Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать. Лесное чудо весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу, да и побежало к своим.
Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.
Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая не росла в Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского хирдманна Лютинга, ярлова сына, когда тот прошел в двух шагах от него.
Свою лесную красавицу он встретил еще раз несколько дней спустя, когда его послали с братьями Олавссонами в город — за вином для предстоявшего торжества.
Он увидел ее, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонами перекатывали к берегу дубовые бочки, и кто-то медленно поднимался навстречу, и Видга сперва равнодушно скользнул глазами по худенькой фигурке, согнутой тяжестью коромысла… и тут приметил знакомые заплаты и выпрямился с заколотившимся сердцем, оставив работу.
Узнает ли?
Не узнала. Прошла мимо Видги, не подняв головы. Непосильная ноша тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень, спрятавшийся в пыли… девчонка оступилась, тяжелые ведра качнули ее вперед, потом назад, и наконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.
И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точно из-под земли вырос маленький сморщенный старик, одетый в грязную овчину шерстью наружу, с тремя седыми косицами, закрученными на желтой выбритой голове. Он зло прошамкал ей что-то, чего Видга не понял, и на видавшую виды рубаху, на вскинутые руки градом посыпались удары.
Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает… Еще он знал, что невольницу — тир — можно безнаказанно поколотить или, наоборот, поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня, и все тут. И тем не менее что-то сдернуло его с места, бросило вперед.
Видга едва дорос макушкой до отцовского подбородка. И он был еще далеко не так силен, как ему хотелось. Но его руки давно привыкли и к оружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика на запястье тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.
Видга встряхнул его, точно пойманную крысу, — из овчины полетела вековая пыль.
— За что бьешь, вонючка?
От того и впрямь пахло так, будто он ни разу в жизни не мылся. Северного языка он, конечно, не понимал, но смысл ухватил без труда и ответил со всем достоинством, какое мог себе позволить:
— Моя знай, за что… твоя не спрашивай, мимо ходи! Одна рука у него оставалась свободна, но поднять ее на Видгу он не смел и только злобно моргал черными степными глазами из-под морщинистых век.
Внук Ворона вытянул старика его же палкой по сгорбенной годами спине:
— Я тебе покажу, как перечить, собака!
— Моя знай, — упрямо повторил тот. Но Видга уродился в отца: с рабами долгих споров не затевал. Невольник кувырком полетел прочь, напутствуемый умелым пинком:
— Хозяина приведи, желтомордый… я ее куплю!
Старик проворно поднялся и отбежал в сторонку, плюясь и бормоча что-то на неведомом языке. Приказания Видги он так и не понял, но намерения чужеземца были ясны. Он ушел, оглядываясь и хромая. А сын хевдинга нагнулся к девчонке и поставил ее на ноги. И спрятал за спину руки, надолго запомнившие, как легли в них ее остренькие теплые локти…
— Ты кто? — спросил он, сообразив наконец, что говорить следовало по-гардски.
У нее уже набухал на щеке свежий синяк.
— Смиренкой зовут… — ответила она, утирая с лица слезы и грязь. — Боярина Вышаты Добрынича раба.
Вид у нее был жалкий и какой-то погасший, губы дрожали.
— Смэрна, — примерился Видга к непривычному имени. Он глядел на Смирену и только теперь явственно увидел все то, чего не заметил в лесу.
Рваную-прерваную одежду, детские руки в недетских грубых мозолях… глаза, красные от слез и работы впотьмах… Рабыня! Но, странное дело, память знай подсовывала ему не малодушного Гриса, а Рагнара с Адельстейном. И еще славную тир, любимицу пращура Халля, мать пра-пра-прадеда… Сзади приблизились трое Олавссонов.
— Вестейн ярл! — почесывая в бороде, недовольно повторил Бьерн. — Мало нам хлопот с Вестейном ярлом! .
Гуннар потрогал перевязанную шею и промолчал. А Сигурд дружески заулыбался Смирене. Вспомнил, верно, свою черноглазую Унн, недавно пообещавшую ему нового сына.
Тут со стороны города приблизился всадник, по виду — слуга. Второго коня он вел в поводу. Подъехав к четверке урман, он остановился, помедлил, явно не зная, с кем заговорить, и наконец сказал сразу всем четверым — сами разберутся:
— Вышата Добрынич на раба нерадивого просит не сердиться. В гости зовет, на беседу и угощение…
Видга шагнул к коню. Ездил он хорошо, привык еще дома. И указал Смиренке место впереди себя:
— Полезай!
У нее снова дрогнули просохшие было ресницы, а за ресницами и губы:
— Куда же я, княжич… воды-то принести…
Видга сдвинул брови, но ничего не сказал. Не его Смэрна, не выкупил он ее еще у гардского ярла. Не ему и распоряжаться, что ей делать и куда идти.
Так, хмурым, и проехал он полгорода, а потом, не видя кланяющихся трэлей, минул ворота боярского двора.
И вот тут-то едва не раскрыл рта. То, что гардцы умели строить, он знал — на то она и Гардарики, Страна городов. Видал и высокий конунгов дом. Это когда их, по здешнему обычаю, водили на роту — клясться в непреступлении законов стейннборгского тинга… Тогда и еще после, у конунга на свадебном пиру. И не только Видгу, всех поразила высота бревенчатых стен, гордые светлые окна покоя для советов, красивая и непривычная резьба. Никак не думал Видга увидеть дом лучше, чем тот. Увидел. С улицы-то эти палаты смотрелись совсем не так, как со двора. Двор у боярина был все же поуже княжеского — тесен, не разворачивались к улице деревянные плечи хором. Но зато вблизи хоть у кого валилась с головы шапка. У тех, кто в простых избах жил, — от зависти, у мужей нарочитых — от ревности…
Вспомнился и Видге родительский дом. Показался беднее и проще убранством. Но не устыдил… Кому выпряли норны судьбу почетнее, чем сэконунгу, хозяину моря? Никому. А его дом — палуба длинного корабля. Морской конунг редко сходит на берег. На что ему такой дом?
Навстречу боярину Видга пошел с поднятой головой.
Вышата Добрынич урманского княжича встретил ласковее не придумаешь.
Заметив его любопытство, сам повел по дому, показывая зимние и летние спальни-ложницы, просторные сени на затейливых резных столбах… Честь невиданная! Показал даже островерхий терем, в котором изредка принимал званых гостей.
Видга дивился про себя, но не слишком. Где тот драккар, на котором ярл добыл все эти сокровища? Нету у него драккара, и, значит, ничего нет.
Потом боярин кликнул детей — познакомиться.
На красавицу Нежелану Видга посмотрел равнодушно. Отметил бусы у нее на шее — радуга да и только, — и еще дорогое, нарядное платье. Снять бы с нее все это да надеть на Смэрну. Небось стала бы не хуже.
А Любим — да что Любим! Ни парень, ни девка, плюнуть не на что. Очень не любил Видга Вестейна ярла, но сына не поставил бы не то что рядом с ним — даже поблизости…
Вслух он, понятно, ничего этого не сказал. Знакомясь, переврал гардские имена и сам посмеялся. А о себе услышал ставшее уже привычным: Витенег.
Ярл велел нести на стол угощение. Странный обычай был в этой земле — еду и питье здесь подавали к приходу гостей, а потом убирали, вместо того чтобы просто вынести столы.
— У меня дома лежит кошель, — сказал Видга боярину, с трудом подбирая слова и жалея, что рядом не было Скегги, у которого все это получалось много, много легче. — Мы сражались в пути и брали богатство. В моем кошеле лежат полторы марки серебра. Это много. Я был на разных торгах и знаю, сколько стоит рабыня. У тебя, наверное, есть весы. Должно остаться полмарки, но я не буду торговаться, потому что побил твоего раба, и ты можешь потребовать виру за обиду…
Про себя Вышата потешался, но ничем этого не выдал. Только все угощал Видгу, не скупясь ни на зеленое, ни на синее заморское вино. Видга, непривычный к вину, еле пересиливал отвращение. Однако, что поделаешь, пил. Откажешься — засмеют.
Поздно вечером он, пошатываясь, выбрался из города и долго кричал через реку, чтобы его перевезли. Не докричался и пустился вплавь. Вылез на берег мокрый и задумчивый. Рабыню ему Вышата так и не продал. И обидеться повода не дал. Зато дал уразуметь, что ему, Видге, Смэрны… как это здесь говорили, что-то насчет своих собственных ушей…
Кременецкие князья с ближними и дружиной были званы к Халльгриму хевдингу на свадебное торжество.
В Урманском конце еще пахло свежей древесиной, под ногами и копытами хрустели белые завитки. Хозяин сам выходил встречать гостей, вел их в дом, усаживал на богато застланные лавки. Словенские бояре озирались, потихоньку рассматривали стены, увешанные ярко раскрашенными щитами и оружием. Заглядывали в суровые лица Богов, охранявших хозяйское место. Новый дом Халльгрима Виглафссона был выстроен в точности как прежний: словенский глаз не находил ни всходов наверх, ни полатей, ни каменной печки. Только широкие скамьи вдоль стен да огонь посреди пола, в глиняном очаге… Кровлю поддерживали высокие столбы, раздвоенные на концах. Жирная сажа еще не успела осесть на них, и оттого все вокруг казалось особенно новеньким и чистым.
Ждали князей. Чурила с княгиней появились позже многих, но не запоздали.
— Приедет ли Мстислейв конунг? — спросил Виглафссон, ведя их в распахнутые ворота. — Я его приглашал…
— Не смог он, — сказала Звениславка. — Уж ты, Виглавич, не серчай.
Чурила добавил:
— Не думай на старого… недужен он. Кости болят. Халльгрим кивнул и ни о чем больше не спрашивал. Чурилу, самого знатного на пиру, провели к почетному месту — вышитой подушке посередине скамьи. Халльгрим сел поблизости, Звениславку устроил между князем и собой. Почти как раньше, в Торсфиорде…
Братья сели рядом.
Велик и просторен был новый дом сына Ворона. Хватило места и своим, и гостям, никто в обиде не остался. Все расселись, кто выше, кто ниже, по старшинству. Разглядывали жениха и невесту.
Вигдис сидела рядом с Халльгримом, по левую руку. Долго он думал, как поведет ее за этот стол, как при всех наречет Рунольвову дочку своей… Думал и о том, не придется ли в день торжества смирять ее непокорство. Не пришлось.
Вигдис без слова отдала себя в руки рабынь, которые причесали ее и одели. Молча вышла к гостям… И подле Виглафссона сидела точно неживая. Только и дрожало в глазах отражение пламени, да еле заметно колебались на груди овальные серебряные фибулы.
Гости обводили глазами непривычно низкие — по колено сидевшим — столы, деревянную и лепную посуду, придирчиво нюхали незнакомые яства. Удивляло все: даже свет и тепло, шедшие от очага. У князя на пирах, случалось, в окна гридницы влетали снежинки. А здесь, похоже, и зимой пировали без шуб…
Вот поднялся хозяин. И по тому, как разом притихли урмане, стало ясно, что пир начался.
— Первый кубок — за конунга! — сказал Халльгрим громко. Низкий голос морехода был отчетливо слышен в самых отдаленных углах. Слуга налил ему браги, и Халльгрим, по обычаю пронеся кубок над огнем, протянул его Чуриле.
Зеленоватое рейнское стекло лучилось и мерцало.
— Скажи, Торлейв конунг…
Чурила поднялся. Принял кубок. И заговорил — ко всеобщему удивлению, на северном языке.
Кременецкие стали переглядываться. Сердито нахмурился Вышата Добрынич.
Кто не понимает, тому всюду чудится подвох. Неотрывно смотрела на мужа юная княгиня. Готовилась подсказать, если запнется. Но князь говорил гладко. Даром, что ли, учил все это несколько дней.
Зато теперь урмане улыбались, подталкивали друг друга. Лаже у Хельги, и у того помягчели свирепые глаза.
— Прадеды наши издавна смотрели на север, — говорил Чурила Мстиславич.Разное видели… Бывало, торговые гости приезжали, привозили красный товар. А то и дрались, с боевым щитом ходили. Не родит трусов земля Норэгр! Воины славные! А только говорят у нас так: худой мир лучше доброй ссоры. Пролитого не поднимешь, битого не воротишь. А где лад, там и клад!
Помолчал, обводя взглядом скамьи. И продолжал:
— Рад я, что стал у нас в городе новый конец. Крепче стоит Господин Кременец, прибыл силой урманской! Рубился я на мечах с Халльгримом Виглавичем и никому того не желаю. Зовешь ты меня, Виглавич, конунгом. Хочу и я назвать тебя своим ярлом…
Он опустил кубок, нагнулся, поднял что-то со скамьи. Халльгрим же встал… и поклонился — сколько себя помнил, кажется, в первый раз.
Очень старательно он выговорил по-словенски:
— Спасибо, Торлейв конунг сын Мстицлейва. Спасибо за доброе слово и за честь. Но она не про меня. Были у меня в роду могучие мужи, и каждого люди звали просто хевдингом. Не мне переступать через славу тех, чьих подвигов я не повторил.
Он хотел вернуться на место, но Чурила его остановил:
— Погоди… Не берешь ты от меня чести, но меч я тебе все же подарю.
Он вынул его из богатых ножен и подал Халльгриму как подобает: рукоятью вперед. Меч был из тех, что делал Людота, длинный, атласно-серый, с широким бороздчатым клинком… Крестовина и рукоять переливались разноцветной эмалью.
Устоять перед подобным подарком было невозможно. Вздох восхищения пронесся по длинному дому. Халльгрим бережно, двумя руками принял драгоценный меч и сказал так:
— Я всегда удивлялся удаче моего отца. Он ведь ходил грабить в Гардарики и возвращался с добычей. Ты был первым, с кем я сошелся в этой стране один на один… И если судить по тебе, то у вас тут не Страна городов, а сущий Йотунхейм — мир великанов! Я не уступил тебе тогда, но мало сожалею, что Одину не было угодно испытывать наше мужество до конца. Пусть этс меч переломится у меня в руке, если я буду служить тебе плохо!
Он взял наполненный рог, поднял его над пламенем и громко повторил:
— За конунга!
В самый разгар веселья распахнулась дверь, и десяток сильных парней втащили на веревках огромного живого кабана.
***
Пировавшие зашумели, стали вскакивать с мест, подходить поближе. Мед и ячменное пиво выплескивались на утоптанный пол.
Когда же любопытство улеглось, не спеша поднялся Хельги Виглафссон.
Зачем-то посмотрел на Звениславку и пошел прямо к вепрю. Пошел, и ему уступили дорогу.
Связанное чудовище глухо урчало, поводя налитыми кровью, человечески яростными глазами. Хельги положил руку на ворочавшийся загривок. И многие потом говорили, что он сильно побледнел.
— Узнал я, что есть в Гардарики обычай: жене конунга держать дружину с конунгом наравне! — прозвучал его голос. — Хороший обычай! Еще я узнал, что у Ас-стейнн-ки, жены Торлейва конунга, воинов нет… Я буду ей служить со всеми моими людьми. И пусть палуба рассохнется у меня под ногами, если она когда-нибудь сможет сказать, будто у нее плохой хирд!
Этот обет прозвучал в полной тишине. Но едва Хельги кончил, как послышался такой крик, такой шум, что кое-кто из гостей подхватился с мест. Над огнем одновременно сверкнуло не менее полусотни мечей. Воины размахивали ими и колотили в снятые со стен щиты. Вапнатак!
А Хельги осушил свой рог, и кабана выволокли во двор. Его зарежут и позже подадут жертвенное мясо к столу. И тогда обет среднего Виглафссона дойдет до слуха Богов…
Потом опять поднялся Халльгрим и проговорил раздельно и громко, так, что услышали даже занятые шумной беседой:
— Скегги сын Орма, подойди сюда!
Скегги сидел далеко-далеко от вождя, возле двери, в самом малопочетном углу. Он до того не ждал обращения, что сперва попросту не услышал его и продолжал есть. И не сразу понял, почему сидевшие рядом стали выпихивать его из-за стола.
Эйнар Утопленник подтолкнул Скегги на середину:
— Иди, иди. Тебя хевдинг зовет.
Робея, малыш подошел туда, где сидел грозный Виглафссон, и остановился перед ним, теребя край рубашки, еще той, что Видга купил ему в Бирке…
Халльгрим смотрел строго, но, кажется, совсем не был сердит. Да и за что бы?
— Скегги Скальд! — сказал хевдинг, и сердце Скегги сразу же забилось в предчувствии чего-то необыкновенного.
— Боги забыли сделать тебя могучим бойцом, но было бы хуже, если бы они сделали тебя трусом… Дома ты не особенно лез мне на глаза, но, пока мы добирались сюда, мало кто сумел показать свое мужество лучше, чем ты. Ты стоишь того, чтобы отныне сидеть вместе с воинами, Скегги сын Орма… Подойди-ка поближе…
Скегги, точно во сне, качнулся вперед. Халльгрим держал в руках меч.
Конечно, не такой, как тот, что только что подарили ему самому. Этот ничем не был украшен и вдобавок до того мал, что в руках сына Ворона казался детской игрушкой. И все же это был самый настоящий боевой меч, пригодный для сечи и единоборства. С поясом и ножнами… железный… может быть, даже окованный сталью…
Халльгрим сам застегнул на животе мальчика круглую пряжку, сделанную в виде змеи, кусающей собственный хвост.
— А с этим щитом ты будешь сражаться за Торлейва конунга и за меня.
Щит, как и меч, оказался для Скегги не велик и не мал, а точно по росту и по руке. Деревянный круг был выкрашен в желтый цвет. Как у Эрлинга! Халльгрим протянул его Скегги и увидел по его глазам, что маленький скальд был готов умереть за него хоть прямо сейчас.
Виглафссон улыбнулся.
— А теперь скажи для меня что-нибудь, Скегги сын Орма, и чтобы в каждой строчке было по мечу.
Скегги стиснул пальцами край щита, обтянутый воловьей кожей. Закрыл глаза. И звонко, отчетливо произнес:
Меченосец юный Пламя битвы мечет. И мечей опоры Мечутся в испуге. Скальд вождем отмечен. И теперь мечтает, Чтоб на тинге мечном Меч поднять с ним рядом…
Из гостей мало кто сумел что-либо понять, только отдельные слова. Для того чтобы разуметь речи скальда, требовалось родиться в фиорде. Или по крайней мере прожить там целый год. Люди увидели, как Чурила вопросительно наклонился к жене. Та приставила губы к его уху. И вскоре по скамье, где сидели бояре, пополз сдержанный шепот. Любопытно было всем.
Воины со смехом потащили Скегги обратно за стол, но уже не туда, где он сидел раньше. Видга освобождал для него место рядом с собой. И даже улыбался, что в последние дни случалось не часто.