Его грязно-желто-белый кожух, который он когда-то стеснялся носить в Москве и поэтому привез обратно в Таганрог, висел в шкафу как парадный костюм. Кожух Георгий тоже надел – больше надеть было нечего, а как он выглядит, ему теперь было все равно.
Он отдал тете Вале ключи, сказал, что уезжает в Москву, и, не дождавшись даже, пока высохнет после душа голова, вышел на улицу.
Город, как и степь, весь был пронизан ледяным ветром; так всегда здесь было зимой. Пока Георгий шел к кладбищу, ветер выстудил его насквозь, он не чувствовал ни головы, ни всего своего большого тела, но не замечал этого.
После кладбища он сходил только к морю – постоял у самой воды, посмотрел на свинцовые волны, которые низовой ветер гнал в залив, повернулся и ушел, не оглядываясь. Море всегда давало ему силы, он мог плавать бесконечно долго и чувствовал при этом, как напитывается жизнью, и даже если не плавал, а только смотрел на море, то чувствовал то же самое. Но теперь ему не хотелось ни плавать, ни смотреть, и жить тоже не хотелось.
Собственно, ему и в Москву не хотелось ехать. Он пошел на вокзал машинально, просто чтобы куда-нибудь идти и куда-нибудь ехать, и только в поезде сообразил, что приедет под самый Новый год, а значит, вряд ли попадет в квартиру: где он будет искать Полину с ключами?
Москва встретила его метелью, которую Георгий не заметил – точнее, не осознал – так же, как ледяной ветер Таганрога. Он шел по пустынному Ленинградскому проспекту, снежные смерчи вихрились у его ног, и ему казалось, что его сейчас совсем заметет снегом, и хорошо.
Он любил Москву, он полюбил ее сразу, сам не понимая почему, ведь она не была к нему ласкова, но ему даже привыкать к ней не пришлось, и, когда он прежде приезжал сюда – с летних съемок, из Таганрога, – он приезжал с таким чувством, с каким приезжают домой. Но теперь этого чувства не было – не было вообще никаких чувств.
Георгий был готов провести новогоднюю ночь на лестнице и позвонил в дверь просто так, на всякий случай, и дверь вдруг открылась…
И вот теперь он сидит на кухне, в сплошном сизом сигаретном дыму, рыжая девочка сидит напротив за столом, он сжимает ее руку и рассказывает о том дне в Таганроге, о котором не рассказал даже Вадиму, потому что тому и так хватило горя.
…Полина молчала, не шевелилась и даже почти не дышала. А что она могла сказать? Вся ее жизнь, беспечная, свободная, легкая, просто не вмещала в себя всего этого. Это было серьезнее и страшнее, чем она вообще могла себе представить… И поэтому она молчала – растерянная, ошеломленная.
Георгий вдруг отпустил ее руку и удивленно посмотрел на свою.
– Опять я в ступор какой-то впал, – сказал он. – Накурил, как в тамбуре… Я тебе руку не раздавил, а? Вот придурок – а ты молчишь!
– И ничего не раздавил, – встрепенулась Полина; все-таки в его голосе прозвучали какие-то человеческие, не такие запредельные интонации. – Я же с кусачками все время вожусь, ты что? Мне теперь руку и медведь не раздавит!
– Извини, Полин, – сказал он. – Ты устала, а тут еще я со своими разговорами. Все, ложись. Я, может, все-таки туда переберусь, в Чертаново, но уже не сегодня, ладно?
– Это Нина твоя что-то на зеркале написала? – спросила Полина.
– Да. Это она мне написала, а сама… Я потому там жить и не могу. Как вспомню это зеркало… Если б не это, я бы и квартиру менять не стал, какая мне разница, где жить? Спи, Полина, не сердись.
Он поднялся, положил на табуретку ее дубленку, которая до сих пор лежала у него на коленях, и ушел в комнату. Полина услышала, как заскрипела под ним кровать.
«Вряд ли спит, – подумала она. – Я бы не уснула».
Она посидела еще минуту, еще пять, десять минут, потом тоже встала с табуретки и на цыпочках вышла из кухни. Галоши запищали на паркете; Полина только теперь заметила, что не сняла валенки.
Она приоткрыла дверь, заглянула в комнату. Георгий лежал на спине, подложив руки под голову, и смотрел в потолок. Шторы не были задернуты, белела в полутьме повязка на его голом плече.
– Ты не спишь, Егор? – спросила она. – А я, знаешь, тоже не сплю…
– Это я тебя растревожил, вот дурак! – сказал он, садясь на кровати. – Развел тут… Может, снотворное примешь? Мне твой брат сегодня принес. Антибиотик уколол, перебинтовал опять…
– Что же ты сам не примешь? – спросила Полина.
– Иди ко мне, – позвал он вместо ответа. – Посиди немного.
Полина быстро подошла к кровати, села. Георгий снова лег и сразу взял ее за руку, только уже не сжимая, а держа осторожно, как птицу.
– Мне хорошо, когда ты так сидишь, – тихо сказал он. – Почти легко… Может, ляжешь?
Полина сбросила валенки и, не раздеваясь, легла рядом, сразу оказавшись где-то у него под мышкой. Он обнял ее, положил руку на ее плечи, и она почувствовала его дыхание на своих волосах.
– Ты спи, – сказал Георгий. – Не обращай на меня внимания.
– Это трудно, – тихо засмеялась Полина.
– Не обращай, не обращай, – повторил он. – Удобно тебе так лежать? Я, наверное, сейчас усну. Со мной, знаешь, что-то такое странное стало – мгновенно усталость накатывается, или не усталость, а не знаю что. – Полина расслышала, что язык у него заплетается. – Вроде только что ходил, говорил, и вдруг все, шевельнуться не могу, вот как сейчас, даже стыдно…
– Ну и не шевелись, – снова засмеялась Полина. – И чего тебе стыдно? Я что, требую, чтоб ты шевелился?
– Ничего ты не требуешь. – Он поцеловал ее в макушку. – Ты очень хорошая.
– Ну, спи тогда, раз хорошая, – сказала Полина. – А то говоришь, что шевельнуться не можешь, а сам никак не заснешь. Тебе отдохнуть надо, Егорушка, – добавила она. – Уснешь, проснешься – и все пройдет. Ты же совсем еще больной.
– Как же все по-дурацки… – пробормотал он; Полина почувствовала, что он наконец засыпает. – Я бы тебя на руках носил…
«Если бы что?» – подумала Полина.
Но спросить было уже не у кого – Георгий уснул.
Глава 10
Когда Полина проснулась, он еще спал.
Она сразу почувствовала, что он спит, еще до того почувствовала, как открыла глаза, и даже до того, как вообще проснулась. Она просто почувствовала его рядом с собой – это было так странно, так необычно!
Сначала она боялась пошевелиться, чтобы его не разбудить, и даже глаза боялась открыть, как будто он мог проснуться от того, что у нее дрогнут ресницы. Но потом все-таки открыла глаза и сразу поняла, что его и пушками не поднимешь.
Он спал как каменный – кажется, вообще не шелохнулся за ночь. Во всяком случае, его рука по-прежнему лежала у Полины на плечах, а щека была прижата к ее макушке. И ей не хотелось вставать, а хотелось лежать так всегда.
«Хоть живой водой его поливай, или какой там поливают?» – подумала она, вспомнив всякие народные сказки про богатырей.
Но поливать она Георгия ничем, конечно, не стала, и вставать когда-нибудь все равно пришлось бы, поэтому Полина осторожно выскользнула из-под его руки, слезла с кровати и на цыпочках вышла из комнаты.
На кухне все было как вчера. Стол был завален кусочками смальты, громоздились по углам внушительные глыбы мрамора и гранита, лежали на подоконнике кусачки, зубило, молоток… Полина смотрела на все это с каким-то странным изумлением. Ей не верилось, что ничего не изменилось, что ее окружает обычная, ничем не встревоженная жизнь, когда в душе у нее все встревожено и взбудоражено.
Но солнце ясно светило в окно, стекло было радостно разрисовано морозом, и к тому же пора было позавтракать. К счастью, Полина еще накануне притащила от родителей еду в двух кастрюльках, поэтому можно было не бежать в магазин.
Заглянув в кастрюльки, она обнаружила голубцы, плавающие в крепком томатном бульоне, и плов. Только мама была способна приготовить два таких блюда одновременно! Почему плов, понятно: обожаемый Ванечка наконец начал хоть что-то есть, и именно плов, потому что ему нравилось считать рисинки. А голубцы, наверное, мама сделала на первое.
Может быть, правильнее было бы разделить еду на завтрак и обед, но Полина решила, что Георгий вполне в силах съесть все сразу, поэтому так и надо сделать, а к обеду видно будет.
На этот раз она услышала, что он проснулся. В комнате открылась форточка, по полу сразу потянуло холодом, зашумела в ванной вода. Потом Георгий постучал о дверной косяк – дверь в кухню была открыта – и появился на пороге.
– Ну, Полина! – Он покрутил мокрой головой и улыбнулся. – Как это я, а?
– Что – как? – удивилась она.
– Да спал как бревно. Или как мертвец.
– Почему же? – засмеялась Полина; впрочем, ассоциации с бревном, а особенно с мертвецом ей совершенно не понравились. – Ты был теплый и сильно дышал.
– В смысле, храпел? – смущенно спросил Георгий.
– В смысле, дышал. Я же говорю – сильно, а не громко. Ты внутри себя дышал.
– Ну, не знаю. – Он пожал плечами. – Мне показалось, я в яму какую-то провалился. Но это же и хорошо, – добавил он, наверное, заметив, что по ее лицу пробежала тень. – Мне и брат твой сказал снотворное принимать, чтобы никаких снов, да я и сам это знаю. А ты давно проснулась? – спросил он. – Я смотрю, уже жаришь что-то…
– В смысле, храпел? – смущенно спросил Георгий.
– В смысле, дышал. Я же говорю – сильно, а не громко. Ты внутри себя дышал.
– Ну, не знаю. – Он пожал плечами. – Мне показалось, я в яму какую-то провалился. Но это же и хорошо, – добавил он, наверное, заметив, что по ее лицу пробежала тень. – Мне и брат твой сказал снотворное принимать, чтобы никаких снов, да я и сам это знаю. А ты давно проснулась? – спросил он. – Я смотрю, уже жаришь что-то…
– Не жарю, а разогреваю, – уточнила Полина. – Думаешь, я в состоянии плов приготовить или, того хлеще, голубцы? Это мамины произведения.
Как только она увидела его, такого утреннего, высокого, с потемневшими от воды волосами и светло-карими, без ночной тяжелой дымки глазами, ей сразу стало легко, и даже странное, совершенно незнакомое, тревожащее душу чувство, с которым она смотрела, как он спит, – тоже улетучилось.
– Неудобно как-то… – пробормотал Георгий. – Брат твой меня лечит, мама кормит, ты вообще… Чернуху всякую выслушиваешь. А это что за камни? – спросил он, кивая на глыбы в углу.
– Это мне для мозаики надо, – ответила Полина. – Только ты поел бы сначала, а потом уж искусством интересовался, а?
– Я поем, спасибо, – кивнул Георгий, садясь за стол. – А при чем камни к мозаике?
– Ее из них делают, – объяснила Полина, поставив перед ним и перед собою по тарелке с голубцами. Себе она, правда, положила чисто символическую порцию, потому что голубцов в кастрюльке было, на ее взгляд, мало, да она и не привыкла есть по утрам такие фундаментальные блюда. – Откалывают мелкие камешки и делают. То есть только отчасти из камней, а так еще из смальты и из других разных кусочков, которые кусачками от всего откусывают. А ты давай голубцы пока что откусывай.
– А кто тебе их откусывает? – спросил Георгий.
– Голубцы? Никто, я сама.
– Нет, мелкие камешки. – Он вообще не обращал внимания на ее ехидство, разве что улыбался, и то почти незаметно. – В смысле, отбивает кто?
– Тоже сама. А что, желаешь поучаствовать в процессе? – снова съехидничала она.
– Естественно, – кивнул Георгий. – Это что, мрамор? Не думаю, что от него так уж легко кусочки отбивать.
– Ты как Нюшка! – засмеялась она. – Ему, чтобы ел, тоже надо зубы заговаривать. Он только с тезкой твоим ест, с Егором, притом из одной тарелки. Может, и тебе кота притащить для аппетита?
– Да я же ем, Полина, – сказал он. – Смотри, уже целую тарелку съел. Очень вкусно!
– Целую тарелку чего? – поинтересовалась она.
– Ну, этого… Плова.
– Плов ты еще не ел, – заметила Полина. – Так что зря подглядываешь, на сковородке он еще только разогревается. Будешь плохо есть, вообще никогда не поправишься, – назидательно добавила она.
– Полин, не обижайся. Мне, честное слово, и раньше все равно было, что есть, – объяснил Георгий. – И совсем мне не надо ничего такого специально выстряпывать. Ну вот, обиделась все-таки! – расстроился он.
– Чего мне-то обижаться? – пожала плечами Полина. – Не я же выстряпываю. Ладно, давай теперь плов лопай, раз тебе все равно.
– Не обращай внимания, – сказал он, помолчав. – Должно же все это когда-нибудь пройти, а? Хоть мне как-то и самому не очень верится… И Юра твой сказал, что оттуда здоровым никто не возвращается.
То страшное, темное, что во время ночного разговора охватило их обоих с такой мучительной силой, сейчас вновь мелькнуло рядом. Но, может быть, оттого, что за окном была не ночь, а зимнее светлое утро, – это темное и правда только мелькнуло, обдало холодом и сразу исчезло.
– Давай я чай заварю? – предложил Георгий. – Мне раньше нравилось чай заваривать. У меня в Чертанове, где-то в коробках, даже спиртовка есть. Я ее купил, когда прочитал, что японцы воду для чая только на открытом огне кипятят.
– Юрка тоже чай всегда сам заваривает, – засмеялась Полина. – Еще и говорит, что мне только отвар от поноса можно доверить, а не чай. А сам такой чифирь уголовный пьет, что уж молчал бы.
Они выпили чаю с вареньем «яблочный рай», потом Георгий покурил, стоя у форточки, потом напомнил:
– Ты же обещала показать, как камешки отбивать для мозаики. Или тебе сейчас неохота?
– Вообще-то охота, – кивнула Полина. – Даже очень охота. Я, понимаешь, как-то очень сильно этим делом увлеклась, даже удивительно.
– Почему удивительно? – улыбнулся Георгий. – А ты разве все остальное без увлечения делаешь?
– Да ну, неважно, – махнула рукой Полина. – Что я вообще делаю, если подумать? Ладно, колоти камешки, раз охота есть. Только осторожно, а то они в глаза летят. Надо вообще-то очки специальные купить, но пока что не получилось. И молоток неудобный, им не сильно-то отколотишь.
Отбивать кусочки от мраморной глыбы Полине и в самом деле бывало нелегко. Даже, пожалуй, тяжелее, чем обращаться с кусачками, все-таки сила для такой работы должна была быть не только в кистях, но и в плечах, а этим она похвастаться не могла.
Зато у Георгия это получалось довольно ловко. К тому же он как-то так придерживал осколки ладонью, что они не разлетались во все стороны. Или просто ладонь у него была большая?
Смотреть на то, как он все это делает, было очень приятно. Полина подумала, что он, наверное, вообще все делает так, что на это приятно смотреть. В каждом его движении чувствовалось какое-то особенное, не приобретенное, а изнутри идущее умение. Да и откуда бы он мог приобрести умение отбивать камешки?
– Устал? – спросила она после того, как Георгий наколотил ей две горки мраморных и гранитных осколков. – Правда, трудно? – с гордостью добавила она.
– Да мне-то не очень. – Улыбка едва заметно мелькнула в уголках его губ; глаза стали совсем светлые. – Так что давай уж лучше я их буду откалывать, хоть какая-то от меня выйдет польза. А ты мне пока рассказывай, что это за мозаика будет. Заговаривай зубы!
– А тебе правда интересно? – недоверчиво спросила она.
– Конечно. А что, я таким уж дубом кажусь, что мне это не может быть интересно? – пожал плечами он.
– Да не то чтобы дубом… – протянула Полина. – Просто ты первый человек, которому это интересно. Все только пальцем по лбу стучат, особенно когда про Якутию слышат.
– Про Якутию? – удивился Георгий.
– Ну да. Я тебе сейчас покажу! – Полина нырнула под стол и достала оттуда два небольших плоских панно, которые уже успела сделать. – Вот смотри, это они и есть, всякие якутские истории. Но только это самое начало – хаос то есть, битва стихий. А потом будут битвы богатырей. Ну что, совсем не похоже? – спросила она, глядя, как Георгий рассматривает панно.
Это были те самые фрагменты якутского эпоса, в которых средний серо-пятнистый мир вихрился, а бедственный преисподний – расплескивался, как лохань.
– А на что должно быть похоже? Ни на что не похоже, и очень хорошо. Вот это гранит, да? – Он коснулся пальцем серо-пестрых пятнышек, идущих по центру панно.
– Ага. А это смальта. – Полина показала на багрово-синие кусочки, с помощью которых пыталась изобразить бурю, сопутствовавшую сотворению преисподней. – Только, по-моему, ничего хорошего…
– Почему?
Он смотрел внимательно – то на нее, то на мозаику, – и говорить с ним было так же хорошо, как чувствовать его дыхание у себя на макушке. Полине ужасно хотелось, чтобы он опять взял ее за руку и поцеловал в ладонь. Но он был сейчас совсем не такой, как ночью… Ладно, ей с ним и так было хорошо.
– Потому что там должно быть движение, да еще такое, знаешь, мощное движение, просто вихрь и буря, – вздохнув, объяснила она. – А вот это у меня и не получается. Я разные цвета пробую, камни со смальтой чередую, но все равно выходит неподвижность. Например, видишь, что здесь написано. – Она взяла с подоконника книгу и открыла на странице, заложенной красным карандашом. – Вот здесь, слушай: «С хрустом, свистом взлетает красный песок над материковой грядой; жароцветами прорастает весной желтоглинистая земля с прослойкою золотой…» А потом там еще про восьмислойные огненно-белые небеса… У меня аж дыхание перехватывает! – Полина захлопнула книгу. – И как все это сделать? Вроде и цвета хорошо выписаны, бери да повторяй, но очень статично получается. Говорю же, движения никакого.
– Можно не только цветом попробовать, – сказал Георгий. – Цвет само собой, но движение, по-моему, здесь иначе должно передаваться. Линиями и, главное, светом. Я, когда первый раз камеру в руки взял, тоже движение, динамику передать никак не мог, – улыбнулся он. – Так что это для всех проблема, не переживай. Попробуй смальту не плоско класть, а под разными углами, тогда свет заиграет.
– Ну, и скажешь, я не дура? – ахнула Полина. – Так просто… Или, может, это не я дура, а ты гений? – поинтересовалась она.
– Вряд ли, – засмеялся Георгий. – Просто у меня все, что со светом связано, в голове все время сидит, как гвоздь, так что гениальности тут никакой не надо. А что там будет про богатырей? – спросил он.