Георгий ничего не ответил Малику просто потому, что не хотел заводиться сам и тем более заводить его. И Сашу он тоже не хотел заводить, но тот смотрел на него так прямо, серьезно и растерянно, что молчать было невозможно.
– Ничего на это не надо отвечать, – сказал он, глядя в Сашины светлые глаза. – Это демагогия, Саша, да еще кровавая, и больше ничего. Вся эта война – кровавая демагогия, только Малик таких слов не знает, и министр, который Грозный одним десантным полком хотел взять и весь этот полк ни за что положил, тоже не знает. Что тот, что этот – оба даже не понимают, о чем речь, и нечего им объяснять, в дерьмо их кровавое лезть. Я тут этого всего столько нагляделся, что хоть не засыпай! – Георгий не заметил, как все-таки взволновался до дрожи в груди, хотя собирался только пересказать Саше то, что понял сам за время, которое провел в Чечне – сначала на свободе, а потом в плену; его понимание мало изменилось из-за плена. – Дети в подвалы прячутся, а по ним сверху глубинными бомбами. И что после этого из подвалов достают, как ты думаешь? Я камеру выключал – не мог это снимать… И ты не смог бы. Но все равно же, Саша! – Он потер ладонью лоб, чувствуя, что рука у него дрожит. – Все равно же, даже если с твоим ребенком такое случится, ты не пойдешь и ребенка того летчика, который бомбы бросал, не взорвешь. А Малик пойдет. И что, он право на это имеет, так, что ли?
Саша сидел на кровати, смотрел на Георгия не отрываясь и молчал. Георгий почувствовал, что ему впервые за все время плена страшно хочется курить. Показалось вдруг, что затянулся бы – и прошла бы эта мучительная дрожь и сознание своей беспомощности… Но сигарет Малик им не выдавал. Саша не курил, а снабжать Георгия чем-то отдельным никто не собирался, да он и не просил.
А тут вдруг курить захотелось так, что он сунул руку в карман штанов, как будто там могла оказаться сигарета. Странно, но мысли о куреве не раззадорили, а, наоборот, даже успокоили немного.
– Ты не на кого-то – ты на себя ориентируйся. Просто думай, что ты сам сделал бы, – сказал он.
– А ты? – быстро спросил Саша. – Ты что сделал бы, если бы увидел, что какой-нибудь подонок твою сестру насилует?
– Ну, что-то сделал бы, конечно, – кивнул Георгий. – Человек же я, не ангел. Да хоть и не сестру… Но с ним, Саша, с ним же! Не пойду ведь я его сестру насиловать за это, и ты не пойдешь! И человека, у которого руки связаны и который ответить тебе не может, ты ногами бить не будешь…
– Я и у которого развязаны – тоже не буду, – перебил его Саша. – Но я же в этом смысле не показатель, я и драться-то не умею.
– А кто же тогда показатель? – пожал плечами Георгий. – Малик? О чем тебе с ним говорить, что ему объяснять? Тем более про это и без тебя миллион слов сказано и тысячи книг написано, а толку никакого. Я, знаешь, – невесело добавил он, – когда обо всем этом думаю, то мне ни снимать больше не хочется, ни… Я вообще тогда не понимаю, зачем все. Сказал бы, что люди живут как скоты, но они и хуже скотов живут.
– Я все-таки думаю, что это у тебя пройдет, – тихо сказал Саша. – Ты, по-моему, очень талантливый человек, а талант от отчаяния исчезнуть не может. И снимать тебе захочется, и жить… Правда, Дюк, поверь мне, не такое уж я дитя наивное, как ты про меня думаешь!
– Я совсем так про тебя не думаю, – улыбнулся Георгий. – Что я, Малик? Только какая разница, чего мне захочется или не захочется? Все равно же…
Он кивнул на наглухо закрытую дверь и тут же замолчал. Он не хотел говорить о будущем, потому что никакого будущего для себя не видел. Но Саша-то здесь при чем? Георгий давно уже понял, что тот будет находиться здесь ровно до тех пор, пока за него не заплатит отец. И, судя по условиям содержания, отец его – человек влиятельный, а сумма выкупа – значительная. Но только последний подонок стал бы напоминать об этом такому человеку, как Саша.
– Ну, зря ты так пессимистичен! – засмеялся Саша. – Я согласен, что кино сейчас в упадке, но кто-то снимает ведь, почему не ты? Или ты… – Он вдруг замолчал, словно споткнулся на ровном месте, побледнел, потом покраснел, потом опять побледнел. – Дюк, ты… Ты думаешь, что вообще отсюда не выйдешь?..
Георгий и сам растерялся, глядя на Сашу: ему показалось, тот сейчас потеряет сознание или заплачет. А он-то и предположить не мог, что эта мысль никогда не приходила Саше в голову!
– Ну, вообще-то… – пробормотал он. – То есть…
– То есть ты, – перебил его Саша, – все это время думал, что я вот-вот отсюда выйду, а тебе ручкой помашу – счастливо оставаться?! За кого же ты меня принимаешь?..
Голос у него при этих последних словах был такой, что Георгию захотелось разогнаться и стукнуться головой о стенку, только бы не слышать этих интонаций.
– Саш, ну не надо так! – расстроенно сказал он. – Это же не от тебя зависит, ты же не можешь…
– Вечно про меня все думают, что я ничего не могу! – воскликнул Саша.
Голос у него стал как у обиженного ребенка, и Георгий вздохнул с облегчением.
– Хотя, правда, – кивнул Саша, – я сам дал основания для такого к себе отношения. Ты не говори ничего, не говори! – быстро произнес он, заметив, что Георгий сделал какой-то протестующий жест. – Проще всего обвинить в этом отца – конечно, он такой человек, рядом с которым кто угодно покажется тряпкой. Но все-таки… Я понимаю, что сам всегда вел себя как… Как Бездельник на крыльце, – сердито сказал он.
– Какой еще бездельник? – не понял Георгий. И вдруг вспомнил: – А, это в книжке про Мэри Поппинс, да? Я иллюстрации видел, которые одна девочка сделала. Он в шляпе такой, с бубенчиками? Я, правда, не знаю, что про него в книге написано, но выглядел он радостно, – улыбнулся Георгий. Ему и самому стало радостно от того, что вдруг пробилось в его нынешнюю жизнь это чистое воспоминание. – Или это она так нарисовала, Полина? Взгляд у него такой… беспечный!
– Именно что беспечный, – пробормотал Саша. – Любовался миром, ни о чем не беспокоился и жил только сегодняшним днем… Прямо-таки про меня написано!
– Вряд ли ты в этом виноват, – заметил Георгий. – А что ты должен был делать, на хлеб зарабатывать?
– Конечно, с хлебом проблем не было, – вздохнул Саша. – Да и ни с чем не было. С самого рождения никаких проблем, а это, наверное, все-таки плохо. Отец еще в прежние времена довольно… серьезным человеком был. Он дипломат, потом бизнесом занялся. В бизнес ведь никто просто так, с улицы, не пришел. В большой бизнес, во всяком случае, – объяснил он; впрочем, Георгий и сам это знал. – А теперь он вообще… запредельный, – махнул рукой Саша. – Ну вот, я у него такой и получился.
– Какой же это – такой? – не согласился Георгий. – По-моему, твоему отцу насчет тебя переживать не приходится.
Он тут же понял глупость подобного заявления – в плену-то! – но Саша не обратил на эту глупость никакого внимания.
– Он не переживал, – покачал головой Саша. – Он надо мной трясся, как над великим сокровищем. Мама с ним все время ссорилась из-за того, что он меня так балует, да и меня это в пубертатном возрасте дико раздражало. Но к маме он вообще не считал нужным прислушиваться, а я… Я как-то к этому привык. Хочу книжки сутками читать – сижу читаю, в школу вообще не хожу. Папа что-то там сделает – я все экзамены через экстернат сдаю, то есть даже не сдаю, а просто аттестат заполненный получаю. Ну, в университет я, правда, довольно легко поступил, в шестнадцать лет, и даже, мне кажется, самостоятельно, потому что не на экономический ведь, а на истфак. А потом снова: хочу путешествовать, папа, вынь-положь!
– И куда же ты поехал? – спросил Георгий.
Он видел, что Саша взволнован как никогда, и ему хотелось немного успокоить его, хотя бы вопросом.
– Сначала в Грецию. Я, понимаешь, очень был ею увлечен, и мне хотелось… Мне особенно острова понравились – Пафос, Патмос… Лежу под оливковым деревом – море, небо, как тысячу лет назад, дереву тоже лет тысячу, в общем, утопаю в счастливых банальностях и думаю: разве что-нибудь еще может человеку понадобиться? Но потом все-таки дальше поехал – в Рим. По хронологии развития человечества.
– Но это же хорошо, Саша, – сказал Георгий. – Что же в этом плохого?
– Мне, конечно, было хорошо, – кивнул тот. – Но сам я от всего этого… Понимаешь, необходимость добывать себе хлеб насущный – это, наверное, все-таки правильно Бог для человека устроил. А у меня такой необходимости не было, и от этого что-то во мне появилось ущербное. А тут еще… Академка моя кончилась, я в Москву вернулся – и тут здрасьте: отец с нами больше не живет. Ты знаешь, я это еще как-то понял бы, потому что… Ну, они с мамой совершенно разные люди, поженились, как только МГИМО закончили, он мне, конечно, ничего такого не говорил, но, я думаю, он только потому на маме женился, что за границу неженатых не выпускали, а потом я у них родился, да еще поздно и как-то для мамы нелегко, вот отец с ней и жил, по инерции, что ли… Мама очень практический человек, очень прагматичный.
– А он разве нет? – спросил Георгий. – Если бизнес…
– Он, конечно, тоже, – кивнул Саша. – Но у него прагматизм совсем другой, я даже не знаю, как это правильно назвать. Он очень точно понимает, что в жизни главное, а что не главное, и у него вся воля на то направлена, чтобы это свое понимание отстоять. А мама – она просто… Ты не думай, я ее очень люблю, но все-таки я же понимаю… Она житейский человек – машина, дача, то есть теперь уже не дача, а вилла в Ницце… Что у отца в душе, что для него важно, этого она вообще никогда не знала и знать не хотела. Но ведь эта его, новая! – Саша как-то болезненно скривился. – Я, конечно, когда из Рима вернулся, сразу к нему пошел, я же взрослый человек, не стану же как ребенок дуться. А у него… Ты бы ее видел, Дюк! Одни сплошные ноги, ну, еще грудь из маечки вываливается и волосы до попы. Блондинка, притом натуральная, это она мне сама сказала, как будто мне не все равно, зовут Лина, двадцать лет, приехала из Полтавы, работала в модельном агентстве… В общем, походный набор олигарха.
– Но, может, он ее любит? – осторожно спросил Георгий.
Он боялся пошевелиться, чтобы не помешать Саше говорить.
– Если бы любил, я бы сразу понял, – махнул рукой Саша. – В том-то же все и дело! Ничего он ее не любит. Просто папа у меня перфекционист, – объяснил он. – Ну, то есть ему все самое лучшее требуется. Дом строить на Рублевке – он архитектора из Италии приглашает. «Мерседес» ему по спецзаказу в Германии делается. Даже зажигалка платиновая у него от какого-то дизайнера, я забыл, от какого, но тоже специально откуда-то привезли в единственном экземпляре. И Лина эта… Я бы повесился, если б знал, что я для кого-то вроде эксклюзивной зажигалки, а ей хоть бы что!
«Да ей-то что? – подумал Георгий. – Она небось о таком и во сне не мечтала, будет она из-за зажигалки переживать».
Но вслух он этого, естественно, не сказал, а спросил:
– Ты с ним из-за этого поссорился?
– Я с ним не ссорился, – пожал плечами Саша. – Но, конечно, дома у него бывать мне не очень стало приятно. А тут еще он стал говорить, что надо бы мне охрану… Вот ты бы хотел, чтобы за тобой повсюду охранник таскался, как за Линой какой-нибудь? Но он, конечно, оказался прав, как всегда, впрочем. Видишь, как все вышло. – Саша обвел глазами комнату.
– Где же они тебя нашли? – спросил Георгий. – Ты извини, но мне трудно представить, зачем бы ты мог в Чечню приехать.
– Да никуда я не приезжал, – объяснил Саша. – В Москве они меня и нашли, да особо и искать не пришлось. Я по Проточному переулку шел, это на Смоленке, совсем рядом с нашим домом. Подошел такой вполне интеллигентный человек, попросил уделить ему пять минут для важного разговора, мы с ним просто к обочине отошли, а тут машина подъехала… И все, я дальше почти ничего не помню. Видимо, они меня на наркотиках держали, пока сюда не привезли, у меня до сих пор все руки исколоты.
– А отец-то твой знает? – спросил Георгий.
– О чем, о наркотиках? Да я же в зависимость не впал, зачем же ему знать.
– Нет, о том, что ты здесь.
– Мне трудно сказать, – ответил Саша, – знает ли он, что я именно здесь. Но он, конечно, знает, что я у них, то есть я даже сам не знаю, у кого, но он, я думаю, знает. Я с ним раз в неделю по телефону говорю, правда, по минуте всего, – объяснил он. – Это он потребовал. Сначала они меня просто на видео сняли и кассету ему отправили. Фингал поставили под глазом, целый спектакль разыграли, – засмеялся он, – как будто палец мне собираются отрезать. Но этот номер не прошел, насколько я понял. Да я вообще-то и не сомневался – отец у меня, знаешь… Он, в общем, тоже такой человек, который не обижается, а… У него менеджер работает – чеченец, но в Москве родился, а в Чечне этой, по-моему, раза два был за всю жизнь. Так вот, у него брата здесь похитили и выкуп стали требовать, так он сам сюда приехал, собрал какой-то отряд из родственников, еще какие-то в этом духе действия произвел – и все, брата ему вернули, а того, который похитил, привезли в багажнике машины, и он его лично расстрелял. Конечно, мой отец так себя не поведет, но ты знаешь, Дюк… Иногда я думаю, что он так не сделает только потому, что у него здесь родственников нет, а по сути, он с этим своим менеджером согласен. Во всяком случае, они очень быстро ко мне переменились, прямо как по мановению волшебной палочки. Мне Малик потом настучал, вроде как по секрету: твой отец, мол, сказал, что выкуп заплатит, но за каждый твой синяк вычтет по миллиону долларов, а за каждую твою жалобу – по два… А они же, сам знаешь, ребята бескорыстные! – засмеялся Саша.
– Давно ты здесь?
– До того, как тебя привезли, около месяца просидел.
«Странно, что отец его так долго деньги собирает, – подумал Георгий. – Хотя, наверное, ему такую сумму выставили, что не знаешь, в какую сумку столько и сложить».
Словно в ответ на эти его мысли, Саша сказал:
– Дело в том, что они меня просто поделить не могут. Это мне тоже Малик объяснил. То есть украли меня вроде бы одни, но заказали вроде бы вторые, но теперь еще третьи какие-то появились, которые вроде бы над вторыми старшие. В общем, процесс идет. Но когда я с отцом последний раз разговаривал, он мне сказал, что он уже и им сказал, что его терпение имеет предел и чтобы они побыстрее выясняли отношения. Так что скоро мы с тобой покинем эти гостеприимные места, – улыбнулся он.
– Саша, – сказал Георгий, – ты не обижайся, но это действительно не шутки. Сколько ты им за уколы мои платил, отец твой платил то есть? Тоже по миллиону? Я же понимаю, что они в такой ситуации за каждый твой каприз по нолику к счету пририсовывают!
– Пожалуйста, не надо так со мной, – серьезно попросил Саша. – Я понимаю, какое произвожу впечатление: капризного, сумасбродного папенькиного сынка. Но это не каприз, Дюк. Это, может, лучшее, что я в жизни могу сделать… И давай больше не будем об этом говорить, ладно?
В его голосе при этом прозвучала такая спокойная воля, что Георгий подумал, что Саша, наверное, все-таки похож на своего отца, хотя сам вряд ли это понимает.
– Ты мне лучше другое скажи! – Саша посмотрел весело. – Ты не знаешь, куда те кассеты девались, которые ты здесь наснимал?
– Не знаю, – нехотя ответил Георгий. – По-моему, их сюда вместе со мной доставили, но что с ними потом сделали, этого не знаю. Может, в сортире утопили, а может, продали кому.
– Мне кажется, это сейчас самое главное, – решительно заявил Саша. – Выяснить, где кассеты, и добиться, чтобы их вернули.
– Да ведь за спасибо не вернут… – пробормотал Георгий. – Если они вообще целы.
– Я думаю, все-таки целы, – не реагируя на первую часть фразы, сказал Саша. – Ребята здесь запасливые, просто так дорогостоящую вещь не выбросят. Посмотреть, что там снято, они вряд ли сумели, их же в видик не вставишь. Но приберегли, я думаю, на всякий пожарный случай. В общем, это-то и надо выяснить! Знаешь, я у кого-то читал, что из любой ситуации обычно бывает три выхода, но надо искать четвертый – гениальный. Вот мы его и поищем, – весело добавил он и попросил: – А ты мне все-таки расскажи, что ты снимал, как… Я же сам ничего такого не умею. Ну, то есть создавать ничего не умею, только, может быть, понимать… Стараюсь, во всяком случае, хотя бы понимать научиться.
– Ты уже научился, Саша, – улыбнулся Георгий. – Да тебе и учиться не надо было – ты от роду такой.
Они разговаривали далеко за полночь. Вернее, говорил Георгий, а Саша слушал, не перебивая его даже вопросами. И Георгий рассказывал так, как никому и никогда еще ни о чем не рассказывал. Может быть, только однажды Вадиму Лунаеву, но это было в другой жизни, все равно как и не было…
Он рассказывал Саше о том, как впервые почувствовал, что же здесь вообще надо снимать, когда поймал объективом глаза солдата, вытачивавшего боек к допотопной зенитке.
И о том, как увидел на улице в Гудермесе маму с девочкой. Они стояли в очереди за водой, мама была совсем молодая и до того красивая, что даже невозможно было поверить, что бывают такие красивые женщины. Она смотрела на Георгия с ненавистью и одновременно – с глубоко скрытым интересом. А девочка была маленькая, лет пяти, и тоже красивая, и смотрела на него совсем по-другому, без страха, с непонятным ему восхищением, и что-то шептала по-чеченски, а потом вдруг громко сказала по-русски: «Мама, смотри, большой дядя нас фотографирует… Какой смешной, какой рыжий!» – и засмеялась. И мама тоже улыбнулась и на мгновение взглянула на него так же, как ее девочка, а потом попыталась снова придать своему лицу выражение гордой ненависти, но это у нее уже не получилось.
Он так и снял их: в толпе, в длинной очереди, но единственных.
– День такой сумрачный был, – рассказывал Георгий. – Рассеянный свет… Тополя вдоль улицы – южные, высокие, узкие, как клинки. И тут вдруг солнце выглянуло, но не совсем, а в один только маленький проем между тучами – и сразу другой свет стал, рисующий, его еще рембрандтовским называют, я его очень люблю. И как раз в этот же момент листья на тополях от ветра перевернулись, но они не серебряными стали – знаешь, как всегда бывает, когда на тополях листья переворачиваются, – а свинцовыми. Стоят свинцовые тополя, дрожат все, как будто тоже от ненависти, и эта женщина – глаза сияют, притворяется, что она меня ненавидит, но не может притвориться, и девочка смеется… Мне так легко стало, Саша, так хорошо! И они, наверное, хорошо у меня получились.