Перфилов наставил на гусеницу палец.
— Умри, — сказал он ей.
Ну же!
— Сдохни!
Гусеница изменила маршрут и поползла прочь с колена.
— Куда!
Перфилов преградил ей путь ребром ладони. В телевизоре вяло изображали лёгкую потасовку родственник и фермер.
— Умри, — сказал Перфилов. — Ну, давай же! Я же зло. Поддержи моё реноме. Да не ползи ты!
Он попытался вернуть гусеницу на место, но, не рассчитав, надавил сильнее, чем нужно. Гусеница плюнула зелёным соком из задницы и скрючилась.
Н-да…
Перфилов сковырнул мёртвое насекомое и брезгливо вытер пальцы о брючину. Взять что ли несколько уроков у Вовки?
Он вдруг подумал: может, это и есть возможность изменить жизнь? Именно изменить, а не закончить? Может, Бог лучше понимает его желания. Когда ещё в Разгуляеве появится такой уникальный Вовка?
Участники ток-шоу, переругиваясь, сыпали междометиями.
И что я? — спросил себя Перфилов. Я же никто. Что я могу? Гусениц давить? А люди — уроды. Даже Вениамин Львович с вибрациями своими. Лена ещё эта… "Вы жалкий, жалкий!"… Да сдались они мне! Я не спаситель, я вообще…
Перфилов тоскливо выдохнул.
Мне жить не хочется, а тут то не лезь, то не злись, то изволь, то получи. Добавляет, знаете, жизненного оптимизма. Мне, мёртвому, конечно, всё равно будет…
Он выключил телевизор, неожиданно охладев к передаче. В груди ворочалось неуютное, глухое ощущение бессилия и неправильности, непоправимости происходящего. Ясно же, чья будет вина, если за насекомыми последуют птицы, а потом собаки. Моя. Конечно, моя. Не вибрирующих же!
Перфилов подумал, что погибнуть в схватке со Злом будет, наверное, даже почётно. Где мои бронежилет, крестик и Святое писание? Только что ж делать-то? Писать? Кому? Если вы не отзовётесь, мы напишем в "спортлото"…
Господи, ты не того избрал!
Ему почему-то вспомнился юноша с горящим взором и вырезанной иконкой на груди из "Мастера и Маргариты". Как его? Поэт Безродный… Или Бездомный. Я, кажется, буду походить на него. И с такими же перспективами! Меня упекут в психиатрическую лечебницу!
Перфилов рассмеялся.
— Нет, я не этого желал, — произнёс он вслух.
Он скрючился было на кровати и закрыл глаза, но совершенно не удивился, когда тут же несколько раз требовательно тренькнул дверной звонок.
Симптоматично. В покое его не оставят.
— Иду, — буркнул под нос Перфилов, засовывая ступни в противно-колкие от песка тапки. — Все сдохнете.
Прошаркав к двери, он не глядя в глазок открыл.
— Молодец, не трус, реально.
Возникший на пороге Веркин сожитель, подхватив оторопевшего Перфилова под локоть, безошибочно определил, где кухня, и повлёк его туда.
— Садись.
Он секунду или две придержал опустившегося на табурет Перфилова за плечи, словно предостерегая от побега.
В отличие от позавчерашнего, мужчина был более-менее трезв. Волосы не топорщились, лицо имело здоровый слабо-розовый цвет, щёки и подбородок демонстрировали следы бритья. Шишка на лбу, впрочем, не облагородилась и никуда не делась.
Был сожитель в широких штанах на подтяжках и рубашке в косую полоску с коротким рукавом. Из глубокого брючного кармана он тут же извлёк полулитровую бутылку водки и со звоном поставил в центр стола. Сев напротив, протянул руку:
— Николай.
— Руслан, — машинально пожал её Перфилов.
— Ясно, — кивнул мужчина и замолчал, опустив глаза вниз. Лоб его сморщился, и шишка налилась кровью.
Перфилов посмотрел на водку.
— Собственно…
— Рюмки есть? — угрюмо спросил гость.
— Да, конечно, сейчас.
Перфилов кинулся к шкафчикам.
— И закусь, — добавил Николай.
— Колбаса подойдёт?
— Подойдёт.
Поставив на стол две стопки из хрусталя, Перфилов присоединил к ним блюдце с ломтиками варёной колбасы в окружении вялых стрелок зелёного лука и опустился обратно.
Николай, кашлянув, ловко свинтил с пол-литры пластиковый колпачок.
— Значит… — сказал он. Водка, побулькивая, наполнила посуду. — Разговор у нас с тобой будет короткий.
Николай поднял стопку, и Перфилов последовал его примеру. Они выпили. Гость потянул в рот лучок, Перфилов закусил основательней, сделав себе бутерброд.
— Я, знаешь, за Веру и убить могу, — подышав, сказал Николай. Взгляд его стремительно помутнел. — Она мне сказала, что ты пристаёшь к её малому. Это правда?
— Нет!
Николай набулькал по второй порции.
— Я че, не видел вчера, как он из твоей хаты выходил?
Перфилов отставил стопку.
— Это всё?
Гость подвигал челюстью.
— Ты, мля, учитель, засохни. Я и на перо посадить могу. А увижу, сука, как ты у малого рядом трёшься, так и сделаю.
Он опрокинул водку в горло.
С каким-то отстранённым чувством Перфилов следил, как пальцы гостя в два слоя накладывают колбасу на хлеб. Он мне угрожает, подумалось ему. Сидит, жрёт и угрожает.
Кусок льда образовался у него в животе. Только со страхом у этого ощущения не было ничего общего.
Перфилов поднялся.
— Вы не боитесь умереть, Николай?
Соседкин сожитель моргнул.
— Че?
Кусок хлеба с колбасой застыл у раззявленного рта.
— А я не боюсь, — сказал Перфилов. — Разве это жизнь? — он округлым жестом обвёл кухню. — И вибрации у меня неправильные. Все говорят, что я — зло.
— Под придурка косишь? — сощурился Николай.
— И с Вовкой вы бы поосторожнее.
— Ты че талдычишь вообще?
Николай опасливо отодвинулся от стола, над которым навис Перфилов.
— У вас там тараканы и мухи не повывелись?
— Мля, я ж по доброму хотел. Ну, нет так нет, — гость, мотнув головой, резкими движениями закрутил водочный колпачок. — По другому поговорим. В другом месте, в друго…
— Сдохни! — закричал вдруг Префилов, наставив на него палец. — Сдохни! Умри! Склейся!
Грохнула об пол, разлетаясь на осколки, бутылка.
Николай вздрогнул, стремительно побледнев, вытянулся к Перфилову, пробормотал: "Сука какая" и вывалился в коридор. Хлопнула входная дверь.
Перфилов посмотрел на лужицу с блестящими осколками стекла и пошёл в ванную за шваброй. Заметая стекло на совок, он подумал, что, наверное, не сука, а кобель. Пёс. Мужского рода всё-таки.
Водочный запах шибал в нос.
Чего ж они мне не верят-то? — удивлялся Перфилов, просыпая осколки в мусорное ведро. Я им про Вовку, они мне про меня. Глупость же очевидная. Слышат сами себя — и только. Что я, пустое место? Или записали в зло и поэтому не верят?
Ничего, станет дохлятины больше…
Интересно, с какого времени объявят чрезвычайную ситуацию?
Граждане! Сохраняйте спокойствие! Мёртвые насекомые не причинят вам вреда! Спасатели и пожарные производят очистку улиц!
А что, если это всё-таки оно самое чудо и есть? — подумал Перфилов. Бог знает, какие там у Бога пути. Неисповедимые. Думал о смерти, вот тебе — в разных ракурсах и позах. Пока это маленькие, насекомьи смерти, но если не проникнешься…
Нет, с Вовкой обязательно надо поговорить. Это я, тупой дундук, каждый раз не с того начинаю, не о том…
Перфилов застыл со шваброй в руке.
Так. У Вовки нет отца. Мать пьёт. Дядя Коля, урод с угрозами, терзает струны. Вовке плохо, он злится, и вокруг тут же дохнут жуки и мухи. Логично? Может такое быть? Может. Фантастикой отдаёт, конечно. Только по факту-то так и есть. Сам свидетель.
Теперь: какой вывод из этого?
Напрашивается, соответственно: убрать негатив. Лишить следствие самой причины. А как убрать причину? Перфилов посмотрел на швабру. Н-да… Ворваться и перебить всех…
Я же ни фига не смогу заменить Вовке отца. Да и не хочу. Вероника Павловна антиалкогольную проповедь слушать точно не будет. И потом — где гарантия, что Вовку не разозлит что-то ещё? Школа там, первая любовь…
Получается, что точка приложения усилий всего одна. Сам Вовка.
Перфилов убрал швабру на место и, вернувшись на кухню, открыл форточку — выветрить водочный запах.
В холодильнике оказалось неожиданно пусто. Перфилов, у которого подвело живот, не обнаружил ни дежурного, нарезанного ломтиками сыра, ни несколько месяцев куковавшей на верхней полке рыбной икры от "санта-бремора". То ли выкинул, то ли съел — не понятно. Возможно, что-то съел, что-то выкинул. В хлебнице скукожилась четвертушка ржаного.
В сущности, конечно, можно было попытаться сдохнуть от голода.
Перфилов подумал и засобирался в магазин. В кошельке была тысяча с лишним — купить ножек куриных и котлет каких-нибудь на сегодня-завтра. Так, стоп… Он вспомнил про приглашение Лены на шесть часов. Оно в силе, интересно? У качелей всё-таки расстались на повышенных тонах… В нежное она…
Перфилова передёрнуло. А ведь надо будет что-то купить на новоселье, сувенир или подарок. Бутылку вина. Нет, вино нынче дорого… И на сегодня тогда можно просто салат.
Перфилова передёрнуло. А ведь надо будет что-то купить на новоселье, сувенир или подарок. Бутылку вина. Нет, вино нынче дорого… И на сегодня тогда можно просто салат.
Эту Лену на мужчин постарше что ли тянет? Тогда Вениамин Львович — идеальный кандидат. А какие усы!
Он шагнул в прихожую и долго озадаченно смотрел на пустую щель между серым плащом и вытертой зимней короткополой дублёнкой, соображая, висело ли у него что-то в этой пустоте раньше. Прореха казалась не правильной.
Перфилов сдёрнул с крючка куртку и вспомнил: пальто, чёрное велюровое пальто ещё вчера занимало пустующее сегодня место. И куда делось? Пальто покупалось лет шесть назад, Перфилов его почти не надевал, в нём ему было холодно.
Загадка. То есть, вчера…
В голове его щёлкнуло, и пропавшее пальто соотнеслось с визитом Николая. Вот же какая сволочь! Прихватил, наверное, по уркаганской своей манере. И кто зло? Я — зло? Я ещё, придурок, по добру дал ему выскочить!
Перфилов поиграл желваками. Теперь ждите. Теперь вибрации будут — будь здоров!
Он задёрнул на куртке молнию, вбил ноги в туфли и, полный решимости, выбрался на лестничную площадку, с хрустом закрыв квартиру на два оборота ключа. Спустившись на первый этаж, он забарабанил кулаком в дверь с отставшим, висящим на одном шурупе номером.
— Николай! Вера Павловна!
Никакого шевеления.
— Николай! Моё пальто!
Он подёргал ручку, затем саданул в дверь пяткой.
Уроды!
— Молодой человек! — выглянула из соседней двери востроносая старушка в халате и в бигуди, накрученных на сиреневые кудряшки. — Вы чего здесь? Ну-ка, брысь отседова! Развелось! Шастают! А потом мочатся в подъезде! И вонь стоит, не пройти не проехать!
Перфилов стиснул зубы.
— Я к этим вот… — он не смог вспомнить фамилию. — Мне с ними поговорить…
— Ну видишь же, что Верки дома нет! И занята она, есть у неё мужчина, не чета тебе, мозгляку. Шёл бы ты…
— Уже пошёл, — сказал Перфилов.
— Во-во! — поддакнула старушка. — Иди. И дорогу сюда забудь.
Перфилов не стал говорить ей, что, собственно, здесь живёт. Он вышел из подъезда и, всё ещё в мрачном настроении, зашаркал к ближайшему магазину.
Асфальт темнел дождевыми пятнами, видимо, пока Перфилов смотрел телевизор, прошёл короткий дождь. На углу торговали овощами и фруктами.
Ну, ладно, подумалось ему, пусть я зло. Но с чего я зло? Должна же быть какая-то предыстория, причины, мотивы. Внезапных превращений не бывает. Ожидание чуда в промежутке между четырьмя и пятью вряд ли может служить предысторией. А уж усталость от жизни своей бессмысленной…
Нет, не сходится, дорогие Вера Павловна, Вениамин Львович и прочие. Да и Вовка может быть вовсе не зло. Мало ли какие особенности включаются в человеке, он ни сном ни духом, а насекомые мрут. Но это как раз предполагает в краткой перспективе обязательный и обстоятельный разговор.
В магазине Перфилов выбрал для Лены коробочку "рафаэлло" как вполне демократичный и необременительный подарок. Новоселье тоже не ахти какое, чтобы дарить вино, вазу или часы с кукушкой. Подумав, взял ещё сахар-рафинад. Этаким намёком. Что ещё? В корзинку плюхнулись две упаковки замороженных овощей и банка шпрот.
М-да, человеку, который не хочет жить, всё же приходится есть. Жить-быть-есть. Три составных части существования.
К кассе стояла очередь в пять человек, перед Перфиловым втиснулся шестой с корзинкой, набитой продуктами будто на случай ядерной войны. Через край переваливалась сетка с репчатым луком.
Перфилов поймал себя на том, что мысленно отвесил пендаля этому торопыге с вытаращенными от торопыжества глазами. Вот куда он? Тут зло в очереди стоит! Зло! Само! Стоит! Никакого уважения!
А может я действительно зло? — подумал Перфилов, вздыхая. Пустячный эпизод, а я уже пендали раздаю.
Он расплатился на кассе, размышляя, как, в сущности, резко раздражение может перейти в агрессию. Возможно, это от перенаселения. Или, скорее, от скученности. В городах сложно выдерживать душевную гармонию. Гармония не выносит ни очередей, ни втискивающихся перед тобой покупателей.
— Извините.
Он отомстил торопыге, как бы случайно выбив из его рук пустой пакет. Ах, какие у того сделались глаза! Сначала расширились, затем сузились. Никакого сомнения, его занесли в персональные враги.
Вернувшись из магазина, Перфилов принял душ. Не из желания понравиться Лене. И не из предчувствия возможного новоселья тет-а-тет, как закамуфлированного свидания. Чушь всё это! Перфилову просто захотелось ощутить себя обновлённым. Возможно, часть негатива смоет в ванную горловину? Он где-то слышал о таком. Уж если представлять все упрёки, угрозы и обвинения, которые ему пришлось выслушать за половину дня, некой грязью, то соседи заляпали его по самую макушку. Скоблить-не перескоблить.
Впрочем, под холодной водой он долго находиться не смог (горячую, кажется, на день или на два отрубили) и, наскоро втерев шампунь в голову, также споро смыл пену.
Грязь, пожалуй, так с души и не сошла.
Собственно, подумал Перфилов, вытираясь полотенцем, а на черта мне идти? Мы разругались у качелей, мои обязательства стали вроде бы ничтожны. Меня ждут? Три раза "ха-ха!". Я всех нервирую, всех сбиваю с истинного пути, всем жить не даю. Причём как внезапно! Жил себе тихо, никто внимания не обращал. И вдруг!
Нет, Вовкино умение здесь фигурирует неспроста. С него это "вдруг" и произошло. Не порчу ли он на меня наслал?
Перфилов ощупал себя, скорее, шутливо, но всё же достаточно внимательно. Где тут метка дьявола? Или ещё какие-нибудь странные отметины? Увы, ничего, кроме родинок на плече и на боку, не нашлось.
Так идти или не идти?
Перфилов прошлёпал в комнату, голый, постоял в раздумьи в её центре, выглянул зачем-то в окно, будто там на большом транспаранте вывесили решение, убрал с подоконника пожелтевшие листки с конспектами уроков, где лезло в глаза двойное подчёркивание под "Народно-освободительная", "Минин", "Лжедмитрий Отрепьев", и принялся одеваться.
Можно же просто занести "рафаэлло". А так ему нисколько не хочется, убеждал он себя. Ради чего менять привычное затворничество? Ради кого?
— Она нисколько не красива, — сказал Перфилов вслух, застёгивая рубашку. — Своеобразное лицо, и только.
Возражений от стен, пола и потолка не последовало.
— Когда тебя жалеют — это мерзко, — вздохнул Перфилов.
Он выбрал из скудного гардероба светлые полотняные брюки, привезённые бог знает когда с отпускных югов, и погрузил ноги в брючины.
— Возможно, она вообще дура, — рассудил Перфилов. — И подвержена чужому влиянию.
Ему вдруг сделалось так муторно, так тошно от собственных сборов, от этого окунания с головой в бессмысленную кутерьму, в глупое, лицемерное веселье, в безумие, по какой-то ошибке называемое жизнью, что он сел на диван и подтянул к себе одеяло.
Никуда!
Несколько минут он сидел, укутавшись и пустым взглядом уставившись во тьму выключенного телевизора. Гадство, думалось ему, я не хочу быть участником ток-шоу. Дайте мне час с четырёх до пяти и перещелкните на фиолетовый канал.
Где-то внутри Перфилова, будто мотылёк, трепыхалась ещё надежда, что, возможно, визит к Лене будет отличаться от визитов, которые ещё в семейной Перфиловской жизни делались то Маргаритиной маме, то Маргаритиной подруге, то Маргаритиным школьным друзьям, но сам он верить в это разумом уже отказывался.
В последнее время он особенно ненавидел изображать интерес в беседе, от которой лично его клонило в сон, ненавидел приличия и политес, до скрежета зубовного ненавидел, когда его, как стороннего человека, привлекали к какому-либо спору или к оценке чего-либо. Словно он эксперт охренительного уровня, а не простой учитель истории. Руслан Игоревич, как вам новая "лада"? Видели последние матчи с нашими? "Прогресс"-то опять сгорел, а? Признайте же, что вчерашнее синее с серым платье Дойникову полнит!
Бог мой! Какая Дойникова? Какой "Прогресс"?
Один раз, в учительской, Холеров, физрук, рассказал новый анекдот. Сколько там было учителей? Человек шесть-семь вместе с Перфиловым.
И с последней фразы все ржут! Натурально! Кто грудью колышет, кто платочком уголки глаз промокает, кто стискивает рот ладонью — но: хи-хи, ха-ха, бу-га-га и прочее.
Только его, как говорится, "не вставило".
Перфилов хорошо запомнил шесть пар глаз, с недоумением, с тупым ожиданием разглядывающих его самого и его пальцы, мерно перемещающие по столу коробку со скрепками. Он тогда жутко испугался, потому что ему показалось, будто он вдруг очутился во враждебном и хищном мире, маскировка треснула, и все вот-вот обнаружат, кто он есть на самом деле — шпион, агент, не их поля ягода.
Челюсти сомкнуло.
С полминуты, отчаянно краснея, Перфилов не мог выдавить и слова, и лишь затем ему удался задушенный писк, который с большой натяжкой вообще можно было принять за какое-либо выражение чувств.