Ньютон настойчиво разъяснял Бентли: гравитация – не какое-то «врожденное», изначальное свойство материи; напротив, ее создает некий невидимый агент. Ньютон уверял, что «не дерзает заявлять, будто знает причину тяготения», полагая лишь, что оно требует «посредничества чего-то невещественного», и добавлял, что сия неведомая причина к тому же «весьма сведуща в механике и геометрии». Это было не кощунство, а лишь напоминание о том, что механика и геометрия имеют Божественное происхождение.
Существует общепринятое мнение (так думали, например, Уильям Блейк и поэты-романтики), что Ньютон лишил Вселенную Божественной обусловленности и свел ее к голой математике. Дальше от истины быть нельзя. Ньютон как раз настойчиво утверждал, что Вселенную можно понять лишь как творение Создателя и что ее упорядоченность – результат действия Божественного замысла.
У него имелись сподвижники и более эмпирического склада, чем Ричард Бентли: они взяли на себя роль его учеников и положили всю свою профессиональную жизнь на то, чтобы распространять ньютоновскую теорию. Среди них особенно выделяется Дэвид Грегори, шотландский математик, профессор, пропагандировавший его труды в Эдинбургском университете. В 1691 году, отчасти благодаря рекомендации Ньютона, Грегори назначили савилианским профессором[42] астрономии в Оксфорде. Ньютон упорно продвигал защитников своих теорий на самые важные и значимые посты. Это отражало его потребность манипулировать и управлять миром.
Еще одним поклонником Ньютона стал Уильям Уистон, слушавший его лекции в студенческие годы; его страсть к ньютоновской математике можно сравнить разве что с его же поддержкой сурового арианства Ньютона. Позже он стал преемником Ньютона, заняв пост лукасовского профессора математики, на который его назначил сам Ньютон; впрочем, его деятельность на этой должности оказалась не очень удачной. В дальнейшем учениками Ньютона становились, в частности, Колин Маклорен и Генри Пембертон; первый стал профессором математики в Эдинбурге (эту должность когда-то занимал Грегори), а второго назначили профессором физики в Грешем-колледже. Конечно же Ньютон приложил все усилия к их продвижению. Кроме того, он устроил так, чтобы Эдмонд Галлей, один из его главных почитателей и пропагандистов, стал савилианским профессором геометрии в Оксфорде. Благодаря этому после смерти Ньютона его научные взгляды заняли подобающее им место и стали устоявшейся теорией.
Но, похоже, один из его учеников оказался в опасности. 17 ноября 1692 года Фатио де Дьюлле заявил, что смертельно болен. «У меня, сэр, – писал он, – почти не осталось надежды увидеть вас вновь». Он пояснял, что, покидая Кембридж после своего последнего визита к Ньютону, подхватил простуду, которая быстро распространилась на его легкие и породила «язву». «Я благодарю Господа за то, что душа моя сейчас совершенно спокойна, притом главные усилия к этому приложили вы. Но голова моя не совсем в порядке, и, подозреваю, дело будет все больше ухудшаться». Он жаловался, что «императорские порошки», снадобья, которые он принимает, «оказались практически бесполезными». Далее он цветисто добавлял: «Страдай я от не столь сильной горячки, я бы высказал вам, сэр, многое. Если мне суждено расстаться с жизнью, я бы хотел, чтобы мой старший брат, человек беспримерной честности, занял мое место в качестве вашего друга». И затем довольно неожиданно замечал: «До сей поры у меня нет врачевателя».
Странная мысль о том, что «друг Ньютона» – это наследственная должность, вполне соответствует отсутствию интереса к помощи специалиста-медика. Эту депешу часто недооценивают, считая ее плодом истерического и ипохондрического воображения, ищущего сочувствия и приязни самым эффективным из возможных способов. Но не следует забывать, что в ту пору большинство подобных заболеваний оказывались смертельными, и обращаться к врачам было делом безнадежным. Многие, испытывая серьезные недомогания, готовились к худшему исходу.
Разумеется, Ньютон немедленно ответил, и его письмо полно опасений: «Вчера вечером получил ваше послание и даже выразить не могу, до чего оно меня поразило. Заклинаю вас, прибегните к совету и помощи докторов, пока не стало слишком поздно, а если вам нужны деньги, я снабжу вас ими в любом потребном количестве». Он добавлял, что сведет знакомство с его братом, хотя надеется, «что вы будете еще живы, чтобы познакомить нас самостоятельно, но, в опасении худшего, дайте мне знать, как могу я с ним связаться и, если возникнет в том нужда, уделить ему что-либо». Ньютон подписался: «Ваш самый пылкий и верный друг». Это наиболее «пылкое» письмо из всех, что он отправил на своем веку, демонстрирует силу его заботы о молодом человеке, которая не уменьшается, когда он воображает себе «худшее». Письмо дает представление о степени благочестия и добродетельности Ньютона, показывая, что он надеялся: после мирских испытаний человеку суждено попасть в лучший мир.
По счастью, его тревоги оказались безосновательными. Спустя пять дней после своего отчаянного письма Фатио проинформировал Ньютона: «Я надеюсь, что мой недуг проходит и худшее позади. Легкие мои теперь в гораздо лучшем состоянии…» За этой фразой, исполненной надежды, следует длинный перечень симптомов, словно для того, чтобы убедить Ньютона в первоначальной серьезности его заболевания. В январе болезнь еще не покинула Фатио, и Ньютон пригласил молодого человека пожить у него в Кембридже. «Боюсь, лондонский воздух пагубно влияет на ваше состояние, – писал он, – а потому желаю, чтобы вы переехали оттуда, как только погода позволит вам совершить таковое путешествие».
В ответ юноша прислал (без всякого сомнения, нежелательную для Ньютона) новость, что ему, Фатио, придется отправиться в родную Швейцарию, так как недавно скончалась его мать; ему оставлено наследство, которое требует, чтобы он занялся им. Но Фатио заверил Ньютона, что если получил по завещанию достаточно денег, то предпочтет жить в Англии, притом «по преимуществу в Кембридже». «Если вы пожелаете, – пишет он, – то я готов отправиться туда и по иным причинам, мало связанным с моим здоровьем и с сокращением расходов; однако я желал бы, чтобы в таковом случае вы напрямую объяснились в ответном письме».
Некоторые предполагают или намекают, что под этими «иными причинами» кроется некая сексуальная подоплека. Но вряд ли это так. Фатио, увлеченный и теологическими, и математическими трудами Ньютона, в этом письме, скорее всего, имеет в виду перспективу совместной работы. Там же он упоминает библейские пророчества, причем, по его убеждению, «большинство из них относятся к нашим нынешним временам или же к недавнему прошедшему и близкому грядущему». В грядущие годы Фатио и в самом деле станет религиозным подвижником самого радикального толка. Еще задолго до этого Ньютон ощутил в молодом человеке недостаточную уравновешенность и в ответном письме предостерегал его: «Боюсь, вы слишком занимаете свое воображение некоторыми предметами».
Переписка продолжалась еще несколько месяцев. Ньютон послал Фатио денег и пообещал в том случае, если молодой человек решит поселиться в Кембридже, «назначить вам такое содержание, какое сделает ваше проживание здесь весьма легким». Фатио в напыщенных и льстивых выражениях отвечал: «Я желал бы, сэр, прожить рядом с вами всю жизнь или хотя бы значительную ее часть». Таким образом, Ньютон оказался способен внушать людям привязанность – и проявлять ее.
А последние из сохранившихся писем Фатио очень интригующи: они касаются алхимических экспериментов. Фатио, по-видимому, считал себя адептом этой науки, и из его писем явно видно, что сам Ньютон тоже был глубоко вовлечен в оккультные изыскания, к тому же детально обсуждал их со своим юным учеником. В конце одного из посланий Фатио имеется приписка: «Сожгите это письмо, после того как используете его по назначению». В самом последнем своем письме Ньютону юноша признаётся, что отыскал рецепт тайного эликсира, укрепляющего телесное здоровье. «Я могу бесплатно исцелять тысячи, благодаря чему скоро о нем разнесется молва. А тогда мне легко будет заработать на нем целое состояние». Вряд ли старшего товарища задела просьба Фатио осуществить финансовые вливания в эту затею, но Ньютон наверняка почувствовал чрезмерную доверчивость своего друга, ставшую причиной его порывов.
Возможно, сей эликсир предназначался самому Ньютону. С осени 1692 года его здоровье все больше ухудшалось. Он легко впадал в тревожное состояние, часто болел и страдал бессонницей. Летом 1693 года он написал краткий алхимический трактат, позже озаглавленный «Практика». В нем приводится описание двух «незрелых субстанций», которые «обретают природу чистую, словно млеко девственницы, будучи взяты из гноящихся месячных истечений потаскухи». Другие вещества «делаются маслами, сияющими во мраке и вполне пригодными для магических надобностей». Это язык не только экспериментатора, но и мага – если эти звания вообще можно так уж легко разделить. Дважды, в мае и в июне, Ньютон ненадолго съездил в Лондон – вероятно, чтобы увидеться с Фатио, но слабое его здоровье не улучшилось. А потом, словно от внезапного удара молнии, его ум погрузился в пучину хаоса.
Глава двенадцатая
Равновесие утрачено
Первое указание на его душевное расстройство можно найти в письме, которое он послал Сэмюэлу Пипсу 13 сентября 1693 года. Оно касается попыток Ньютона подыскать себе общественно важный пост. «Меня весьма беспокоит то волнение, в коем я пребываю, – писал он. – В эти двенадцать месяцев я ни разу не ел и не спал как подобает, и нет во мне прежней твердости мысли». Далее он заявлял: «Никогда не намеревался обрести что-либо благодаря вашему интересу или же благосклонности короля Якова, однако теперь я должен благоразумно удалиться, прервав всякое знакомство с вами, и более не видеть ни вас, ни прочих моих друзей…» Он подписался так: «Ваш смиренный слуга».
В ближайшие день-два он отправился в Лондон и, остановившись в гостинице «Буллз-инн» в Шордиче,[43] послал столь же неуравновешенное письмо Джону Локку: «Сэр, придерживаясь мнения, что вы прилагали всевозможные старания, дабы поссорить меня с женщинами [woemen – странное, но свойственное ему написание], и иные подобные усилия, я был весьма впечатлен этим, и, когда некто сообщил мне, что вы больны и не оправитесь, я заметил, что было бы лучше, если бы вы и вовсе умерли. Я заклинаю вас простить мне таковую недоброжелательность». Посреди этой тирады (другого слова не подберешь) он добавляет: «Также прошу у вас прощения за то, что говорил и думал, будто некто затевает продать мне должность или же неким образом взволновать меня». Иногда задаются вопросом, что он, собственно, делал в Шордиче, вдали от привычных пристанищ – в Вест-Энде или Уайтхолле. Впрочем, в «Буллз-инн» частенько останавливались приезжие из восточных графств. Тем не менее все же странно, что он приехал из Кембриджа сюда и написал письмо именно на этом постоялом дворе.
По сути, оба письма – весьма необычные; их адресатов встревожил тон Ньютона. Пипс тайком навел справки в Кембридже, и одного из членов совета университета, друга Пипсова племянника, убедили посетить Ньютона лично. Племянник докладывал: «Еще прежде, чем я задал ему хоть какой-то вопрос, он сказал, что написал вам чрезвычайно неподобающее письмо, которое его очень заботит, и… прибавил, что оно писано было, когда голову его охватил некий недуг, пять ночей кряду не дававший ему уснуть». Он просил у Пипса извинения; далее агент сообщал, что Ньютон «не очень хорошо себя чувствует, но, хоть я и опасаюсь, что им до известной степени овладела меланхолия, все же полагаю, что незачем подозревать, будто она затронула его разум». Итак, Ньютон хандрил, возможно, был подавлен, однако признаков психического недуга не наблюдалось. Пипс прислал Ньютону учтивое письмо, проделав при этом хитроумный трюк: он предложил Ньютону рассчитать, какова вероятность выпадения шестерки при игре в кости. Возможно, это был самый обычный вопрос. Какой же это гений математики, если он не может дать совет в игре? Но, скорее всего, Пипс тайком проверял умственные способности великого ученого. Ньютон ответил вполне уравновешенно, представив утешительно точные расчеты.
В свою очередь, Джон Локк отвечал Ньютону спустя две недели письмом, исполненным достоинства и надежды. «Верю, – писал он, – что я не потерял в вашем лице друга, коего весьма ценил». Отвечая на это послание, Ньютон признавался: «Нынешней зимой слишком часто засыпал у моего огня, и у меня развилась дурная манера сна, прибавьте к этому скверный недуг, который нынешним летом сделался сущей эпидемией». Он добавлял: «Когда я писал вам, в течение двух недель не нашлось ни единой ночи, чтобы я спал более часа, а пять ночей кряду я и вовсе не сомкнул глаз… Помню, что отписал вам, но решительно не могу припомнить, что именно сказал о вашей книге». О книге Локка он заявил тогда, что она «потрясает основы нравственности». В этот бессонный период он вообще много задумывался о нравственности. В уже упомянутых странных письмах к Локку и Пипсу он вновь и вновь выражал свой страх перед «волнениями», особенно связанными с «woemen»: вероятно, он испытывал глубинную подозрительность по отношению к чувственности. Сексуальное начало было его врагом.
Существует много рассказов о Ньютоновом «помешательстве», как его называли; некоторые из них принадлежат современникам описываемых событий. Так, один шотландский корреспондент Ньютона сообщил Гюйгенсу, что автор «Начал», после того как огонь охватил его бумаги и приборы, впал в необузданную ярость, и этот припадок длился восемнадцать месяцев. Новость распространилась по всей Европе, и спустя два года после происшествия некий немецкий философ писал, что пожар в доме Ньютона «помрачил его ум, а также привел к весьма бедственному положению».
В прошлом у него действительно случился пожар, а то и не один. От них не застрахован любой алхимик, но, по-видимому, пожары никак не повлияли на болезнь Ньютона. Да и сообщения о «помешательстве» оказались весьма преувеличенными. Он вовсе не лишился умственных способностей на полтора года: напротив, по сведениям Пипсова агента, восстановил душевное равновесие уже спустя пару недель после той внезапной неприятности – какой бы природы та неприятность ни была.
В связи с этим выдвигалось множество объяснений. Предполагали, что жизнь, полная напряженного труда и работы мысли, привела к временной утрате рассудка. Такое вполне возможно: интенсивные и длительные размышления способны вызвать серьезную депрессию. Не было человека в нашей истории, занимавшегося проблемами мироздания столь упорно и в столь суровых условиях. Кроме того, у Ньютона мог развиться синдром тревожности после публикации Principia Mathematica, когда его работа была явлена миру в своем первоначальном виде; к тому же его беспокойное состояние мог усугубить поединок с предыдущим монархом: в то время под угрозой находилось дело, которое его кормило. В более поздние годы ученого наверняка расстраивал тщетный поиск достойного поста, ставший основной темой его озабоченных писем и способный вызвать тревогу и подавленность.
Предполагали также, что на его душевном здоровье могли сказаться долгие годы, отданные алхимическим опытам, в особенности частое воздействие паров ртути. Среди симптомов ртутного отравления – бессонница и склонность к ложным параноидальным идеям; и то и другое имело место в случае Ньютона. Современные исследователи действительно обнаружили сравнительно большое содержание свинца и ртути в волосах Ньютона, столетиями хранившихся у его родственников. Но у него не проявлялись другие симптомы – скажем, дрожание конечностей или гниение зубов. Кроме того, очевиден тот факт, что Ньютон быстро выздоровел, тогда как при отравлении ртутью выздоровление – процесс длительный и непростой. И потом, ученый наверняка знал признаки такого отравления и не стал бы описывать их как симптомы загадочного «эпидемического недуга».
Конечно же на его состоянии каким-то неведомым образом сказалась и дружба с Фатио. Эмоциональный накал ее оказался очень высок, выше, чем водилось у тогдашних взрослых мужчин, и, возможно, панический страх Ньютона перед «волнениями» относился и к этому юноше. Здесь нелишне заметить, что в странном письме к Локку он писал о попытке последнего «поссорить меня с женщинами и иных подобных усилиях» (курсив мой). В свое время Локк и Фатио жили вместе в доме их общей знакомой, леди Мэшем. Они приглашали и Ньютона присоединиться к ним. Правда и то, что в ту несчастливую для Ньютона пору четырехлетняя дружба ученого с Фатио оборвалась, а затем так и не возобновилась. Остальное – лишь домыслы.
Какова бы ни была причина этого временного помрачения, ясно одно: Ньютон быстро оправился. Собственно, его душевная и физическая стойкость вообще достойна удивления: она ясно свидетельствует о тех запасах здоровья и энергии, которые он тратил на свою работу. Осенью 1693 года он возобновил переписку со своими корреспондентами, извиняясь (в том числе и перед Гюйгенсом) за то, что куда-то затерял их последнее письмо. В послании к Гюйгенсу он делает довольно неправдоподобное заявление: «Я ценю друзей гораздо выше, чем математические открытия». Впрочем, его могли отрезвить недавние переживания.
В последующие месяцы он переписывался с Дэвидом Грегори (недавно назначенным профессором астрономии в Оксфордском университете) по математическим и космологическим вопросам, планируя вместе с ним новое, исправленное издание «Начал», с полностью измененной структурой; он хотел также добавить статью о геометрии у древних, чтобы подкрепить свое собственное убеждение в том, что тайны Вселенной уже были известны его далеким предшественникам. Кроме того, Ньютон намеревался выпустить книгу, посвященную его оптическим открытиям: в конце концов она явилась миру под названием «Оптика». Грегори замечал, что «коль скоро подобная книга будет напечатана, она сможет соперничать с Principia Mathematica… Он сообщает неслыханные чудеса о цвете».