обычной нервотрепки. Если бы еще из пробки вырваться. Всегда на выезде пробка, все на волю хотят, долой из душного вечернего города. Туда, туда, в личные огороженные пространства, в частные загородные владения, где море разливанное спасительного кислорода…
— Ой, Саш, я забыла тебе напомнить! — вдруг встрепенулась Валя, повернувшись к нему корпусом. — Ты попроси у Славочки, пусть переправит мне реквизиты счета, куда надо взносы за ипотеку перечислять. Или давай лучше я сама ей позвоню… А то знаю я тебя, постесняешься.
— Валь… Не надо этого делать, пожалуйста. Только не обижайся, ладно?
— Но почему? Что тут такого, не понимаю?
— Ну… Они с Максом взрослые самостоятельные ребята, не надо у них трудности отнимать. Я еще допускаю — поддерживать иногда, нечасто, но чтобы уж совсем за них платить… Нет, не надо, Валь. Я против. Я им и без того хорошо помогаю. Хватит.
— Саш… А скажи мне, только честно. Ты принципиально не хочешь у меня деньги брать или действительно считаешь, что не надо дочь баловать?
— И то и другое, Валь.
— Нет, но ты же меня обижаешь.
— А ты не обижайся. Ты пойми меня правильно.
— Ну, не знаю… Прости, конечно, но я иногда тебя совсем не понимаю! Это же твои дети, Саш! А когда речь идет о детях, надо уметь наступать на горло собственному чистоплюйству. Если бы у меня, к примеру, были дети, я бы ни одной материальной трудности и близко к ним не подпустила! Любую возможность бы использовала! Или я не права?
— Не права, Валь.
Твердо сказал, как отрубил. Знал за собой такое свойство — иногда мог так сказать, даже немного грубо. И тут же кинулся подстилать соломки:
— Нет, правда, не обижайся… Ну представь себе, если бы тебе так по молодости… Что ни задумаешь — все бы на тарелочке с голубой каемочкой преподносилось. И что бы из тебя вышло, чего бы ты в жизни добилась? Нет, самостоятельное преодоление трудностей — хорошая вещь. Она достоинство порождает, уважение к самому себе. Разве не так?
— Да так, так, — вздохнула Валя и, улыбнувшись, кивнула. — По большому счету ты прав, конечно, ты ж у меня вообще большой умница. А я, что ж… Я со своим излишним рвением не права, конечно. Может, поэтому мне и ребеночка бог не послал… Знаешь, как говорят? Бодливой корове бог рогов не дает.
— Ну уж нет! Вот с этим я как раз не согласен.
— Это ты про ребеночка или про корову? — весело рассмеялась Валя, глянув на него сбоку кокетливо. — Ладно, ладно, можешь не отвечать, шучу я… Как сложилась моя судьба, так и сложилась, нечего бога гневить. Зато теперь ты у меня есть… А ребятам твоим, уж не спорь со мной, все равно помочь надо. Пусть и не глобально, факультативно хотя бы. А то они с этой ипотекой и ребеночка побоятся родить. Тебе ведь хочется внука, Саш? Или внучку?
— Не знаю. Как-то не думал об этом.
— Ой, а мне как хочется, если бы ты знал!.. Можно, я за тебя помечтаю, ага? Хотя — почему за тебя и за себя тоже! Потому что твои внуки — теперь и мои внуки… Господи, хорошо-то как — внуки!.. Если б ты знал, Саш, как я счастлива, что могу вот так… Ехать рядом с тобой, о будущих внуках мечтать… Как нам, бабам, мало для счастья нужно!
Придвинувшись ближе, Валя оплела пальцами его предплечье — даже через ткань рубашки ощущалась их горячая сильная дрожь. Положила голову ему на плечо, снова вздохнула счастливо:
— Как же хорошо быть просто женщиной, Саш… Не каменной бабой, а женщиной. Что угодно можно за это отдать…
Наконец пробка сдвинулась с места, поехали. Валя подняла голову, поправила волосы и, как часто у нее бывало, вдруг заговорила другим тоном, сугубо деловым, будто переключился внутри невидимый тумблер:
— Слушай, надо завтра другого водителя поискать. Ты займись, пожалуйста, ладно? Позвони в рекрутинговую фирму, они меня там знают, пусть кого-нибудь подыщут. Телефон у секретаря возьми.
— А меня ты что, увольняешь?
— Саш… Да ты что? Я ж наоборот, как лучше. Я ж тебе теперь не начальница.
— Да, я понимаю… Я в том смысле — мне надо другую работу искать, да?
— Какую другую работу? Нет, что ты…
— А что предлагаешь? Домохозяином стать?
— Да вообще-то я бы счастлива была, если бы так… Представляешь, я приезжаю уставшая, а ты меня дома встречаешь. С горячим ужином, с натопленной банькой, спокойный, веселый, довольный. Мечта, а не жизнь! Прекрасный сон бизнесвумен Вассы Железновой… Ведь так называют меня за глаза, да? Васса Железнова?
— Да. Но, по-моему, это не обидно. Наоборот.
— Ну, это как сказать. Раньше было не обидно, а теперь обидно. Так я не поняла насчет домохозяина? Как тебе?
— Никак, Валь. Хорошо, но не мое. Боюсь, не получится.
— Ой, кто бы сомневался… Хотя жаль, конечно. А всё твои мужицкие предрассудки, черт бы их побрал! Ну… Тогда заместителем моим будешь. Мне как раз толковый заместитель нужен, давно подходящую кандидатуру присматриваю. Не могу же я все одна да одна.
— Хм… И кто я буду в твоих заместителях? Куклой, сидящей за столом с важным видом? Я ж ничего в твоем бизнесе не понимаю! Да и не амбициозен я, сама знаешь. Нет, пусть все остается, как есть, ты руководишь, я баранку кручу. А толкового заместителя найдешь со временем.
— Что ж, как скажешь… Тогда я тебе зарплату вдвое прибавлю.
— Валь! Перестань, а?
— Да что, что перестань! Ты сам разве не чувствуешь, что мы все время вертимся вокруг твоих комплексов? Или ты тоже, как Гоша-слесарь из фильма, автоматически начинаешь помирать, если жена больше денег в дом принесла? Тогда уж предупреди сразу.
— Нет, Валь, не начну я помирать. Я, наоборот, жить хочу. И неважно, в какой ипостаси, лишь бы рядом с тобой. Вот сижу сейчас рядом с тобой, и мне хорошо, понимаешь? От силы твоей, от энергии, от самодостаточности. Наверное, я вампир, честно признаюсь! Я тяну из тебя твою любовь, твою сильную энергетику! Хочу жить, не хочу больше умирать!
— Ты мой любимый вампир, самый любимый! — ласково огладила она его по плечу. — Только немного трусливый вампир, не совсем качественный. Тебе больше предлагают, а ты не берешь. Возьми, а? Ну, зачем тебе работать, если я сама могу? Какая разница, кто домом занимается, а кто деньги добывает? Если у нас все хорошо, Саш? Главное, у нас любовь есть, правда? Может, будем просто любить друг друга, а не думать о всякой ерунде типа мужская роль, женская роль? Ну ее к черту, эту надуманную психологию, а?