– Очень устал, Саша, а? Ты потерпи, немного еще потерпи!..
Конечно, он устал – это чувствовалось и по дыханию, и по сбивчивым шагам. Георгий и сам устал, хотя был гораздо лучше подготовлен к долгим переходам, несмотря на болезнь и на то, что давно не был на воздухе.
Он уже почувствовал, что темнота перед глазами начинает вспыхивать разноцветными пятнами, когда их конвоиры наконец остановились.
– Дальше на машине поедем, – услышал Георгий голос Малика. – Я с вами сзади сяду, если что-то глупое подумаете, сразу застрелю. Понятно, да?
– Понятно, – быстро ответил Георгий, не дожидаясь какого-нибудь Сашиного вопроса.
Рюкзак с кассетами он с самого начала нес за спиной, поэтому спрашивать было, в общем-то, не о чем.
Судя по тому, что стремительно летящая машина то и дело подскакивала на ухабах, ехали они не по асфальту. Иногда машина буксовала, визжала колесами, но все-таки выталкивала себя из ям; это был какой-то мощный внедорожник.
Примерно через час пути машина остановилась. Малик приказал выйти и сразу же пересесть в другую машину – на этот раз поплоше, с раздолбанными амортизаторами и скрипучими тормозами. Впрочем, Георгию было не до того, чтобы оценивать качество транспортировки. Он чувствовал, что каждая секунда коротким ударом отдается у него в голове и в сердце, но вместе с тем не мог сообразить, много ли их прошло, этих секунд.
– Значит, так, – сказал Малик, – объясняю, как будем действовать. Сейчас приезжаем, из машины выходим, проходим немножко пешком, потом я вам глаза развязываю, наручники снимаю, вы медленно идете вперед. Медленно, не бегом, понятно, да? Те, которые вас ждут, тоже знают, что к вам бежать нельзя, иначе мы стреляем. А кто вас там встретит, куда поведет, это мне неинтересно, я свое дело сделал. Вам на меня обижаться не за что, да? И мстить мне тоже не за что.
– Мы на тебя зла не держим, – сказал Саша.
– Эх, Саша, хороший ты парень, – усмехнулся Малик. – Только такие, как ты, всегда мальчишками остаются, никогда мужчинами не становятся, потому что…
– Ладно, ладно, – перебил его Георгий. – Много ты понимаешь, кто кем становится. На отца его посмотри.
– Да, у такого отца есть чему поучиться, – согласился Малик. – Все, ребята, приехали!
Только когда они прошли последний километр и Малик снял наконец с их глаз повязки, Георгий понял, что до места добирались почти целый день; так-то он уже не чувствовал усталости. В синих декабрьских сумерках поблескивал снег, темнели ветки голых, по-южному стройных деревьев вдоль лесной дороги…
На дороге Георгий увидел довольно большую группу людей – почему-то женщин с детьми, стариков.
«Обманули, что ли? – мелькнуло у него в голове. – Никакая не свобода, а этим сейчас отдадут!»
От одного из прежних, еще до Малика, своих охранников он знал, что такое практикуется часто: жителям села, в котором при зачистке погибло много людей, отдают на растерзание русских пленников, чтобы хоть как-то удовлетворить жажду мести осиротевших родственников.
– А кто это? – удивленно спросил Саша, потирая затекшие от наручников запястья.
– Не бойся, это уважаемые люди, – объяснил Малик. – Они за вас отвечают. Из их села человек в Москве с человеком от твоего отца договаривался.
– А чего они ждут? – все-таки не понимал Саша.
– Они смотрят, чтобы мы все правильно сделали, – усмехнулся Малик. – Мы за вас деньги уже получили, а теперь еще одного их родственника получаем. Поэтому они смотрят, чтобы все было по-честному: мы с деньгами не убежали, ваши – человека им отдали. Вот он идет! – вдруг воскликнул он. – Все, ребята, идите вы тоже! Медленно идите, помните, да?
– Саша, пока держись рядом, а как только через толпу пройдем, встань прямо передо мной и иди не оглядываясь, – сказал Георгий.
– Почему? – удивился Саша.
Можно было позавидовать его спокойствию – в его светлых внимательных глазах даже светился интерес к происходящему!
– Без почему, Саша, – ответил Георгий. – Так надо.
Сам-то он понимал, почему. Впереди все-таки, наверное, были те люди, которые приехали за ними, а вот позади оставалась мрачная толпа, которую Георгий при всем желании не мог считать предсказуемой. Да и не было у него такого желания. У него вообще не было сейчас желаний – все его тело, все нервы были напряжены, и он чувствовал себя стрелой на тетиве.
– Пожалуйста, если ты так считаешь, – пожал плечами Саша. – Вот так идти?
– Да.
Люди в толпе молчали. Пока шли мимо них, Георгий сжимал Сашину руку, а потом, как только толпа осталась сзади, он подтолкнул Сашу вперед и поставил прямо перед собою. Узкие Сашины плечи исчезли за его плечами, и весь Саша скрылся за ним – так, что его вообще не было видно сзади, в этом Георгий был уверен.
Они медленно шли по пустой лесной дороге к маячащим далеко впереди фигурам людей.
И вдруг, когда они не отошли от толпы еще и на пятьдесят метров, Саша остановился и резко обернулся, чуть не уткнувшись носом Георгию в грудь.
– Ты что? – Георгий даже споткнулся от неожиданности.
– А кассеты, Дюк?! – воскликнул Саша. – Они же не отдали!
– Все отдали, все у меня – рюкзак же на мне!
Эта заминка – когда Саша повернулся лицом к толпе и выглянул из-за Георгия, словно кто-то должен был их догнать, чтобы отдать рюкзак с кассетами, – длилась несколько секунд, не больше. Но выстрел прозвучал еще быстрее – первый выстрел, и сразу же второй.
Георгий упал сразу после первого, подминая Сашу под себя. Вторая пуля просвистела уже у него над головой.
И тут же тишина взорвалась криками, звуками ударов, русской и чеченской руганью…
– Ты что сделала?! – громче всех послышался голос Малика. – Сука, блядь, ты что делаешь, а?!
– Это ты что делаешь? – зашелся ответным криком женский голос. – Все за деньги можно купить, да?! Моего сына бесплатно убили, а те, богатые, тебе за своих сыновей деньги заплатили, так пусть их сыновья живут, а мой пусть мертвый лежит?! Не будут они жить, я их сама убью, если ты не мужчина, а баба продажная, сам ты блядь!
Георгий слышал эти слова, но не понимал их. Он приподнялся с земли, стоя на коленях, наклонился над лежащим Сашей и спросил, задыхаясь:
– Сильно испугался, да?
Саша молчал, хотя глаза его были открыты и смотрели удивленно.
Георгий почувствовал, что холод проходит у него по позвоночнику и от этого невыносимого холода волосы встают дыбом.
– Саша, ты что?! – Ему показалось, что он кричит, но из горла вырвался только невнятный сип. – Ты ударился?!
Он выкрикнул, то есть высипел, это с надеждой – может, и правда Саша просто ударился затылком, потерял созание, потому и…
Почему Сашины губы синеют – это было видно даже в синих сумерках, – Георгий понимать не хотел. Он не мог понимать такое, этого не могло быть, этого не должно было быть!
Но это было.
– Саша! – Теперь он действительно закричал, приподнял его за плечи; Сашина голова безжизненно откинулась назад; Георгий подхватил ее ладонью. – Саша, не надо, пожалуйста, ну я прошу тебя! Что же я наделал?!
Вдруг он увидел, как Сашины губы дрогнули. Он склонился к самым этим синим губам и услышал – не голос, а, казалось, только дыхание.
– Ты… Но ты же совсем не виноват, Дюк… – выдохнул Саша.
И умер.
– И умер, – повторил Георгий. – Умер. А я живой. Можно это выдержать?
Полина молчала. Она понимала, что выдержать это нельзя – что он выдерживать это не может… Он сжимал ее руку, и она чувствовала, какая сильная у него рука и какая сейчас беспомощная.
– Это его отец к тебе приходил? – спросила она, чтобы хоть что-нибудь спросить.
– Да. Я ведь знал его, оказывается, отца Сашиного. Мистика какая-то, страшно тесный мир.
– Давно знал?
– Не давно, и даже совсем недолго, часа три всего. Но как-то так знал, что как будто всю жизнь.
– А он знал об этом – Саша знал?
– В самом конце узнал, случайно. Да ведь и я случайно понял… Он же мне и сказал, Саша: мистика, мол, Дюк, и мир страшно тесный! Мы ведь с ним все время разговаривали, обо всем, с ним, знаешь, так легко было говорить… – Глаза у Георгия потемнели еще больше. – Ну вот, однажды я ему сказал: «Только теперь я, Саша, понимаю, что такое врожденные заслуги». А мне ведь про них как раз отец его и говорил когда-то. Что это такие заслуги, которые даются рождением. Даже не происхождением, а вот именно рождением. Смотришь на человека и сразу понимаешь: ему это можно, потому что он от роду такой… Как Саша. – Георгий на секунду отпустил Полинину руку, чтобы щелкнуть зажигалкой, и тут же снова накрыл ее ладонь своею, сжал пальцы. – А он засмеялся и спросил: кто это тебе, Дюк, Гете цитировал, или это во ВГИКе студенты такие книжки читают, или маклеры? Нет, говорю, не студенты и не маклеры, а, можешь себе представить, бизнесмены, нефтяные магнаты. Он как-то вздрогнул и спрашивает: какие же, если не секрет? Да никакой не секрет, я случайно у художницы одной с магнатом этим познакомился, а потом мы с ним полночи разговаривали, потому что между нами как будто искра какая-то вспыхнула… Я тогда даже не знал, кто он, ну, он представился – Вадим Лунаев, но я же этой стороной жизни вообще не интересовался, это уж потом только понял, что он магнат, да и что там особенно понимать было, достаточно два раза «Новости» по любому каналу посмотреть… Я ему поэтому даже не позвонил потом ни разу, хотя очень хотелось, но как-то… Не хотелось, чтобы он подумал, что я тот разговор как-нибудь использовать захочу. Деньги у него стану клянчить под свои великие творческие планы… В общем, не сложилось. Ну, я Саше все это рассказал, а он вдруг как засмеется. Вот ведь, говорит, Дюк, правда, что от судьбы не уйдешь! Ничего, вернемся в Москву, пообщаешься еще – папа будет очень рад… Вот и пообщались. – Георгий сломал в пепельнице недокуренную сигарету.
– Ты его сегодня в первый раз увидел… после всего? – спросила Полина.
– Да. Я из Чечни в Москву не поехал, – ответил Георгий. – Сашу какие-то люди от его отца… ждали, я его до них донес, с ними до Моздока добрался, а потом – не мог я сразу в Москву, сразу к Вадиму… Я к маме поехал, в Таганрог.
– Надолго? – зачем-то спросила Полина.
– Нет, ненадолго. Она умерла.
– Как?! – ахнула Полина и растерянно, бестолково спросила: – Но почему?..
– Вот так. Потому что вокруг меня одна сплошная смерть, это еще с Нины началось, и все из-за меня.
– Но почему же из-за тебя? Ты же… – начала было Полина.
Но Георгий перебил ее:
– А из-за кого? Нина – ну, это та девушка, с которой я в Чертанове жил, – из окна бросилась, потому что я от нее ушел, а я ведь знал, что она без меня жить не будет, но я влюбился, в другую влюбился, и не мог я поэтому с Ниной жить, и… Но и что же, что не мог? Я же знал, что Нинка с собой может сделать, и при чем тут влюбился, не влюбился… Она то самое и сделала. – Он замолчал. Полина чувствовала, что он дрожит весь, от сжимающей ее руку ладони до сердца. – И мама… Она не знала даже, что я в Чечне, я ей не говорил, но, когда все это случилось, ей из Москвы позвонили, стали выяснять, где я, что я… Режиссера ведь моего убило, ну, кому положено, и спохватились наконец: кто это вообще, что это? Может, ответственности боялись, не знаю. В общем, позвонили ей, сказали, что я пропал, и откуда только телефон узнали…
Глава 9
Георгий не помнил, как доехал до Таганрога.
Он всегда любил эту дорогу – через степь, через пахнущий травами теплый ветер, к морю, к морю! В Москве ему страшно не хватало простора, и у него сердце замирало, как только поезд подъезжал к Азову, и он чувствовал себя так же, как чеховский Егорушка: едет мальчик по огромной, словно для великанов расстеленной степи, о жизни думает…
Сейчас он не думал ни о чем. Да и травами не пахло – степь лежала бесснежная, черная, какая-то зловещая. Но на сердце у него было так черно, что он не замечал черноты вокруг.
Он ничего не замечал – шел по городу, по знакомым, сбегающим к морю улицам, мимо солнечных часов, по которым маленьким научился определять время, мимо городского сада… И не думал ни о чем – даже о том, что скажет матери, как объяснит такое долгое свое отсутствие.
Но объяснять ничего не пришлось.
Ключей от маминой квартиры у Георгия не было. Да у него теперь и никаких ключей не было, и документов тоже – все это сгинуло бесследно. Он позвонил раз, другой, третий, долго ждал, прислонившись плечом к маминой двери, потом сел на пол под дверью, не понимая, почему она не открывает… Потом открылась дверь напротив, вышла соседка тетя Валя – в том заторможенном состоянии, в котором он находился, Георгий, наверное, ее не узнал бы, но она же всегда здесь жила, он знал ее столько, сколько знал себя, и кто еще это мог быть? – и ахнула:
– Господи, твоя воля, это кто ж такой страхолюдный? – и, присмотревшись, закричала: – Ты, Гошенька, неужели ты?! – и заплакала.
Все, что произошло за эти полгода, уместилось всего в полчаса ее рассказа. Георгий сидел на стуле посреди маленькой – такой же, как у мамы, – тети-Валиной комнаты, смотрел в пол и молча слушал.
– Аня ведь сразу почувствовала, что с тобой неладно, – рассказывала тетя Валя. – «Что-то, – говорит, – давно он не звонит из заграницы этой, а по телевизору показывали, там прямо с улицы можно куда хочешь звонить, прямо из автомата». Я ей: «Может, денег у него нету, чтобы часто звонить-то!» А она: «Как же нету, ведь он работает, не шалберничает. Мне-то сколько он из Москвы присылал, уж я просила-просила: «Не шли столько, Егорушка, разве мне много надо, на лекарства только, ты себе оставь, ты молодой…» А он, ты то есть, – пояснила тетя Валя, – говорит: «Мне хватает, мама, я много зарабатываю». Ну вот, все ей было неспокойно, все за сердце хваталась, а потом и дождалась звонка… Она ко мне вечером прибежала, Аня-то, лица на ней нету. В Чечне, говорит, пропал, говорят, что ищут, да кому надо его искать! Плакала, плакала, потом говорит: «Я сама искать поеду, сколько таких случаев, если в плену, то матерям отдают». Я ее отговаривала, – словно оправдываясь, сказала соседка. – Говорила: «Аня, опомнись, куда ты поедешь, кто тебя туда пустит, да и как его там найдешь? Молись, – говорю, – Богу, может, поможет». А она: «Нет, завтра же и поеду, прямо с утра, сначала в Москву, что смогу, разузнаю, а потом туда». И поехала бы, да не привел Господь. Я слышу – целый день у нее дверь не открывается, а с чего бы, ведь и правда ехать собиралась. Звонила, стучала, потом слесаря вызвала. Зашли, а она на диване лежит – и сама одетая, и постель не стелена, видно, не успела… Это хорошая смерть, Гоша, легкая смерть. – Георгий вздрогнул, услышав эти слова. – А что ты думаешь? Инфаркт ее убил – и не мучилась. Разве лучше было бы, если б инсульт, да паралич, да… – Тетя Валя махнула рукой. – Пожалел ее Господь.
«Я не пожалел», – подумал Георгий, но так и не произнес ни слова.
– Пойдешь уже? – спросила соседка, когда он поднялся со стула. – Погоди, Гошенька, ключи-то Анины у меня. И деньги тебе отдам, деньги мы нашли, да и что искать, какие у нас схованки, известно – под бельем в шкафу. Мы лишнего не взяли, ты не думай, только на похороны, на девятины тоже, и на сороковой день помянули Аню, не обидится душа ее на нас… Что ж с тобой-то было? – всхлипнула она и торопливо добавила: – Ну, не говори, не говори, потом расскажешь, чего уж теперь.
Он знал, что не останется здесь даже на ночь. Просто не сможет остаться в этих стенах, которые видели, как мама умирала в одиночестве.
Георгий вошел в квартиру, долго стоял на пороге маленькой комнаты, которую мама называла залом. Сам он до армии, до Москвы, до того, как покинул этот дом, жил во второй, еще меньшей комнатке их с мамой тесной квартиры.
Здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться за полгода, если не менялось с самого его детства? В углу швейная машинка, посередине комнаты круглый стол, на нем скатерть с наполовину выдерганной бахромой – это он сам и повыдергивал, когда был маленький. На скатерти кружевная салфетка, на салфетке хрустальная ваза – единственная мамина ценность, подарок от ее швейной фабрики к какому-то юбилею…
На стене висели три фотографии в самодельных деревянных рамочках. На одной был он сам – трехлетний, только что вынырнувший из моря, с мокрыми рыжими волосами и счастливой улыбкой. На другой мама была снята с отцом, и, наверное, потому, что отец обнимал ее, улыбка у мамы была такая же счастливая, как у маленького Георгия. Да их, может, в один день и сделали, эти фотографии.
Мама едва доставала макушкой отцу до груди, и от этого еще яснее чувствовалось то, чем так и дышал весь его облик: широкая, свободная сила и такая же душа…
Третью фотографию Георгий сделал уже сам, он даже на конкурс во ВГИК ее посылал, потому что очень любил. Это была единственная фотография, на которой мама через много лет улыбалась точно так же, как тогда, с отцом, и так же весело, без всякой опаски, смотрела из-под длинной рыжей челки. Георгий сам ее сюда и повесил, чтобы мама хотя бы вспоминала, какая она была…
Он снял со стены все три фотографии, поискал глазами, куда бы их положить – у него не было даже сумки, только рюкзак с кассетами, – и положил в старый чемодан с железными уголками. В детстве он еще удивлялся: откуда взялся дома этот чемодан, ведь мама никогда никуда не ездила.
В чемодане лежали две бутылки абрикосового самогона. Мама покупала абрикосовку у соседа, специально для сына, потому что в Москве, конечно, такой не было, и Георгий возил этот благоуханный самогон еще во вгиковскую общагу – все девчонки визжали от восторга.
Во всех чеченских ямах и подвалах он как о самой большой радости думал о том, чтобы по-человечески помыться. Но сейчас даже ванну не налил, помылся под душем, торопливо и без удовольствия, и наконец переоделся из тельняшки и камуфляжных штанов в домашнее – в то, что нашел в шкафу, в старые свои, со школьных еще лет оставшиеся, вещи, которые мама зачем-то берегла.
Его грязно-желто-белый кожух, который он когда-то стеснялся носить в Москве и поэтому привез обратно в Таганрог, висел в шкафу как парадный костюм. Кожух Георгий тоже надел – больше надеть было нечего, а как он выглядит, ему теперь было все равно.
Он отдал тете Вале ключи, сказал, что уезжает в Москву, и, не дождавшись даже, пока высохнет после душа голова, вышел на улицу.
Город, как и степь, весь был пронизан ледяным ветром; так всегда здесь было зимой. Пока Георгий шел к кладбищу, ветер выстудил его насквозь, он не чувствовал ни головы, ни всего своего большого тела, но не замечал этого.
После кладбища он сходил только к морю – постоял у самой воды, посмотрел на свинцовые волны, которые низовой ветер гнал в залив, повернулся и ушел, не оглядываясь. Море всегда давало ему силы, он мог плавать бесконечно долго и чувствовал при этом, как напитывается жизнью, и даже если не плавал, а только смотрел на море, то чувствовал то же самое. Но теперь ему не хотелось ни плавать, ни смотреть, и жить тоже не хотелось.