Джиллиан не привстала, Хуберт протянул ей руку. Выглядел он совсем не таким самоуверенным, как в студии, и оттого сразу показался Джиллиан намного симпатичнее. Он молчал, она тоже не знала, что сказать. Наконец он поинтересовался, отчего она назвала себя фрекен Жюли.
– Пьеса Стриндберга, – объяснила Джиллиан. – Я однажды играла эту роль. Выпускной спектакль в театральном училище.
Подошла официантка, Хуберт ей заулыбался и заказал пиво. Официантка вернулась очень скоро, Хуберт взял кружку прямо у нее из рук с какой-то забавной присказкой, тут же отпил глоток. По походке официантки, когда она удалялась от их столика, было заметно, что она чувствует его взгляд.
– Она вам понравилась?
Хуберт извинился:
– В любом лице я вижу потенциал для картины.
– А у меня сложилось впечатление, что вы смотрели не на ее лицо, а на ее попку, – съязвила Джиллиан. – Но что же вы видите в моем лице?
Хуберт внимательно взглянул на нее:
– Не знаю. Но вашу передачу я включаю всегда.
– В самом деле?
– Ваше лицо мне слишком хорошо знакомо.
– И все-таки приглядитесь повнимательней!
Ей понравилось, как он всматривался в ее лицо – испытующе, деловито.
– Цвет лица у вас далеко не такой ровный, как в студии, – наконец заговорил он, – тут дело в гриме. И нос чуточку блестит. А брови необычно широки для женщины.
Джиллиан вымученно улыбнулась:
– Ну, такие подробности мне знать не обязательно…
– Мне нравится легкий пушок у вас на шее, – продолжал Хуберт. – Нравится подвижность ваших черт… И как вы иногда широко раскрываете глаза. Вы близоруки?
– Чуть-чуть.
Потом он спросил, почему она решила с ним увидеться. Джиллиан только плечами пожала. Оба замолчали, но совсем не так тягостно, как молчат люди, которым нечего сказать друг другу. Вдруг зазвонил ее мобильник, она взглянула на дисплей и сбросила звонок.
– Покажете мне свои картины?
– Да, – ответил Хуберт, встал и пошел к стойке, чтобы расплатиться.
Всего-то сентябрь на исходе, а осень уже заявила о себе. Смеркалось, на улице похолодало.
– Моя машина на стоянке, – сказала Джиллиан.
Хуберт сел рядом с нею впереди и показывал дорогу. Пока ехали, расспрашивал, чем она занимается в свободное время.
– Немножко спортом. Плавание, джоггинг, – отвечала Джиллиан. – Читаю много. А вы? – Давно она не вела подобных разговоров. Невольно улыбнулась: – Вы еще спросите, какую музыку я слушаю.
Поездка длилась менее четверти часа. Мастерская Хуберта размещалась в бывшем цехе прядильной фабрики на окраине города. Вдали, на юге, темнела гряда поросших лесом высоких холмов, на севере холмы были пониже. Долина, застроенная уродливыми промышленными зданиями, здесь сужалась. Основной корпус прядильни стоял чуть ли не в руинах, крыша провалилась, окна забиты досками. Стены подпирали леса из прочных стальных перекладин, чтобы здание не рухнуло окончательно.
Хуберт и Джиллиан пересекли автостоянку и направились к соседнему строению. На небе, все еще светлом, уже показался тонкий серп месяца. Когда они приблизились ко входу, снаружи сама собой зажглась лампочка. Хуберт отворил металлическую дверь, перепачканную граффити, включил свет и повел Джиллиан по узкому коридору мимо каких-то дверей. Его мастерская находилась в самом конце – просторное, почти пустое помещение, где пол покрывал усеянный пятнами линолеум. Стены тоже изобиловали пятнами непонятного желтоватого цвета, а в некоторых местах прочитывались контуры некогда прилегавших к стенам стеллажей. Люминесцентные лампы на потолке заливали весь зал резким холодным светом. Одна сторона зала состояла сплошь из высоких окон, жалюзи были опущены. У стены – нагромождение металлических полок, забитых бутылочками, тюбиками, кисточками, стопками книг и блокнотов. Еще диван, два-три старых стула, а в углу, прямо на полу, матрац. На маленьком холодильнике электроплитка с единственной конфоркой, на ней помятая алюминиевая кастрюлька. К другой стене прислонены три картины явно из новых, похожие на те, выставочные, одна не завершена. Рядом с полдюжины свернутых холстов, прикрытых полиэтиленовой пленкой. В самом центре мастерской пустовал большой мольберт. Хуберт, взяв с полки несколько папок, разложил их на некоем подобии стола – конструкции из деревянных козел и толстенной плиты ДСП. Он принялся открывать папки одну за другой, проглядывать эскизы, начатые и готовые рисунки наскоро. Интерьеры, люди, части тела – не раз он крутил в руках листок, разглядывая так, словно видит его впервые. Произнес лишь несколько слов, вроде бы обращаясь к самому себе. Последнюю папку отложил в сторону, не раскрывая. Джиллиан только углядела написанное сверху имя: Астрид. Затем Хуберт подошел к холстам у стены, сбросил пленку и стал разворачивать один за другим. Джиллиан стояла рядом.
– Картины сейчас в основном на выставке, – сказал он. – А здесь лишь часть моих старых работ.
На всех была изображена одна и та же женщина в разных позах.
– Кто это? – полюбопытствовала Джиллиан.
Он не ответил. Теперь оба молчали, но, когда он слишком быстро сворачивал холсты, Джиллиан, крепко сжимая, задерживала его руку. Как будто заглядывала через слуховое окошко в чужой дом.
– Прекрасно, – только и сказала она, когда Хуберт вновь разместил холсты у стены.
Опять зазвонил ее мобильник, но она его выключила, даже не взглянув на дисплей. Хуберт, нервно кашлянув, отошел на шаг в сторону:
– Хотите посмотреть фотографии?
Она кивнула.
– Угостить мне вас особенно нечем. Пиво, бокал красного вина, вода из-под крана.
– О’кей, пиво, – сказала Джиллиан, усевшись в старое мягкое кресло и немедленно в нем утонув.
Хуберт достал из холодильника две банки чешского пива и аккуратно разлил его в два высоких стакана с золотой каймой. С таким сосредоточенным видом, будто он выполнял труднейшую работу. Поднес ей один из стаканов, а сам взял стул и установил метрах в четырех от Джиллиан. Глотнул пива и поставил свой стакан на пол рядом.
Она повторила, что картины ей понравились, но ему, похоже, не хотелось говорить на эту тему. На расспросы он отвечал односложно, то и дело прихлебывая пиво мелкими глотками. Наконец он поднялся, разыскал где-то в углу старенький диапроектор и установил его на шаткой табуретке. Выключив верхний свет, он подтащил свой стул к креслу, где сидела Джиллиан, и вставил в проектор первый магазин.
Не произнося ни слова, он листал слайды, сменяя магазин за магазином. Сотни ню, обнаженные женщины, которые гладят белье, вытирают пыль, читают, варят кофе. Каждая женщина на десятках разных снимков. Поначалу почти все выглядят веселыми, потом становятся все серьезнее, под конец вовсе не смотрят в камеру.
Джиллиан встала, подошла к окну и села на подоконник. Хуберт этого даже не заметил. Со стороны она видела его силуэт и голых женщин на стене. Пыталась представить себе его лицо в отсветах диапроекции, его холодный, оценивающий взгляд. В памяти вдруг возникла однажды виденная ею фотография: публика в кинотеатре, освещенные лишь частично лица, широко распахнутые глаза и приоткрытые рты, готовые растянуться в улыбке. Именно так она всегда представляла себе своих зрителей.
Очередной диамагазин содержал снимки женщины невысокого роста, с широким тазом и обвисшей большой грудью. С короткими светлыми волосами и густо заросшими подмышками. Она развешивала белье на низкой сушилке в тесной ванной – детскую одежку и мужские носки. Она доставала книгу с полки, садилась на корточки, подметала веником пол, наверное собирая остатки печенья, которое грыз ее ребенок. Квартира, забитая каким-то барахлом, казалась попросту неубранной. На последних снимках женщина вот-вот собиралась удариться в слезы.
– Вид у нее ужасно одинокий. Вы отдаете себе отчет в том, что вытворяете со всеми этими женщинами? – высказалась Джиллиан.
– Наше сотрудничество – дело добровольное, – ответил Хуберт, сменяя магазин. – Даже в своей наготе они принимают все меры, чтобы только не обнажить свою суть. Выставляют себя напоказ, но прикрываются движениями, улыбкой.
Джиллиан удивлялась, что так и не привыкла к наготе, как это бывает в сауне или в душевой фитнес-клуба. Чем дольше она просматривает картинки, тем более чуждыми становятся для нее эти голые тела. Крупная родинка, кожная складка, выбритые до узенькой полоски волосы на лобке – все это вдруг приобретает непомерное значение. Тело распадается, кажется непропорциональным, бесформенным, безобразным.
– С вами тоже так бывает? – спросила она.
– О, вы уже начинаете их видеть, – ответил Хуберт. – А я именно так их пишу, деталь за деталью, черточка за черточкой. Даже когда фотографирую, стараюсь стать незаметным. Именно поэтому у меня камера с большим видоискателем. Модели, глядя в камеру, видят только свое отражение в линзе объектива.
Он быстро прокрутил слайды с изображением какой-то долговязой девушки, остановился на том, где она рассматривает себя в зеркале. Руки висят, живот выдается вперед. Взгляд придирчивый, она будто недовольна тем, что увидела.
Он быстро прокрутил слайды с изображением какой-то долговязой девушки, остановился на том, где она рассматривает себя в зеркале. Руки висят, живот выдается вперед. Взгляд придирчивый, она будто недовольна тем, что увидела.
– Вот с этим можно поработать, – заметил Хуберт. – Хотя зеркало – дополнительная трудность.
– А зачем все это самой женщине, если она никогда не увидит картину?
– Женщине это незачем, но она ведь просто модель. Я не пишу портретов в обычном смысле слова.
– Но почему же они на такое соглашаются?
– Понятия не имею. Возможно, думают, что их наконец-то оценили. – Он выключил проектор. – Вы устали?
Джиллиан кивнула.
– Я останусь здесь еще ненадолго, проводить вас до машины? – предложил Хуберт.
– Да, пожалуйста, – ответила она.
Дорогу домой нашла не сразу. Уже десять часов, не думала она, что так поздно, но движение все еще плотное. Она испытывала разочарование и одновременно злилась на себя за то, что испытывает разочарование. Мог хотя бы предложить ей выступить в качестве модели. Была в этой идее своеобразная привлекательность.
Стоя на светофоре, она включила наконец мобильник. Тут же, один за другим, пропиликали три сигнала СМС-сообщений. На следующем светофоре прочитала их по очереди. Два от Маттиаса, третье прислал Хуберт. Она, не отвечая, стерла все три.
* * *Джиллиан проснулась рано утром. Боли возобновились, но она решила больше не принимать таблеток. В халате вышла на балкон, хотела выкурить сигарету. Шел дождь, дул сильный и холодный ветер. Птички подавали голоса, но не гомонили, как обычно. Мысль о птичках, которые спасаются от дождя, укрываются где-то в кустах, нахохлившись и пряча голову под крыло, растрогала ее, но не смешно ли впадать в патетику? Потихоньку светало, однако небо не прояснялось, дождь не пере ставал.
Страх охватил ее внезапно, будто подступил извне, но не гибель Маттиаса тому виной и не катастрофа, а дождь, серое небо и пустота, расплывчатость занимающегося дня. «Страх – это возможность свободы…» Давным-давно где-то вычитав эту фразу, Джиллиан не поняла ее до конца, но навсегда запомнила. Не понимала и сейчас, но ей казалось, что точнее нельзя выразить ее нынешнее состояние. Перед домом находилась песочница – жалкая пародия детской площадки, над нею серый навес. Дробный перестук дождевых капель по пластмассе слышался совсем близко и громко, как и разрозненные крики птиц на фоне городского шума. Странно, что в дождь Джиллиан всегда вспоминалось детство, как будто тогда с неба только и лило. Ей лет десять – двенадцать, раннее утро, она идет в школу. Слышит, как дождь стучит по ее капюшону, и капли брызжут ей в лицо.
– Джиллиан! – во весь голос выкрикнула она свое имя.
И вспомнилась ей та девушка, что только-только окончила театральное училище и получила первый ангажемент в безвестном провинциальном театре. Играла гнома в рождественской сказке, служанку в комедии, Ребекку Гиббс в «Нашем городке». Рассказывала Джорджу про письмо, которое Джейн Кроуфт получила от священника, когда заболела. На конверте значилось: «Джейн Кроуфт, ферма Кроуфт, Гроверс-Корнерс, округ Саттон, Нью-Хемпшир, Соединенные Штаты Америки, материк Северная Америка. Западное полушарие. Земля. Солнечная система. Вселенная. Мир Господень». «Ну и что тут такого?» – спрашивал Джордж, он всегда плохо соображал. «А то, что почтальон все равно его принес».
Каждый раз, произнося эти слова, она была близка к слезам.
В те времена ей казалось, что нет на свете ничего невозможного, но свобода вселяла неуверенность и страшила ее. Она мучилась не от волнения перед выходом на сцену – это чувство, как ни странно, было ей вовсе не знакомо, а от страха – тот охватывал ее после, а не до спектакля. Ее друга пригласили в другой театр, но они даже не взяли на себя труд по-настоящему расстаться. Просто стали перезваниваться все реже, а потом и вовсе прекратили. Джиллиан оказалась предоставлена самой себе, жила в тесной квартирке прямо над пиццерией, там всегда застаивалась жара. Вне театра друзей у нее не было, а вообще-то и в самом театре тоже. Прошло довольно много времени, пока до нее дошло, что актриса она вовсе не такая уж хорошая и хорошей никогда ей не стать. Она играла женщин, способных на беззаветную любовь, самоотверженность, жертвенность, но свои роли никогда не воспринимала всерьез. Она, или же часть ее, всегда будто наблюдала со стороны за собственной игрой. «Я не могу ни раскаиваться, ни бежать, ни оставаться, ни жить, ни умереть!» Фрекен Жюли твердым шагом выходила за дверь, но публика, должно быть, чувствовала, что идет она не в амбар сводить счеты с жизнью, а в костюмерную смывать грим.
Только занявшись журналистикой, она обрела уверенность в себе. Нашла работу на телевидении и с тех пор для зрителей, для массмедиа, для Маттиаса и для себя самой играла роль красивой и успешной ведущей культурной программы. Грубых промахов не допускала, Маттиас ей подыгрывал, по сути, он как актер выступал даже лучше, чем она. Вечно они должны были появляться на каких-то мероприятиях, давать разъяснения, показывать себя. На людях они говорили громче, двигались иначе. Придут, бывало, домой усталые и навеселе, встанут рядом к раковине чистить зубы, и два лица в зеркале вызывают у Джиллиан приступ смеха. Но и сам этот смех был частью игры.
От курения Джиллиан замутило. Она погасила сигарету и ушла с балкона. Задержалась на миг возле кофе-машины, но все-таки направилась в спальню и снова улеглась в постель. Отсюда шум дождя казался ровным: окно было лишь чуточку приоткрыто. Весь день она пролежала в постели, оттягивая любой поход – хоть в кухню, хоть в туалет – настолько, что уже едва могла дотерпеть. Боль утихла, но легче от этого не стало. Боль загоняла ее внутрь собственного тела, четко определяя его границы. Вместе с болью исчезли и точки отсчета, так что Джиллиан с трудом удавалось внутренне собраться. Тогда она принялась листать старые фотоальбомы. Были у нее семейные альбомы с детскими фотографиями: отдых на каникулах, дни рождения, семейные портреты, и с годами почти ничего тут не менялось. В тех же альбомах первые снимки спектаклей школьного театра: Джиллиан – Мать Мария, Белоснежка, одна из кошек в мюзикле. Впоследствии ее собственная жизнь и история семьи разошлись. Документальным свидетельствам ее профессиональной биографии был посвящен отдельный альбом, Джиллиан давно начала его вести. Театральные программки, интервью, фотографии с вечеринок и банкетов, отзывы прессы, тщательно вырезанные и приклеенные. Первая страница, на которой в других альбомах писали название или год, здесь была пуста.
Джиллиан прочитала свое интервью, которое записали вскоре после того, как стала ведущей на передаче. Каждую неделю одни и те же вопросы задавали разным людям. Журналистка оказалась очень милая, встретились они в кафе. Если Джиллиан мешкала с ответом, они придумывали его вместе. «Когда вы впервые занимались любовью?» – «После обеда». – «Что вам хотелось бы обязательно узнать?» – «То, что мои подружки думают обо мне на самом деле». – «Какое событие вашей жизни вы считаете самым грустным?» Тут уж растерялись они обе. Наконец журналистка предложила: «Мою смерть». На том и остановились.
Течение жизни, запечатленное в этих глянцевых картинках, непостижимым образом представлялось более индивидуальным и конкретным, чем на взаимозаменяемых семейных фото из прочих альбомов. В интервью Джиллиан отвечала на такие вопросы, какие никогда не обсуждала со своими родителями. По сравнению с этими содержательными, выверенными беседами те разговоры, что велись у нее дома, казались нестерпимо банальными. Не раз мать пыталась перепроверить ее ответы журналистам. «Ты что, действительно не веришь в Бога?» Джиллиан твердо не знала, так ли это. «Ну, это всего лишь интервью, – объяснила она матери. – Надо ведь что-нибудь сказать».
На пришедшую к ней известность Джиллиан порой сетовала, но в конечном счете радовалась, когда ее узнавали незнакомые люди.
В самом конце альбома лежали вырезки, которые она не стала вклеивать. Репортаж об их с Маттиасом свадьбе, целый разворот с фотографиями из церкви и последующего торжества. Джиллиан тогда удивилась, что Маттиас не стал возражать. Журналистка и фотограф не привлекали к себе внимания, вписавшись в общество приглашенных даже лучше, чем некоторые друзья Маттиаса и некоторые родственники Джиллиан. Держались скромно, лишь иногда спрашивая разрешения сделать фотографию или записать несколько фраз. Неделю спустя Джиллиан увидела репортаж в иллюстрированном журнале, и собственная свадьба предстала перед ней как инсценированная постановка. С тех пор она стала осторожнее, исчезла на некоторое время со страниц журналов, но вскоре поняла, что ей недостает внимания. Потому и согласилась, когда попросили, на репортаж из дома. Они с Маттиасом в прибранной своей квартирке – читают, готовят, обедают, влюбленной парочкой сидят на балконе. «Нас сюда просто запустили, – думалось ей тогда, – это не наша квартира, это не я, это не Маттиас». Но, приглядевшись к выражению лица своего мужа, она вдруг подумала, что он тоже участник заговора и давно обо всем знал.