В другом конце коридора громко спорили о чем-то мужчины - видно, скотники. Марея оглянулась - как бы удостовериться, идет ли за нею Арина, и открыла дверь в третью от порога комнату.
- Красный уголок, - сказала Марея.
Рваные плакаты на стенах призывали увеличивать удои и сдавать молоко повышенной жирности. Стол был накрыт бордовой пыльной, прожженной цигарками скатертью, на ней - черные костяшки домино с белыми пятнышками, шахматная доска, залитая чернилами. В одном углу поблескивали бидоны и пустые бутылки из-под "столичной", в другом валялись ведра, лопаты, металлические щетки. На диване у окна сидел заведующий - Федор Кусачкин, в помятом бостоновом костюме, и курил, строгая охотничьим ножом палку. Арина поздоровалась с ним, Федор, продолжая строгать, важно сказал:
- Арин, Марея тебе покажет твою группу. Халата нового не нашел, бери старый.
- Неуютно у вас, - обронила Арина. - Это не красный, а грязный уголок.
Федор густо полыхал сигаретой, поморщился на свет.
- Сойдет, мы тут люди свои. К культуре не приучены.
Марея прыснула в кулак, но тут же согнала с худого лица усмешку, приняла свое обычное печальное выражение.
В юности Федору нравилась Арина. Неуклюжий, валкий и тугодум, он пытался ухаживать за нею, даже балалайку однажды купил, чтобы научиться играть страдания. Но одолеть страдания не сумел, как ни бился, - медведь ему на ухо наступил. Бренчал, мучился, и Арина смеялась над ним. Осталась с той поры на сердце у Федора рана - так, царапинка, комариный укус. Только в осенние ненастные дни, когда все вокруг до смерти надоедало Федору, он, бывало, ни с того ни с сего ссорился с женою, по нескольку суток жил на ферме. Сладко ныла и беспокоила его тогда рана - и он напевал песню собственного сочинения:
Эх, балалайка, балалайка,
Да, эх, трехструнная моя...
Вообще Федор был бы примерным семьянином, не водись за ним маленького греха: порой выпивал сверх меры. Бабы в хуторе так рассуждали: пить все пьют, но у Федора статья особая, он "Запорожца" купил себе.
А пьяница за рулем пострашнее волка в лесу. Федора уже наказывали за хмельную езду: штрафовали, талон кололи, даже с должности снять грозили. Все равно не остепенился, носится по вечерам на "Запорожце", людей пугает.
Когда же он трезвый, то строгий, рассудительный и всем видом показывает, что заведующий. Вот и при Арине напустил на себя важность. Ей это не понравилось.
- У вас, говорят, личная машина? - спросила она с намерением уколоть его.
Федор сразу не догадался, к чему она клонит, и важно уточнил:
- "Запорожец" последней марки.
- А уверяете, что некультурные... Стыдно прибедняться, Федор Матвеевич.
Федор оттолкнулся от кожаной спинки дивана, встал - большой, грузный, с ножом в руке. Хотел в ответ свою шпильку пустить, чтоб потоньше была да поострее, но в висках у него ломило со вчерашнего, да и Арину обижать не хотелось. Перекинул нож с ладони на ладонь и вдруг отточенным взмахом ловко вогнал его в пол.
- Ступайте в коровник. Пора.
Марея отдала Арине свое оцинкованное широкое ведро, себе взяла поменьше, ловко перебросила дужку через локоть, и они пошли. На дворе посветлело. Тянуло сквозным, бодрящим холодком с горы. Коровник, с навесными деревянными воротами и шиферной крышей, на которой блестела роса, стоял неподалеку от дома. Возле него в белых халатах гомонили доярки, все пожилые.
Многих Арина еще издали узнавала в лицо. Она поздоровалась, женщины ответили вразнобой, с любопытством приглядываясь к ее ладной нездешней фигуре. Тетка Наташка, острая на язык, не стерпела:
- Арин, на свадьбу вырядилась? В новом костюме-то?
- Это старый, - просто сказала Арина.
- Ох, девка, у нас тут паркетов нету.
- Набедуешься с нами, набедуешься! Подалась бы хоть в трактористки... На курсы.
Полюбовались доярки на новенькую, посочувствовали ей, словно она и вовсе хуторской не была, и гурьбою шумно ввалились в коровник. Дохнуло теплым духом; коровы подняли головы, устремили на них умные, все понимающие глаза. Заластились женщины возле своих "любимых", мелькая между коровьих боков и весело звеня ведрами, - знакомая картина. Коровник был механизированный. Корма подавались по транспортеру, навоз тоже удалялся механическим способом. Арина читала про такие коровники в газетах, но видеть их самой не приходилось.
Пока она осваивалась с непривычной для себя обстановкой, были розданы комбикорма, и женщины приступили к дойке.
- Где мои? - спросила Арина.
Марея провела ее мимо длинного ряда пеструшек, кивнула:
- Твоя группа.
- Что-то многовато, - растерялась Арина. - Я и не справлюсь. На доярку двенадцать коров приходится.
А тут все двадцать пять.
- Справишься, - отрезала Марея. - У нас механическая дойка.
Марея усмехнулась одними тонкими губами, юркнула в станок к пеструхе, крайней в ряду. Приласкала ее, цокая языком и приговаривая: "Голуба моя, голуба", теплой водою из ведра обмыла соски, взяла доильный аппарат... Ловким движением руки, почти вслепую, соединила вакуумную трубку с резиновым шлангом и так же заученно приставила стаканы-присоски, которые, мягко фыркая и подрагивая, стали тянуть молоко. На другом конце помещения мерно гудел мотор доильной установки. И Марея, забыв о роли наставницы, засновала от одной коровы к другой. Подставляла и снимала стаканы, следила за тем, как наполняются бидоны, поставленные в несколько рядов возле распахнутых ворот. Резкая в движениях, Марея вмиг преобразилась. Осенние печальные глаза ее засветились, на худом вытянутом лице пробился румянец. Халат на ней кидался туда и сюда, как от ветра.
- Марей! - крикнула Арина. - А ты огневая! От кавалеров небось проходу нет?
- Работай, - сказала Марея.
Холодно и строго сказала, так что Арина устыдилась даже.
После дойки женщины собрались в красном уголке отдохнуть. Расселись кто на чем, ручьем потекла беседа.
На дворе трактор с тележкой остановился. Открылась дверца, и выкатилась из него, точно колобок из загнетки, Машутка. Бордовая шаль мелькнула под окном, шаги гулко раздались в пустом коридоре. Машутка открыла дверь и, заметив сидящую на диване Арину, сбивчиво залопотала:
- Аринушка! А мне говорят, ты уже тут. Здравствуй! А я навоз на поле вывожу и думаю: забегу к ней, посмотрю.
Пухлые щеки у Машутки, перемазанные маслом, делали ее лицо смешным. Все так и прыснули.
Арина сдержанно усмехнулась:
- Кто это тебя изукрасил?
- Что?
- Лицо, говорю, запачкала. Утрись.
Машутка пошарила в карманах своего просторного комбинезона, ища платок, но там не оказалось его. Тогда она вытерла щеки рукавом куртки, еще больше размазав грязь по лицу. Женщины так и покатились со смеху.
Арина протянула Машутке свой платок, надушенный, крахмально-свежий, с бисерной вышивкой по углам.
Приняв его, Машутка смутилась:
- Ой, да он такой беленький! Жалко и вытираться им.
- Утрись, - Арина подала ей и зеркальце.
- Надо же! Какая ты запасливая! - Машутка умостилась на бидоне, пристроила впереди себя зеркальце.
Слюнявя платок, стала торопливо прихорашиваться.
- На тракторе научилась рулить, а вот за собой не следишь. Минус тебе.
- Что ль, на тракторе чепуриться? В пыли, в шуме...
А прибегу домой, опять дела: корову доить, детей кормить. Мало ли забот. Вот я купила себе модные туфли, так, думаешь, обуваю их? Нет, Аринушка... В сапогах шикую.
- Сама виновата, что безалаберно живешь, красотой не дорожишь. Трактор тут ни при чем.
- Аринушка, родненькая! Поживешь у нас и сама такой же будешь. Это мы в девках все прихорашивались.
Бабе не до того. Такая уж доля у нас, деревенских...
- Я и похлеще работы видела, - Арина пальцами перебирала на груди камушки. - Серебристого хека на рыбзаводе потрошила, в путину было некогда и оглянуться. Лес рубила наравне с мужиками. Это тяжелее, чем на тракторе ездить. Но туфли у меня не пылились, да и руки не лопались от грязи. А почему? Всегда помнила, что я женщина.
- А я так не умею, - всерьез опечалилась Машутка. - Бывает, захочу платье красивое надеть, да тут и остыну. Зачем? Для чего наряжаться? Все у нас в простых ходят, только хлопоты лишние... Еще подумают, что праздник у меня какой.
- Верно! - поддержали ее бабы. - Марея и то не чепурится... Мы в театры не ездим.
- Будем ездить, - сказала Арина. - И артистов к себе пригласим. Подождите только.
- Гляди-ка! Так они тебе и приедут. Нашла дураков.
- Приедут. Что они, не люди? Такие же, как и мы.
Из одного теста.
- Да выпечка другая, - вставила тетка Наташка, рябая, с приплюснутым носом, отчего лицо у нее казалось плоским, будто выщербленным.
- Говорю вам, приедут, - Арина хлопнула ладонью по столу. - Только принимать гостей надо по-человечески. А где? В этой грязи? У вас в коровнике чище, чем в красном уголке. Люди! Для чего тогда вы колготитесь тут с утра до ночи? Чтоб вечно видеть эту грязь, уживаться с ней?
- Забота не наша, пускай Федор думает, - со вздохом проговорила тетка Наташка. - У него голова большая...
- Нет уж! - горячо возразила Арина. - Как хотите, а я не потерплю грязи. Марей, давай вымоем пол.
Марея пожала плечами:
- Пустое... Все одно натопчут.
- Тогда я сама выскоблю.
- Скобли, коль охота. У меня руки ноют.
Доярки разошлись домой обедать, Машутка укатила на тракторе. Арина осталась одна. Поколебавшись в нерешительности, мыть ей пол или не надо, она все же надумала мыть. Облачилась в чей-то серый халат, затянула потуже косынку на голове, чтобы не выбивались волосы, и взялась сперва вытаскивать в коридор бидоны, ведра, лопаты - всякий ненужный для красного уголка хлам. Потом соскоблила с пола грязь, принесла воды.
Мыла не передыхая, не жалея рук. Комната непривычно свежо запахла сосновым некрашеным полом, наполнилась радостным светом, даже попросторнее а. Никто в красный уголок не заглядывал - решили, видно, не испытывать судьбу, остаться в стороне от Арининой выдумки. И она спокойно, без толкотни справилась с уборкой, умылась и переоделась в чистое.
До вечерней дойки было далеко (сено уже вышло, а трава была еще жидкая, поэтому доили два раза в сутки). Арина отдыхала на диване - в темно-вишневом платье, в лакированных туфлях. Ей стало скучно сидеть одной, а женщины не возвращались с хутора. Она повертела колесико радио, стоявшего на подоконнике, - ни звука. Поискала газету, чтобы почитать что-нибудь, но и газеты не оказалось. Тогда Арина со злости содрала со стен плакаты, скомкала их и, вынеси из дома, подожгла.
Пламя неохотно лизнуло плотную, в паутине, бумагу, судорожно метнулось к разжавшемуся краю плаката, сине вспыхнуло. И вот уже трещал, коробился бумажный комок в жарком огне, превращаясь в пепел... Скучно. Арина поддала его носком туфли, пепел рассыпался. Понаблюдала, как он летел по ветру, и вернулась в дом, жалея, что никто ее не видит в этом красивом платье и туфлях.
И Костя увидит лишь поздним вечером. Как он там, ждет ли ее, думает ли о ней? Молчун нескладный.
Наконец одна за другой потянулись из Сторожевого доярки. Кто ни заглядывал в красный уголок, дивился чистоте в нем, яркому наряду на Арине. Неловко и смущенно входили, вытирая в дверях сапоги об тряпицу.
Тетка Наташка, будто оправдываясь, обронила:
- Арин, бес те возьми! Что же не кликнула? Мы думали - шутишь, а ты... - И, покачав головой, как бы застеснялась собственных слов, оборвала фразу.
Одна Марея вроде и не заметила перемен, тенью прошмыгнула в угол, достала откуда-то клубок черных ниток, замелькала спицами, опустив худые плечи. Вязала она себе шерстяную кофту, быстро накидывала и сбрасывала крупные петли. К зиме готовилась основательно.
Вечерняя дойка затянулась. Пришли они из коровника в темноте, уже и звезды вызрели на небе. Арина опять переоделась в чистое, и в это время широко распахнулась дверь, на пороге появился Федор, со взбитым вверх буйным чубом. Пальцы его беспокойно забегали, а лицо расплылось в улыбке верный признак того, что был уже навеселе он.
- Экипаж подан, - паясничал Федор. - Арин, поедем со мной... Покатаемся.
- Поедемте, Федор Матвеевич.
- Да какой я тебе Федор Матвеевич? Зови, Арин, просто. - А у самого глаза так и сновали по ее платью, бился в них свет шальной, призывный.
Арина перехватила его взгляд, засмеялась:
- Ох, Федор Матвеевич, шутник вы, хоть и женатый!
- Я еще могу, Арин, могу! Остался порох в пороховнице.
- И я с вами, - вызвалась Марея.
- Давай. Жеребчик у меня сильный, выдюжит.
Арина с Мареей поместились на заднем сиденье "Запорожца", Федор важно открыл голубую дверцу, сел за руль с сигаретой во рту, блеснул золотым зубом:
- Куда прикажете, красавицы?
- Сам знаешь, - сказала Марея. - Домой.
Машина взвыла и с ходу понеслась, как застоявшийся конь, по лугу, сплошь выбитому копытами животных.
Замелькали по обеим сторонам столбы электролинии.
Арина не успевала оглядываться на них. Марея сидела неподвижно, уставясь прямо перед собой, в ветровое стекло. Двумя руками цепко держалась за металлический ободок переднего сиденья.
- Эх, вороная! Н-но! - дурашливо ломался Федор и, оборачиваясь, подмигивал Марее.
- Тише, - едва разжала она губы.
Федор не послушался - крутил себе баранку да посасывал сигарету.
В свете фар забелел впереди большак. Арияа попросила свернуть налево, в обратном направлении от хутора. Грунтовое полотно дороги твердо ложилось под колеса, горохом бились о дно камни, но Федор и не думал сбавлять скорость. Только спросил:
- А зачем сюда, Арин?
- Надо.
Сторожка завиднелась у крутояра. В ее окне теплел одинокий огонек слабый, едва видный в фиолетоводымных сумерках.
- Останови! - приказала Арина и, не дожидаясь, пока он притормозит, повернула дверную ручку. Федор, ничего не понимая, остановил машину. Арина подобрала платье, легко выпорхнула из нее, помахала на прощанье рукой. Спасибо, Федор Матвеевич.
- Куда? - вскинулся тот.
- Езжайте, езжайте. Дома вас дети ждут, жена.
- Арин, не страшно?
- Она тут не одна, - глухо промолвила Марея. - К Косте примчалась...
- Неужели, Арин?
Та не ответила, перебежала через кювет и скрылась за кустами шиповника. Федор пальцем притушил о дверцу сигарету, поскреб в затылке:
- Да... Кому рассказать - не поверят... А может, она лечится у него?
- Езжай, - сказала Марея сердитым тоном. - После гадать будем.
Федор еще долго возился, не мог стронуться с места - что-то случилось с зажиганием.
6
Зачастили майские дожди - все больше обложные, урожайные, иногда прорывались и шумные, грозовые.
За какие-нибудь две недели в лугах по пояс вымахали травы, в огородах пробились из-под земли крепкие бархатные листья картошки. Желтыми огоньками повсюду вспыхивали баранчики. С берегов Ули по ночам тянуло холодным, горным запахом фиалок.
Потом на пригревных склонах дурманно зацвел крупными чашами бирюшник. В его кустах, низкорослых и почти непролазных, в сухмень стояло такое удушье, что даже овцы неохотно забредали в них. Но всегда бирюшник к богатым травам цветет, и это радовало Костю. Когда выпадали свободные часы, они встречались с Ариной неподалеку от фермы. Костя учил ее распознавать полезные травы. В глазах его, в жестах, в походке всегда была готовность сделать для нее что-то хорошее, доброе.
Порою она ловила на себе его полный доверия и любви взгляд, и ее охватывало странное, неодолимое волнение. Это обезоруживало ее перед ним, и тогда она мечтала лишь об одном: любить его, любить и не думать о своем минувшем, не возвращаться к нему тревожной, больной памятью.
Сперва Арину несколько удивляло, почему Костя ни разу не спросил о прошлой ее жизни, о муже. Потом женским чутьем догадалась: благодарность его так сильна, а чувства так глубоки и непосредственны, что у него не возникало этого вопроса. Счастье находиться возле нее означало для Кости все; оно было значительнее любой надежды, выше любой мечты. Он воспринимал ее такой же, какой она была и раньше, еще до вербовки, в те далекие и навсегда угасшие дни юности.
Однажды Арина сама завела разговор о своем бывшем муже.
- Ты знаешь, Семен тоже любил меня. Ему нравилось ходить со мной на танцы в клуб или на вечеринки,
где весело, шумно и много народу. Мне казалось, что так будет всегда, вечно... И вдруг - измена. Почему? Разве любовь может кончиться сразу? Будто кто взял и вырвал у него сердце... Я думала, не вынесу, но видишь: живу, разговариваю с тобой. Чудно! Больше нет для меня Семена.
- Значит, и любви не было, - сказал Костя.
Арина взяла Костю за руку, приложила ее к своей
груди, как бы давая почувствовать ему свое участившееся дыхание.
- С ним мне никогда не было так хорошо, как с тобой... Посмотри, какая трава, солнце, деревья! Всю жизнь стоять так и смотреть. Стоять и смотреть... А правда, что у тебя моя карточка?
- Правда...
Скоро Арина с Костей затеяли строить дом в селе, на той его стороне, которая была обращена к хутору. Костя не знал, будет ли он жить в Аринином доме, это его вовсе и не занимало. Он гордился одной лишь возможностью вместе с Ариной хлопотать о нем, ездить с нею на пилораму за досками, собирать на речных перекатах плоский, угонистый камень для фундамента, тесать балки. Сергей Иванович не только выделил лесоматериалы, но и подыскал двух мастеровых людей, наказав им поработать на совесть. Те старались не подвести его: с зари дотемна строгали, пилили, стучали. На подхвате у них был Костя. Жилистый, проворный, он таскал на себе балки и доски, обливаясь потом. Когда ставили стропила и крыли железом крышу, он целыми днями пропадал наверху.
Бегал по балкам, балансируя руками, цепко ползал по жести, подтаскивал мастеровым звенящие веселым звоном гибкие листы.
Арина, рассуждая вслух о том, какой мебелью она собирается обставить дом, как-то мимоходом сказала Косте, впрочем не придав этому значения: