Перфилов замолчал, чувствуя, что и сам не верит в то, о чём говорит. Надо как-то убедительнее. Доходчиво.
— Убивать нельзя, — сказал он.
За шиворот ему упала дохлая козявка.
— Вовка, злиться — это самое последнее дело.
— Почему? — спросил вдруг Вовка.
Светлые глаза мальчика пронзили Перфилова насквозь. Он смешался.
— Ну, потому что… Это разве кому-то помогло?
— У вас всё хорошо, дядя Руслан?
— Ну, нет… Могло бы быть лучше, — честно ответил Перфилов.
Вовка шмыгнул носом.
— А разве вы не злитесь, когда у вас не всё хорошо?
Перфилов вздохнул.
— Злюсь. Но это другое. Я не убиваю, когда злюсь, всяких мух там или паучков.
— А откуда вы знаете?
— Так нет у меня такого дара, — сказал Перфилов. — Чтобы как ты — чик!..
Он наставил палец на ползущего по песку с вкраплениями кварцевой крошки тёмненького, бестолкового жучка. Насекомое с готовностью растопырило лапки и прекратило двигаться. Перфилов, побледнев, перевёл взгляд с жука на свой палец и спрятал руку за спину.
Вовка расхохотался.
— Вы сами-то, сами!
— Нет, это, наверное, от тебя, просто с моим жестом совпало.
— А я уже не злюсь.
Они помолчали.
Вовка легонько принялся раскачиваться, отталкиваясь носками сандалий от земли. Перфилов чуть помог ему, ладонью надавливая на один из прутьев.
— А что вы делаете, когда вам больно? — спросил мальчик.
— Ну… — растерялся Перфилов. — У каждого свой способ. Так сразу и не скажу, что делаю. Замыкаюсь в себе.
— И плачете?
— Бывает, и плачу.
— Я тоже плачу, — признался Вовка. — Только так девчонки лишь делают.
— Почему это?
— Дядя Коля говорит, что мужики не плачут. Они стискивают зубы — и напролом.
Вовкин сандалет взрыл песок, похоронив несколько мёртвых жучков.
— Может быть он и прав, — сказал Перфилов.
— Значит, злиться можно?
— Понимаешь… От твоей злости, получается, страдают всякие жуки и мухи, которые в этом совсем не виноваты.
— Ну и что? — насупился Вовка.
— Это не правильно.
— А когда тебя не любят, это правильно? — выкрикнул мальчик, соскочив с качелей. — Когда папки нет, а дядя Коля есть — правильно?
— Погоди!
— Вы вообще сами, дядя Руслан, правильный?
Перфилов хотел было возразить, но запнулся, вспомнив себя у раковины.
— Мы же не обо мне! — крикнул он.
Правда, Вовка уже успел сбежать за угол дома.
Перфилов опустился на сиденье. Дурацкая вышла беседа. Не умеет он с детьми, и с необычными детьми — в особенности.
И куда теперь? В набат бить?
Латентный суицидник протестует против смерти насекомых? Ну, плохо Вовке. А кому хорошо? У него самого ярких моментов в жизни…
Перфилов задумался.
Ну, да, что-то яркое было только в детстве. Многое, конечно, вытерлось уже из памяти, но пронзительное ощущение леденцово-жёлтого света осталось.
У него было двое родителей, и ни один из них не пил как Вовкина мать. Другое дело, что они быстро ушли из его жизни, отец — от рака, мама — тихо, от микроинсульта.
Перфилов вытер непрошеные слёзы, оттолкнулся ногами. Над ним заскрипели кольца. Сидеть было тесновато, не под его, взрослое тело сделано.
Вперёд-назад, вперёд-назад.
Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.
Дети — это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.
Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…
Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.
И вообще надо это мне?
Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…
— Иди вон покачайся… — услышал Перфилов.
Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.
— Кого ты здесь ждёшь, учитель? — спросила тень.
Перфилов повернул голову.
Вовкина мать, нечто подковообразное изобразив губами, с презрением смотрела ему не в глаза даже, а куда-то в грудь, в шею. Вовка стоял и как бы с ней, и как бы отдельно, за ней, но чуть в стороне. Лицо его было страдальчески искривлено. Вовка переживал и стыдился.
По сравнению со вчерашним появлением на пороге Перфиловской квартиры, Вероника Павловна была причёсана и напомажена. Фигуру её облегал кремового цвета плащик. Пьяная одуловатость спала с лица. Глядя на неё, Перфилов подумал, что она — молодая ещё, в общем-то, женщина, чуть за тридцать, тридцать два, тридцать три года. Симпатичная. Зачем пьёт?
— Так кого ждём, господин педофил?
Вовкина мать носком туфли зачерпнула песка и сбросила его Перфилову на тапки.
— Мам… — прошептал Вовка.
— Погоди. Пусть ответит.
Перфилов вздохнул.
— Вас.
— Ой, а чего меня? — развеселилась женщина. — Никак ориентация сменилась?
— Может, хватит? — спросил её Перфилов. — Какой я вам педофил?
— А я в полицию позвоню, и она разберётся!
— Вы же совсем не следите за мальчиком.
— Слежу! Слежу, чтоб такие, как ты, его в свои квартиры не затаскивали!
— Вы знаете… — Перфилов посмотрел на Вовку. — Вы знаете, что он насекомых убивает?
Вовкина мать расхохоталась.
Смех её, громкий, хрипловатый, ни рябинки, ни сирень почему-то не погасили, и он, задробив по оконным стёклам, взвился в небо.
— А ты, учитель, тараканов не бьёшь? Сказал мне сынок, сказал, что у тебя тараканник целый! Грязь и содом!
— Что вы выдумываете?
Женщина наставила на Перфилова палец.
— В общем, только увижу тебя ещё, сразу вызываю полицию. Пошли!
Она ухватила Вовку за руку.
Перфилов посмотрел, как они скрываются в подъезде, затем перевёл взгляд на тапки. Торопливый идиот. Может, это судьба, когда ничего не получается? Ни чудес, ни правильных поступков. Что со мной не так?
А может Вовка — антихрист? И жуки с мухами только начало его пути? Он грустно хмыкнул. Тогда уж точно без шансов.
— Руслан Игоревич!
Перфилов мысленно взвыл. Назойливая Лена спешила к нему от подъездных дверей. Улыбка — до ушей. В руке — пустая матерчатая сумка.
— Здравствуйте ещё раз!
— Да, доброе утро, — хмуро ответил Перфилов.
— А это у вас место для размышлений?
— Вроде того, — соврал он.
— А у меня было место для обид, — сказала Лена. — Когда я жила у бабушки…
— Которая начинала от воробушков? — уточнил Перфилов.
— Помните, да? — обрадовалась соседка. — Она самая. Так у неё в доме был такой закуток, на чердаке, куда никто не заглядывал. Там висело сухое осиное гнездо, и мне сначала жутко страшно было, а потом я поняла, что ос нет и уже не боялась.
— Лена, — сказал Перфилов, — вообще-то вы сейчас мне мешаете.
— Ой, я поняла, поняла.
Девушка отступила от качелей, но остановилась, закусила губу.
— Что? — спросил Перфилов.
— Вы придёте? Тридцать пятая квартира.
— Я же, кажется, уже сказал.
— Знаете, — произнесла Лена, наматывая сумку на руку, — я смотрела на вас в окошко, вы были такой мрачный, хмурый, что я подумала, что вас надо как-то отвлечь.
Этого Перфилов вынести уже не мог.
— Вам сколько лет, Лена? — бестактно поинтересовался он.
В больших глазах девушки что-то дрогнуло.
— Вам зачем?
— Надо.
— Ну, двадцать шесть, — с вызовом сказала Лена. — Это что-то меняет?
Перфилов кивнул.
— У вас муж, жених, молодой человек есть?
Мелкие черты Лениного лица приобрели выражение обиды.
— Вам что? Вы хотите меня оскорбить? Вы думаете…
— Я ничего не думаю, — оборвал её Перфилов. — Вам двадцать шесть, а мне — тридцать девять. И я вам не маленький мальчик, чтобы со мной — сю-сю-сю.
Сумка опала с запястья.
— Я думала, вы лучше, — с чувством произнесла Лена.
— А я ненавижу, когда меня жалеют!
— Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!
— Да пусть хоть… — Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. — Я сам по себе. А вы все!.. Вы — тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!
— Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!
— Да пусть хоть… — Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. — Я сам по себе. А вы все!.. Вы — тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!
Он прошёл мимо Лены к подъезду.
— Это что, защитная реакция? — ударило ему в спину. — Я что-то нежное задела, да? И это я ещё про мальчика не спросила!
Перфилов развернулся.
— Что?
— Про мальчика, — несколько притихшим голосом пояснила девушка. — Я же не знаю, что у вас с ним.
— Педофил я, педофил! — подойдя, рявкнул в лицо Лене Перфилов.
Он скрючил пальцы взведённой руки, словно хотел смять щёки, нос, брови глядящей на него девушки, затем скрипнул зубами и, ни на что не решившись, окончательно скрылся за подъездной дверью.
На пролётах его качало, словно дом плыл по штормящему морю. Тапки шаркали по бетонным ступенькам.
Несколько мгновений Перфилов постоял у своей квартиры на четвёртом, заглядывая во тьму лестничного колодца и раздумывая, что если перегнуться и отпустить перила, то можно, наверное, прекратить жить. Руки только надо убрать в карманы, чтобы не успеть их инстинктивно выставить вперёд.
И всё же было страшновато.
Внизу плеснул свет открываемой двери, и Перфилов поспешно отступил от перил, одновременно роясь в карманах в поисках ключа.
Сзади чуть слышно скрипнуло.
— Руслан Игоревич.
Перфилов, устало опустив плечи, обернулся.
— Да, Вениамин Львович.
Сосед одобрительно кивнул.
Он был моложавый, крепкий ещё вдовец, седоватый, рассудительный и осторожный. Бравый вид ему неизменно придавали усы, густые, сивые, с закрученными кончиками, с которыми он молодцевато выглядел и в халате, и в тельняшке, и в потёртом пальто.
Даже в майке и в шортах, что были на нём сейчас.
— Во-первых, здравствуйте, — сказал Вениамин Львович, испытующе заглядывая в глаза.
— Доброе утро.
Разобрав шаги внизу, сосед вдруг свесился через перила, как несколько секунд ранее свешивался Перфилов.
— Здравствуйте, Зоя Матвеевна, — крикнул он в лестничный колодец.
— Здравствуйте, Вениамин Львович, — ответили ему снизу надтреснутым женским голосом.
— Как здоровьечко?
— Так хожу, и ладно.
— И я, — сказал Вениамин Львович и обернулся к Перфилову. — Руслан Игоревич, вы вибрации не улавливаете?
Перфилов непонимающе сморщился.
— Какие вибрации?
— Жизненные токи. Всё живое, как оно есть, является источником различных тепловых и звуковых излучений. Не знали?
Перфилов мотнул головой и звякнул ключами.
— Извините, Вениамин Львович.
— Я понимаю, понимаю, — сосед подождал, пока он откроет дверь. — Но я вот что… Кроме всех этих физически распознаваемых и фиксируемых излучений, любое тело делится с окружающим миром ещё, как известно, и мыслительной информацией, настроением, эмоциями, оставляет как бы за собой психоэмоциональный след. К сожалению, вещи эти, если можно так выразиться, трудноуловимые, косной наукой не признанные…
— Вениамин Львович.
— Одну минуту, Руслан Игоревич! — попросил Вениамин Львович. — Я не буду вламываться к вам в квартиру, чтобы досказать, но это важно, поверьте.
Он улыбнулся, всё также изучающе глядя на Перфилова.
— Хорошо, — сдался тот, одной ногой на всякий случай ступив за порог.
— Замечательно! — оживился сосед. — Я вот что хочу сказать. Улавливать вибрации, в сущности, не такая уж сложная штука. Сродни медитации. Жизнь течёт, пульсирует и звучит вокруг нас. Знаете, как на подводной лодке? Океан чувствуется за обшивкой, даже если корабль лежит в дрейфе. Токи воды пронизывают и качают его, деформируют корпус. Я, конечно, не большой мастер, но некоторым образом научился определять, скажем, общий фон, общую температуру, если хотите, данных вибраций. В пределах дома, конечно, не далеко.
— Вы о чём? — спросил Перфилов.
— Дом трясёт, Руслан Игоревич, — сказал Вениамин Львович. — Дом лихорадит. Энергия уже не течёт, а дробит.
— И что это значит?
— Кто-то генерирует негатив, — вздохнул Вениамин Львович.
— И это я?
Вениамин Львович упёрся ладонью Перфилову в грудь.
— Я рад, что вы сами это понимаете. Я гляжу в окошко, как вы на качелях качаетесь, и мне, знаете, даже плохо становится. От вас так и тянет…
— От меня?
— От вас, от вас. И на девушку вы накричали.
— То есть, и вы нашли, в чём меня обвинить?
— Я же по-соседски, — Вениамин Львович приложил ладонь уже к своей груди. — Руслан Игоревич, я питаю к вам искреннюю симпатию, даже когда вы с Маргаритой развелись, я, поверьте, был целиком и полностью за вас. Бабье племя знаю какое, сам в своё время натерпелся. Но что я могу поделать, когда вибрации, когда зло?
Бравые усы соседа качнулись, словно взвесив на кончиках, как на судейских чашах, с одной стороны — расположение к Перфилову, а с другой — идущие от него вибрации.
— Понятно, — сказал Перфилов. — Мне броситься из окна?
— Помилуйте! Будьте спокойней, думайте о хорошем. Всё и наладится.
Перфилов сузил глаза.
— А если это кто другой? А вы меня без всяких оснований взяли и обвинили?
Вениамин Львович не на шутку обиделся.
— Я же чувствую, Руслан Игоревич! Даже сейчас! В душе у вас темнота, и она толчками выплёскивает в окружающий мир…
— До свиданья!
Перфилов проскользнул в квартиру и захлопнул дверь. Вениамин Львович, как и обещал, ломиться к нему не стал.
Перфилов скинул тапки. Я — зло! Смешно. Он прошёл в кухню и поставил чайник на газовую плиту. Я — зло!
Перфилов хохотнул. Вовка умерщвляет насекомых, а я — зло! Может, как раз от него-то и идут вибрации! Я просто впитал. Сидел на качелях и впитал.
Перфилов опустился на табурет. Пока шипела, закипая, вода, он пребывал в мрачных мыслях, где Вениамин Львович и дом проваливались в бездну, где рушились лестничные пролёты и кричали люди, а мёртвых насекомых присыпал песок.
Я — зло?
Выключив чайник, Перфилов приготовил себе приторно-сладкий кофе и, прошлёпав в комнату, забрался в кровать с ногами. Потом встал, подобрал пульт с пола и включил телевизор. Пролистывая каналы, он упирался взглядом в экран, и лицо его комкалось неудовольствием и обидой.
Зло я, оказывается, звенели мысли. Ну-ну, суки. Вовка ещё вам покажет, а я его останавливать не буду, и говорить ничего не буду. Вот когда передохнете… вот тогда, тогда…
Перфилов обычно не смотрел телевизор. Ни новости, ни развлекательные программы, ни художественные фильмы не вызывали у него интереса. От сериалов он плевался, а многочисленные концерты рождали в его воображении пыточные камеры с заключёнными в них певцами и подведённое к ним электричество.
Единственное, что он обожал, это ток-шоу.
Вся глупость человеческая, все эти интриги и тайны, вскрывающиеся на людях, слёзы и ненависть, измены и обманы заставляли его хохотать до слёз. На некоторых выпусках он чуть ли не рыдал, хлопал себя по ляжкам и показывал каким-то невидимым, но участвующим в просмотре зрителям пальцем на нелепых телевизионных чудиков: "Ты смотри, смотри!".
А как было не хохотать, когда один у другого украл автомобиль в отместку за то, что тот увёл у него жену, а тёща знала, но не знала, что дочь её спит ещё и с третьим?
В этот раз Перфилов напал на повтор одной из таких программ на заштатном кабельном канале. Улёгся с чашкой, впился глазами в экран. Лысеющий мужчина с худым, малоподвижным лицом поведал ему историю об отнятом женой ребёнке. "Она больная, больная! Вот заключение психиатра!" — он тряс справкой с оплывшей фиолетовой печатью. На лбу его вскипали морщины, из-за оттопыренной нижней губы показывались неровные жёлтые зубы.
Он был фермер, выращивал свиней и кроликов. Поднял хозяйство, отстроил дом. Жену привёз из города, год жили душа в душу. Родила.
И вдруг!
Перфилов фыркнул, брызнул кофе, когда сидящая в съёмочном павильоне массовка принялась дружно сочувствовать всхлипнувшему в микрофон пострадавшему. Он же жалок, жалок! — хотелось крикнуть ему. Всё ещё перевернётся с ног на голову! Ах, глупцы!
Вот оно, зло!
Где там я? Я никому и ничего. Я, возможно, святой на фоне уродов из телевизора. Но нет же, сука, вибрации!
Перфилов обнаружил ползущую по штанине гусеницу и потянулся выщелкнуть её пальцем, но замер. Это же опытный экземпляр!
Он подтянул колено к груди.
Гусеница была зелёная, с коричневыми крапинами. Мохнатенькая. С ленивой грацией она пересекала хлопчатобумажную брючную ткань. Перфилов тронул её ногтем, и гусеница сжалась, а затем подняла половину своего тела вверх.
Замечательно.
В студии тем временем на соседний от безутешного родителя диван сели родственники жены, оба розовомордые, в теле, она — в цветастом аляповатом, он — в уныло-сером. "Ты — сволочь! Справка поддельная! Что ж ты не расскажешь…"