Перфилов поиграл желваками.
— И вы ему верите?
— Нет. Я верю фактам. Есть труп. Будет акт судебно-медицинской экспертизы, появится повод для каких-то выводов. Хотя ваше поведение мне не видится поведением человека, у которого за душой всё чисто.
— Мы с Вениамином Львовичем тоже чуть не подрались.
— Он сообщил. Вы же учитель истории?
— Да.
— Вы очень буйный для учителя истории.
— Это официальное обвинение? — спросил Перфилов.
Синцов усмехнулся.
— Я вот что хочу вам сказать, Руслан Игоревич. Я к вам присмотрюсь. В тихом омуте… Есть, знаете, такая прослойка в социуме — одинокие, тихие, затюканные обстоятельствами люди. Учителя, разнорабочие, дворники, продавцы, у которых нет ни особого желания, ни возможностей к самореализации в профессии и вообще в жизни. Да… И тогда они находят себе хобби. Иногда безобидные, вполне рядовые, а иногда…
Участковый выразительно посмотрел на Перфилова.
— Вы верите, что если я наставлю на вас палец, — сказал Перфилов, — и скажу: "Сдохни!", то вы сдохнете?
— Нет. Но мне будет неприятно.
— Это всё, что я сделал Николаю.
— Хорошо. А мальчик?
Перфилов помедлил.
— Если хотите, мы сдружились.
— Ему шесть лет.
— Тогда вы можете спросить у него.
— Я спрошу. В любом случае, мне ещё придётся переговорить с его матерью, — Синцов сел в кресло. — А пока я, с вашего позволения, зафиксирую ваши же показания.
Он раскрыл папку и принялся заполнять уже наполовину исписанный листок.
— Она вам расскажет! — сказал Перфилов.
— Смотрите телевизор, — посоветовал участковый. — Звук только убавьте чуть-чуть.
— Вы уже предубеждены насчёт меня, — горько сказал Перфилов, выключив телевизор к чертям.
Синцов поднял голову.
— Чего вы переживаете, если ни в чём не виноваты?
— Не знаю. У вас было такое, когда всё, что с вами происходит, кажется каким-то бредом? Когда все составляют о вас какое-то мнение, чего-то непременно хотят, добиваются от вас каких-то слов или поступков и сами же их извращённо понимают? Будто вы и не сам живёте, а как шарик в механизме — перескакиваете с одной лопатки на другую по чужой воле?
— У меня есть начальство, — сказал Синцов, вновь окунаясь в бумаги, — и часто я действую по его воле.
Перфилов сморщился.
— Я не про это! Я про то, что, когда ты хоть сколько-то не управляешь своей жизнью, вернее, твоей жизнью пытаются распоряжаться все, кому не лень, жить уже совсем не хочется.
Участковый перестал писать.
— Зачем вы мне выговариваетесь? Я не буду вам сочувствовать. У меня есть труп. Я занимаюсь трупом.
— Я хотел объяснить…
— Я учёл, — перебивая, сказал Синцов. — Дайте мне дописать.
Перфилов умолк.
В тишине слышалось, как с нажимом давит из себя буквы шариковая ручка.
— Ну, вот, — где-то через пять минут заявил Синцов, — готово.
— Перехватил последнюю пачку! — шумно вытирая ноги, с порога крикнул вернувшийся сержант. — Целая одиссея вышла!
Он появился в комнате, улыбаясь до ушей.
— Лёша, ты как нельзя вовремя. Спасибо, — поблагодарил Синцов подчинённого и спрятал сигареты в карман. — Сколько с меня?
— Сотня.
— Совсем сбрендили, — сказал Синцов, роясь в нагрудном кармашке формы. — Скоро пачка тысячу стоить будет!
Он отдал деньги сержанту и развернул папку к Перфилову.
— Вот, Руслан Игоревич, прочитайте и подпишите.
Перфилов склонился к бумаге. Сверху было оттиснуто: "Показания свидетеля происшествия". Ниже имелась дата, город Разгуляев и несколько строчек, предупреждавших об ответственности за дачу ложных показаний, глава УК, статья, подпись.
Далее вполне разборчивым почерком участкового приводился от первого лица рассказ самого Перфилова: не видел, не слышал, ночью спал. В короткой приписке говорилось: "Отношения между мной и Полуярким Н.М. были натянутые".
Перфилов дочитал, согласился и, попросив ручку, расписался под предупреждением и текстом показаний.
— Я бы попросил вас, Руслан Игоревич, по возможности день-два никуда не выезжать из города, — сказал Синцов, возвращая папку. — Во избежание всяких недоразумений.
— До каникул — ещё месяц, — сказал Перфилов. — И я никуда не собирался.
— Ну, мало ли… — Синцов встал, пожал руку. — На неделе я к вам ещё заскочу.
— И я, — подал руку и сержант.
Они прощались, будто хорошие знакомые. Перфилову было странно, его пожатие вышло вялым.
— До свидания, — сказал Синцов, пропуская сержанта вперёд себя. — И насчёт мальчика…
— Что? — напрягся Перфилов.
Участковый вздохнул.
— Вы всё-таки не его отец.
— Я знаю.
Синцов посмотрел Перфилову в глаза и повторил:
— До свидания.
Перфилов повернул защёлку замка.
Несколько секунд он стоял, слушая удаляющиеся шаги, затем приник к "глазку". Лестничная площадка была пуста.
Чувствуя слабость, Перфилов добрёл до дивана. В глазах плыло, в голове бултыхались мысли про арест, про Вовку, про Вовкину мать, которая уж точно наговорит всякого, обиженная вчера Лена добавит своего…
А трупа-то я и не видел, подумалось вдруг ему.
Может, всё это неправда? Всё это, чтобы я и Вовка не смогли разобраться с мухами и воробьями? Нет, слишком глупо.
Перфилов вытащил из-под головы подушку и положил её на лицо, прижал руками. Вот так. И не дышать. Через полминуты он не выдержал и отправил подушку броском на пол, а сам, закашлявшись, сел на диване.
Что ж так всё складывается?
Пребывая в каком-то зыбком, дремотном состоянии ума, Перфилов полтора часа ждал повторного визита полицейских. Собрал зубную щётку, мыло, пару носков и трусы. Долго бродил с завёрнутым в газету набором по квартире, натыкаясь на стулья и косяки. Потом зачем-то спрятал свёрток в нижнем ящике комода.
Нычка, да-да, нычка.
Он оделся, постоял одетым и разделся, решив, что его, возможно, будут обыскивать. Внутри тонко и муторно звенело.
Время текло, отмечаясь солнечным пятном, ползущим по стене и диванной спинке. Перфилов замирал на каждом постороннем звуке и думал: может, у них в воскресенье короткий день? Работают по полдня, затем расходятся по домам. И уже в понедельник…
Он согрел и выпил чаю, зажевал куском хлеба, подсознательно, наверное, готовя себя к простой тюремной пище.
У него не было никаких иллюзий — его обязательно обвинят в смерти Николая. Найдётся след! Какая-нибудь гематома. Микроволосок от его брови, застрявший в складке кожи на руке. Вот же фамилия — Полуяркий! Эх, Вовка, Вовка…
Но как Перфилов не настраивал себя, что ему, в сущности, что смерть, что тюрьма — никакой разницы, от лёгкого стука с лестничной площадки всё в нём оборвалось.
— Кто? — хрипло спросил он, бросив себя на дверь.
В голове уже гремело: "Откройте, полиция! Именем Российской Федерации…", поэтому он не сразу сообразил, что слышит совсем другое.
Детский голос.
— Дядя Руслан, я не могу дотянуться до звонка.
Вовка!
Распахнув дверь, Перфилов поймал мальчика за ворот синей рубашки и затащил в квартиру. Вовка не сопротивлялся.
— Ты понимаешь, что ты наделал!? — встряхнул его Перфилов, поставив посреди комнаты. — Ты человека убил!
Вовка запрокинул голову.
— Дядя Руслан.
— Ты убил человека! — нависая, проорал Перфилов.
— Это не я!
— А кто же? Ты разве не злился на него?
Вовка промолчал.
Глаза его наполнились слезами. Он прижал кулачки к горлу.
— Я вовсе не хотел, дядя Руслан!
Мальчик всхлипнул.
— А кто хотел? — Перфилов стукнул его по плечу, затем отвесил подзатыльник. — Ну, разозлись на меня! Давай! Ну же!
Он опрокинул Вовку на пол.
— Дядя Руслан, я совсем немного злился!
— Немного — это до смерти?
Перфилов шлёпнул мальчика по щеке. Вовкина голова мотнулась, слёзы брызнули из глаз и прочертили мокрые дорожки по щекам.
— Дядя Русла-а-ан!
Он протянул к Перфилову руки, как ребёнок, которого надо пожалеть и успокоить. Как ребёнок, которому нужно сказать, что его любят, что его не оставят, что всё плохое уже позади.
Но Перфилов пошёл по краю.
— Что ты ноешь! — наклонился он. — Думаешь, пожалею? Думаешь, отец вернётся и пожалеет? Злись на меня!
— Дядя Русла-ан…
— Тебя никто не любит, Вовка! — плюнул словами Перфилов. — Понял? Ни мать, ни отец, ни я. Понял?
— Вы дурак, да?
Вовка поднялся, но Перфилов не дал ему убежать и, поймав, опрокинул снова. Не было другого пути. Как ещё объяснишь, как?
— Ну, злись!
Мальчик со свистом втянул воздух и посмотрел на Перфилова исподлобья. Глаза его превратились в щёлочки. На подбородке дрожала мутная слеза.
— Я жду, — подначил Перфилов. — Давай-давай. Я тебя не выпущу, пока ты не разозлишься.
— Я жду, — подначил Перфилов. — Давай-давай. Я тебя не выпущу, пока ты не разозлишься.
Вовка засопел. Его пальцы сжались в кулачки.
— Что-то я ничего не чувствую, — сказал Перфилов.
Он качнулся, пытаясь сесть удобнее, и комната вдруг поплыла перед глазами. Возможно, сделала оборот. Во рту стало кисло. От лодыжек к бёдрам, покусывая, пополз противный, колкий холодок.
— Что-то слабо, — через силу произнёс Перфилов.
Вовка скривил губы. Лицо его побледнело, плечи от шумного, напряжённого дыхания заходили вверх-вниз.
— Сильнее.
Перфилов оскалился.
Кровь запульсировала в ушах. Тело одеревенело. Воздух в лёгких кончился. Ощущения сделались отрывистыми, фрагментарными, пропала куда-то левая рука, онемела шея, комната раздробилась и поменяла цвет.
— Моло… дец… — просипел Перфилов. — А теперь всю з… злость — сюда.
Он выставил перед Вовкой пульт от телевизора — всё, что смог выудить, слепо ощупывая диван ладонью.
— Сюда.
Перфилов успел увидеть, как кнопки срываются с пульта, улетая под потолок, как пластиковый корпус, испустив дымок и роняя батарейки, мнётся и осыпается чёрной пылью, успел даже подумать: "Вот оно, чудо", и только потом потерял сознание.
— Дядя Руслан!
Возвращаться в жизнь было на удивление сладко. Несмотря на болезненную ломоту в пояснице и привкус крови на языке.
— Что…
— Дядя Руслан!
В крике было столько радости, что Перфилов решился открыть глаза.
— Дядя Руслан, вы живой?
Из рябящего небытия проявились комната, полная света, и близкое Вовкино лицо, мокрое от слёз, но улыбающееся.
— Я? — спросил Перфилов, двигая рукой. — Вроде живой. Вроде живой… я.
— Я хотел вам воды…
Вовка помог ему сесть.
— Не надо воды.
Перфилов перевёл дух, потому что, приводя себя в вертикальное положение, вдруг выбился из сил. К тому же обнаружилось, что в беспамятстве он свалился с дивана на пол.
— Вы точно живой? — с беспокойством спросил мальчик.
— Ты лучше… — Перфилов привалился спиной к выдвижной боковине. — Ты это… Тебя же мать ищет, наверное.
— Не, дядя Руслан, — сказал Вовка. — Она с полицейскими уехала.
— Что, и не заперла тебя дома?
— Заперла, — сказал мальчик и потрогал Перфилову лоб лёгкой ладошкой. — Только я через окно выбрался.
— Ясно. Ты прости, что я…
В горле у Перфилова засипело, и он закашлялся, содрогаясь всем телом.
— Вы же нарочно меня злили, дядя Руслан? — спросил Вовка, вытирая щёки.
Перфилов закивал, прижимая кулак к губам. Кашель толкал и толкал изнутри. Сухой, похожий на щелчки плёткой кашель.
— Я сразу понял, — сказал мальчик.
— А пульт выжил?
Вовка вздохнул и виновато сцепил указательные пальцы.
— Дядя Руслан, вы не злитесь, я вам ещё комод…
— Комод?
Перфилов повернул голову.
Комод, добротный, пузатый, под старину бельевой комод был страшен. Ему досталось по полной, он окосел, облупился и ужался, часть ящиков вывалилась, часть, похоже, взорвалась изнутри, усыпав пол щепками и ошмётками одежды. Правая ножка отсутствовала, а по левому боку наискосок проходила подозрительно-чёрная, похожая на налёт сажи полоса.
— Да-а.
— Но вы же не умерли, да? — спросил Вовка.
— Пожалуй, пока мне достаточно и этой попытки, — сказал Перфилов. — Ну-ка, помоги.
Он встал на колено. В меру своих маленьких сил Вовка помог ему перебраться на диван. Они синхронно выдохнули.
— Понял теперь, что делать со своей злостью? — посмотрел мальчику в глаза Перфилов.
— Да, дядя Руслан.
— Палочку носи или гвоздик. Как только почувствуешь, что разозлился, зажимай в кулаке, пусть лучше их перекручивает, чем людей или букашек.
— У меня пока только с вами получилось, — посопев, произнёс Вовка.
— А с кем не получилось? С дядей Колей?
— Не, я на него совсем слабо злился, честно-честно.
— Опять мух побил?
Вовка кивнул.
— А с дядей Колей, например, можно было злиться на то, что он пьёт. Не на его самого, понимаешь? — сказал Перфилов.
— И он тогда пить бы бросил? — удивлённо спросил Вовка.
— Не знаю, — сказал Перфилов. — Возможно. Твой дар, Вовка, тебе лучше знать. Только вот умер дядя Коля уже.
— Он не очень плохой был. И на гитаре мне и маме играл.
Они помолчали.
— Воробья-то похоронил? — спросил Перфилов.
— Нет, я пока не решил ещё.
— Чего не решил?
— Так, — неопределённо сказал Вовка. — Я подумаю. — Он шагнул в направлении прихожей. — Вы пока не умирайте.
Перфилов фыркнул.
— Всё, расхотелось уже.
— Лоб у вас холодный, значит, температуры нет.
— Доктор, блин! Домой беги!
Вовка рассмеялся.
— Вы только не злитесь, дядя Руслан!
Перфилов хотел шутливо наставить с мальчика палец и сказать: "Сдохни!", но в груди ёкнуло, и он передумал.
— Беги.
Дверь хлопнула.
Перфилов закрыл глаза. Что случилось? Ничего не случилось. Он видел темноту, всего-то. Ничто, смерть. И ещё видел, как кнопки пульта включают первую космическую.
Бедный, бедный комод!
Перфилов захохотал и долго не мог остановиться, хотя хохот и отдавал болью в поясницу. Чудно, господи!
Затем в прихожей зазвонил телефон.
Перфилов подумал, что не встанет, но встал. Ноги ниже колен были ватными.
— Алло?
Трубка едва не выскользнула из пальцев.
— Я так и знала, что ты дома! — радостным голосом оповестила Перфилова Марго. — Как твоё настроение?
— Ты же уже звонила на этой неделе. Не слишком ли часто?
— Русик, я же чувствую! Я боюсь, что тобой овладеют сиуцидальные мысли. Мне не понравился наш прошлый разговор.
Перфилов усмехнулся.
— Увы, я не меняюсь.
— В этом и проблема, Русик! Забудь меня, живи новой жизнью. Я тебе настоятельно советую. Будь свободен!
— Зачем же ты мне звонишь?
— В каком смысле? — удивилась Марго.
Перфилов переложил трубку к другому уху и закрыл входную дверь на замок.
— Понимаешь, Марго, я бы давно тебя забыл, если бы ты мне всё время о себе не напоминала. Ты настойчива, как… я не знаю, как что!
— Это потому, Русик, — голос Марго сделался плаксивым, — что у тебя, кроме меня, больше никого нет. Ты можешь умереть…
— Я живой! — выкрикнул Перфилов. — Не звони мне больше!
Он брякнул трубку на аппарат.
Живой. Ну, да. А какой ещё? Он постоял, гипнотизируя телефон. Наставил палец. Убрал. Не стоит шутить.
Живи и ты, Марго. Все живите.
Перфилов прошлёпал на кухню и, наклонившись над раковиной, долго держал голову под струйкой холодной воды.
Что-то определённо происходило с ним. Было как-то легко.
Почему легко? Потому что Вовка смог себя сдержать. Потому что я ему помог. Правда, пострадал комод, но в свете всего существующего на Земле это такие мелочи.
Легко.
В холодильнике отыскались купленные вчера утром шпроты, и Перфилов их с необычайным удовольствием умял, даже всё масло хлебом вымакал. Куда там французским деликатесам! Опять-таки — давно уже такого не чувствовал.
Вечер лип к окнам, в квартирах соседнего дома зажигали свет.
А ведь завтра мне нечего надеть, подумал Перфилов, заваривая чай. И мысль была такая уютная, такая бытовая, что он, обкатывая её в голове, как леденец, и лёг с ней спать.
Нечего надеть. Надеть нечего. Совершенно. Но, может быть, какая-то сорочка и уцелела. И носки. Почти полдела…
Нелюбимый седьмой "а" шёл у Перфилова третьим уроком.
Как ни странно, он отнёсся к этому без свойственного ему в последнее время трагизма, посмотрел учебный план с восстанием Пугачёва и решил просто начитать его, как лекцию, благо, материала хватит не то что на сорок пять минут, часа на три, на четыре.
Пиджак. Жилетка. Мятая рубашка, от которой, слава богу, виден лишь ворот. Брюки.
Жертвами взрыва бельевого комода стали почти все сорочки и даже рубашка-поло, не вскрытая, в целлофановой упаковке.
Поэтому, увы, в подмышках Перфилов ещё пах неудачным субботним новосельем.
Он дал классу минуту после звонка и зашёл в него пружинящим лёгким шагом. В шепотки, в бренькание телефонных эсэмэсок, в шелест учебников, под наставленные на него глаза.
То ли что-то сделалось с его зрением, то ли что-то изменилось в нём самом, но он не увидел ни уродцев, ни идиотов за столами.
Перфилов увидел детей.
Обычных детей, уже старающихся быть взрослыми, весёлых, обиженных, соревнующихся в лидерстве, изменчивых, одиноких, да, где-то злых.
И неожиданно вспомнил Вениамина Львовича, требующего от учителей по-военному чёткой и лаконичной речи.
Эх, нет, подумалось Перфилову. Но дальше, дальше, в недосказанном Вениамин Львович был прав. Поэтому…
Решившись, Перфилов взъерошил волосы и сказал: