Арина, рассуждая вслух о том, какой мебелью она собирается обставить дом, как-то мимоходом сказала Косте, впрочем не придав этому значения:
- Был бы ты охотник, убил бы медведя и шкуру подарил мне. Я бы на полу у кровати ее постелила. Мне нравятся в доме медвежьи шкуры.
Костя промолчал и ничего не пообещал ей тогда. Однако мысль подарить ей шкуру медведя, которого он должен убить сам, уже не покидала его. Костю меньше всего интересовало, почему у нее возникло это желание, он думал над тем, как сделаться охотником.
Сперва он исполнил обычную формальность, вступив в общество охотников, после тайком поехал в областной город, отыскал там охотничий магазин и с замиранием сердца переступил порог.
Он попал в удивительное царство ружей, пороха, пуль и дроби. Искусно смазанные тонким слоем вазелина ружья стояли рядами на подставках, поражая воображение своим разнообразием, шоколадно-темным блеском прикладов... Тут были многозарядные автоматические дробовики, одноствольные и двуствольные ружья с горизонтально и вертикально спаренными стволами, даже трехстволка на глаза попалась. Костя растерялся, не зная, что и выбрать.
- Посмотрите бокфлинт, - услышал он чей-то голос и вздрогнул. К нему обращался пожилой мужчина в вельветовой куртке, с пустой трубкой в зубах, которую он непрерывно посасывал.
Красивым движением продавец снял с подставки двустволку и протянул ее Косте, пояснив с подчеркнутой вежливостью:
- Сверловка стволов под чок. Бой резкий... Кстати, на что охотитесь?
- Медведя надо убить, - приняв ружье, смущенно ответил Костя.
- Еще запрещена охота на медведей.
- Я подожду.
- Это ружье вам вполне подойдет. Брать будете?
- Возьму, - согласился Костя. - Лишь бы палило метко. С медведем шутки плохи.
- Ну знаете, хорошему охотнику и тигр не страшен...
В охоте на медведя главное - меткая стрельба.
- А можно до осени научиться стрелять?
- Если вы от рождения охотник - можно.
Костя накупил еще пороха, дроби, гильз, картонных пыжей и прокладок. С удовлетворенным сознанием, что он сделал большое и важное дело, простился с вежливым продавцом и закрыл за собой стеклянную дверь.
Евграф Семеныч, в молодости увлекавшийся охотой, выведал о новом Костином занятии и немедля предложил свои услуги, пообещав обучить друга некоторым секретам в стрельбе и отыскании медвежьих следов. А дней через пять старик привел в сторожку девятимесячного щенка от русской гончей. Это был кобелек черно-пегого окраса, с довольно развитой мускулатурой, в золотистых подпалах на голове. Он обладал звучным голосом и острым чутьем. По словам Евграфа Семеныча, щенок воспитывался у одного знающего человека по всем правилам дрессировки. И точно: услышав свою кличку - "Лотос", он вздрагивал и глядел на окликнувшего умными, проницательными глазами, легко, с шаловливой игривостью исполнял команды: "Ко мне!", "Лечь!", "Ищи!"
Сначала, правда, он сопротивлялся их требованиям, иногда проявлял упрямое своенравие. Столкнувшись со враждебностью животного, Костя запретил Евграфу Семенычу кричать на Лотоса и терпеливо ждал, пока щенок пообвыкнет, покоряя его молчаливой лаской. И скоро в целом мире, казалось, не было существа преданнее ему, чем Лотос.
Евграф Семеныч с Костей принялись натаскивать Лотоса по дупелю, чуткой болотной птице. По резкому запаху дупеля, чуть приседая на передние лапы, прячась в осоке, Лотос бесшумно шел в поиск. Весь напрягался от волнения, струной вытягивал спину. Заметив птицу, он замирал на стойке, будто завороженный: ждал приказаний. Евграф Семеныч волновался не меньше Лотоса, взмахивал в воздухе рукой - и Лотос каким-то чудом улавливал это движение, делал несколько стремительных бросков навстречу птице, вспугивал ее. Дупель взлетал, и в то же мгновение, чуть раньше выстрела Евграфа Семеныча, щенок вжимался в траву и, дрожа всем телом, следил глазами за полетом птицы, пока она, обессиленная горячей дробью, не падала наземь. Тогда по голосу Лотос вновь вскидывался, стремглав летел на поиски, шелестя осокой, и затем возвращался к ним с теплой добычей в зубах...
Бывалые люди похваливали молодую гончую Кости, а он ждал первых осенних туманов, чтобы проверить ее в настоящем деле.
Раз бродил Костя с Лотосом по взгорьям у фермы.
Солнце стояло высоко, почти над головой, деревья мало давали тени. Пекло и парило - к дождю. Костя продрался через папоротник к черемуховым кустам. Из-под твердо слежавшихся пластов красновато-бурого плитняка бил прозрачный ключ. Костя с облегчением опустился возле него на колени, сиял сумку, положил ее у ног, ружье - сверху. Ветки черемухи клонились от поспевающей крупной ягоды, надсадно гудело комарье. Костя сорвал узорный, папоротниковый лист, брызнувший соком на ладонь, помахал им возле лица. Комарье отодвинулось, гуд в ушах замер, легкая прохлада, как тень, коснулась щек. Остудившись, он припал к земле на локти, подполз на четвереньках к воде и стал медленно тянуть ее сквозь зубы, наблюдая за мелкой рябью вокруг рта. И перестал пить, заметив в глубине ключа отражение чьих-то обнаженных до колен ног и черного, в оборочках, платья.
На той стороне ключа, лицом к нему, стояла Марея.
Прозрачные глаза ее неотрывно следили за ним сквозь листья.
- Здравствуй, - пропела Марея и стала обходить ключ, приближаясь к нему. - Собака меня не укусит? - Платье на ней шуршало, потрескивал хворост.
Костя гладил по шерсти ластившегося у его ног Лотоса.
- Она у меня смирная, на людей не кидается.
- Смотрю: сидит кто-то... Я тут ягоды на поляне рвала. Хочешь? - Марея протянула ему бумажный кулек с алой лесной ягодой. - Крупные, что клубника.
- Наелся. Спасибо, - отказался Костя. Он взял сумку, сунул в лямки руки, забросил ее за спину. Встал.
Голос у Марей осекся:
- Уходишь?
- К Григорию забегу. Просил помочь освежевать овцу.
- Торопишься? Не хочешь и поговорить со мной, - не то укоряла его, не то жаловалась Марея. - Постой! - Она решительно встала перед ним, загородила дорогу. - Ты от меня нонче не уйдешь. Все тебе выскажу.
- Марей, - с болью произнес Костя, жалея ее, - мы уже говорили.
- Постой! - она толкнула его в грудь, отчего-то в беспокойстве оглянулась назад. Губы у Марей вытянулись, сделались еще тоньше, глаза потемнели. - Долго я молчала, дай душу облегчить... И не гони меня, не гони!
Я, может, одна только и уважаю тебя.
Костя больше не противился ее настойчивому желанию поговорить с ним, поморщился - и сник.
- Давай. Чего там?
Болью и надеждой светились печальные глаза Марей.
- Прогони ее. Сгубит она тебя.
Костя теребил лямку на выпуклой груди. Комары столбом толклись между ними. Он не отгонял их, одним дыханием не допуская близко к лицу.
- Прогони. На что она тебе? Для забавы?
- Я люблю ее.
- А она тебя жалеет? Ты спросил?.. От скуки с тобой связалась. Появится другой - бросит тебя. Вон и Григорий говорит: не к добру это.
Зрачки у Марей повлажнели, шея вытянулась. У горла запульсировала тонкая синяя жилка. Костя нагнулся, поднял с травы ружье, сердито дунул в стволы.
- Много зла в себе держишь.
Марея не сторонилась, настаивала:
- Попытай Григория, попытай!
- А что? - насторожился Костя.
- Он расскажет, какая она. Машутка такое про нее знает - ушам бы не слышать.
- Уйди, - выдавил Костя, отступая от Марей в папоротник. - Тебе на всех бы лаяться.
- Брешешь, Костя... Я не злая - несчастная. Сам знаешь, как я мужа берегла, на руках носила. И обшит, и обстиран был. - Марея смахнула с ресниц навернувшиеся слезы, дернулась, будто в судороге. - И тебя холила б не хуже.
- Говорил я тебе: любить надо.
Горькая усмешка тронула Мареины губы.
- Любить!.. Любовь вспыхнула и потухла, как спичка. Жить надо. Вместе веселей, чем врозь... Прогони ее.
Замуж она за тебя не пойдет.
Костя исподлобья сверкнул на нее недовольным взглядом:
- В женитьбе ли радость?
- А в чем?! - ужаснулась Марея.
- Ты не поймешь, - сказал ей Костя. - Сердце у тебя не то.
- Тогда иди, - упавшим голосом проговорила Марея и отвернулась, поднесла ко рту конец платка. - Не держу тебя.
В душе Кости опять шевельнулась жалость к ней. Он потоптался возле притихшей Марей и, обеими руками раздвинув бледно-зеленые листья папоротника, пошел в гору мимо нее. Лотос обрадованно завилял хвостом, понюхал у Марей туфли и побежал вслед за Костей.
Марея всхлипнула, подсела к ручью на корточки и, обхватив острые загорелые колени, уставилась в воду.
Пригляделась к тихо плескавшемуся возле черных корней ольхи своему лицу, странно вытянутому от подбородка до лба и переломленному поперек находящей рябью.
Оно навело на Марею ужас. Задрожав от омерзения, Марея схватила палку и бросила ее в ключ. Лицо раздробилось, исчезло...
- Костя! - позвала Марея.
- Чего тебе?
Она затаилась, послушала, как звучит его голос, перекатываясь эхом в глубине черемуховой балки, и побрела на яркий свет поляны. Тонкий комариный зуд бился в ушах Марей, просвеченных солнцем. Марея шла не подымая головы и на краю поляны столкнулась с Косстей.
- Что, испугалась чего? - встревожился он. - Сюда дикие свиньи бегают: картошка на выгреве посажена.
Роют.
Марея прошла мимо. Слегка задержала шаг, обернулась:
- Кроме мужа, я никого не знала. А она... с кем не водилась. Ты у нее сбоку припека.
- Молчи! - выкрикнул Костя.
- Машутка сказывает, у нее одних мужей трое было... Красавцы писаные, тихо и печально пела через плечо Марея. - А ты камни на Арину ворочаешь... Не жалеешь себя.
- Злая! - Костя покачал головой.
- Глупый, - губы у Марей скривились. - Попомни мое слово: распутница она. Северная, вербованная.
Костя повернулся к ней спиною, неуклюже заспешил прочь по желтым ромашкам. Марея как ужаленная бегом понеслась под гору. Длинный жгут ее волос выбился из-под платка, распустился за спиной. Костя почувствовал, что Марей нет уже близко, и пошел спокойнее. За поляной начинался лес, а дальше виднелась широкая проплешина горы. У скалы, под тремя соснами, прилепился овечий баз, огороженный березовыми жердями.
И летний чабанский балаган, крытый ветками и толстыми кусками дерна, темнел там же.
У балагана клубился синий дымок. Костя потянул воздух ноздрями, с удовольствием зажмурился: пахло вареной бараниной. Лотос заюлил у ног, стал выписывать круги перед ним.
- Эк разыгрался! - тихо сказал Костя. - Обед чует. - И зашагал шире, немного досадуя, что опоздал:
Григорий сам овцу освежевал. Два волкодава кинулись к ним со злобным лаем, но узнали Костю и Лотоса, остановились и вяло повернули назад, к отаре.
На огне в черном котле варилось мясо. Григорий с сыном ворошили жар, кидали хворост. Поздоровавшись, Костя извинился за опоздание, разлегся у костра. Жара спадала, тучи набегали на солнце, по земле неслись быстрые тени.
- Помидоры подошли? - спросил Григорий.
- Краснеют. Завтра собирать думают.
- А там кто-нибудь есть? В сторожке?
- Евграф Семеныч... Кошелку плетет.
- Передай ему: пускай вершу притащит. Тут по ручью в заливчиках форель объявился. Аж вода кипит от него. РТграет!
- Я ж тебе сачок связал. Попробуй сачком.
- Не возьмет. Заливы глубокие.
- По шейку! - вставил русоголовый, в пестрой рубашке Коля и провел ладонью по горлу. - Во как!..
Я проверял. А вода холодная-прехолодная.
- Я говорил тебе: не купаться! - озлился Григорий. - Простудишься и оглохнешь. От горной воды еще отец мой слух потерял. Купался, набрал ее в ухи. С того дня как вату ему запхнули.
Костя думал о Марее, о разговоре у ключа и слушал рассеянно. Да и говорил с Григорием без интереса, лишь бы заглушить жалость к Марее.
- А какой вершей ловить?
- Ниже заливчиков запруда, там и поставлю вершу.
Нагоню в нее фореля... Форель - рыба пугливая, побежит.
- Верно, - поддакнул Костя и посоветовал: - Утром шугани ее. Спросонья она глупая.
- Ага, - кивнул Григорий.
Вода в котле осердилась, пеной хлестнула через край.
Жар зашипел, стрельнул искрами. Григорий схватил деревянный половник, помешал им и, сняв пену, попробовал на вкус кусочек горячего мяса.
- Сварилось.
Коля юркнул в балаган, принес оттуда клеенку и расстелил на траве. Вынув из-за пояса кривой охотничий нож, Костя раскроил на части круглую буханку хлеба.
Григорий уже разливал дымящуюся жижу в голубые эмалированные чашки.
- Коля, сольцы и горчицы! - закончив разливать, засуетился Григорий. Аи да обед у нас! - потер узловатые темные руки, скинул мохнатую шапку и сунул под себя - мягче сидеть на ней.
Ели молча, обгрызая бараньи мослы и макая их в едкую, остро бьющую в нос горчицу. Деревянными ложками удобно черпать навар. Вкусна жижица на свежем воздухе, ее сразу и не выхлебать всю, больно сытна и навевает дремотную истому. Коля взял под мышку "Остров сокровищ" и во все лопатки дунул к отаре. Григория разморило, раскинулся он на траве и глядел не мигая в небо. Костя точил на оселке нож. Навел жало, осторожно потрогал пальцем, удовлетворенно хмыкнул: чуткое.
И сунул нож в черные, с мелкой бахромою, ножны.
- Спишь? - толкнул Григория в бок.
Григорий лениво пошевелился:
- Не-е... думаю.
- А меня опять Марея допекает. - Костя вздохнул. - Перестрела в Черемуховой балке.
Григорий перевернулся на живот, подпер голову ладонями.
- Знобит ее одну.
- Я-то при чем?
Григорий помолчал. Сощуренные глаза его, в оправе морщинистых узелков, пристально следили за дотлевающими углями в пепле. Поелозил ногой по траве, зевнул.
- Марея баба хозяйственная. Дом у нее ломится от добра. Мужика б ей хорошего - расцвела б как роза. Ее бы приласкать, а ты пятишься.
- Зачем обижать Марею?
- Обижать нельзя. Приласкай.
- Чудной вы, дядь Гриш, - теребя бахрому на ножках, усмехнулся Костя. И не надоест вам толочь йоду 6 ступе... Когда не любят, ласки хуже пощечины.
- Жалко Марею.
- У нее одно на уме - замуж выйти. Пускай найдет кого-нибудь другого.
- А ты Арину возьмешь?
Костя передернул плечами:
- Не знаю...
- То-то! С Ариной скорей голову сломишь, чем свадьбу сыграешь. Хоть племянница моя, а душа не лежит к ней. Гордая. Надсмехается над всеми. Берегись ее... Я знаю. Это Евграф Семеныч воду мутит, подначивает тебя: "Арина - женщина-огонь!"
- Семеныч тут ни при чем. Не пойму я, что она вам сделала? За что вы ее не любите?
- Примчалась, взбаламутила всех, - будто и не расслышав упрека, продолжал Григорий. - На ферме стала порядки свои наводить. Газет, журналов в красный уголок требует, мебель новую привезла. Пить мужикам запрещает...
- Разве ж это плохо?
- Да это на чей вкус, - уклончиво ответил Григорий. - А после дойки в праздничное наряжаться - хорошо? Пава! Не клубы тут... Машутку из-за нее учил Рыжик. Слыхал?
- Не довелось.
- Ох и учил! Удумала и Машутка после работы нарядиться. Заглушила трактор, искупалась под душем и ну рябить в обнове перед механизаторами. Донесли Рыжику: мол, женушка на стане юбкой трясет. Угнул Рыжик голову, но виду не подал. А как Машутка нагулялась и воротилась домой, тут Рыжик и стал воспитывать ее. - Григорий, довольный, рассмеялся. - Потеха!.. С той поры Машутка серчает на Арину.
- Эх, люди, - с горечью проговорил Костя.
Григорий между тем продолжал смеяться:
- Вот тебе и коверкоты да крепдешины!
- Бедная, - коротко бросил Костя. - И живет с ним!
- Еще как живет, - с оттенком легкой зависти подхватил Григорий. - Как сыр в масле катается. Никогда до этого ничего, а вот из-за Арины поскандалили.
Небо между тем полнилось тучами. Вдали ворчал, погромыхивал гром словно кто по горам на бричке ехал: на мягком колеса затихали, на камнях били скороговоркой. Костя попрощался с Григорием, позвал Лотоса и, вскинув за плечи сумку, потяжелевшую от бараньей ляжки, приударил трусцой с горы: как бы ливень не захватил в дороге,
Вот и сентябрь из-за гор тихонько подкрался. Посвежело в балках, с калины повалился лист. Воздух стал прозрачен, студен. В безоблачные дни на самом горизонте выступали из синевы белые, как мираж, вершины: то первым снегом припорошило. У Федора Кусачкина пробудилась страсть к путешествиям. Манили его ясные, как детские сны, дали. В прежние годы Федор трещал на мотоцикле по крутым дорогам, поражая многих отчаянно-дымными петлями, теперь же на "Запорожце" к форельной речке подался. На одном повороте лихо выскочил из-за нависшей каменной глыбы и обомлел: впереди показался бок молоковозки. От удара высыпались стекла. Шофер молоковозки, страшно матерясь, выскочил из кабины, рванул у "Запорожца" дверцу:
- Куда прешь? Знака не видишь?
Федор поднял от руля голову, пьяно удивился:
- А, Захар!.. Рыбу ловить хочешь? У меня бредень в багажнике, бери, - и впал в забытье.
Зaxap достал трос, подцепил к молоковозке "Запорожец" и потащил его назад, в хутор. Федор так и не проснулся в дороге: на мягком сиденье крепок сон...
Тяжелым было пробуждение: Сергей Иванович снял его с должности и перевел в скотники. Федор обиделся, но покорился судьбе: бостоновый костюм сменил на ватную телогрейку и синие милицейские галифе с кожаными нашивками на коленях. На ферме притаились: кто будет новым заведующим? Может, пришлют кого-нибудь из полеводческой бригады?
Приехал председатель. Арина как раз сгребала на ленту транспортера навоз в коровнике. Упарилась, повесила платок на оградку станка, расстегнула на кофточке верхнюю пуговицу. Сергей Иванович стоял у входа, любовался ее ловкими движениями, мелькавшими оголенными руками. Улыбнулся, крикнул издали:
- Арина Филипповна! Идемте на собрание!
В красном уголке тесно. Арина прислонилась было к дверному косяку, но Сергей Иванович жестом руки пригласил ее сесть возле себя за столом. Вчера председатель вызывал Арину в контору, предлагал возглавить ферму.
Арина растерялась и ответила, что ей надо как следует подумать, да и не плохо правлению узнать, кого захотят сами люди, а то может и казус выйти. Когда наррд малопомалу разместился, Сергей Иванович вынул из кармана портсигар, постучал по серебристой крышке пальцами, как бы призывая всех к тишине.