Я повернул ключ зажигания, прислушался к судорогам бедного «фолька», будящего дизель.
Когда свернул на Кэйн-стрит, в памяти всплыл еще один кусок разговора: «Да вы не подумайте ничего такого, нет, мне хотелось… э-э… дать ей противогаз, вроде того…»
Противогаз, надо же. В общем, самое время навестить «системщиков».
Дорожка пятая ЗАКОН СОЦИАЛЬНОГО ТЯГОТЕНИЯ
Думаю, когда видите счастливую, смеющуюся женщину с выводком веселых ребятишек, вам становится тепло и хорошо. И солнце светит ярче, кажется, будто в лотерею выиграл, и дышится легче. И все вокруг — братья, пусть на полсекунды.
Это потому, что вы людей видеть не умеете. Ловите лишь внешнее, поверхностное. А я вижу сразу и весь хвост прошлого, волочащийся за ними. Где для вас — улыбка, явившаяся из ниоткуда, чистый кусочек счастья, для меня — смесь улыбки с недавним визгом, гримасой ужаса и омерзения, презрительным хохотом, издевкой и прочим в том же духе.
Я никогда не вижу просто людей — я вижу огромные бесформенные кучи их дел и слов, раздутые, лопающиеся, перевязанные кое-как потрепанными веревками.
Моя давняя подружка, художница Дарла Блэкмор, пыталась убедить в обратном: дескать, у меня редкий, бесценный дар, я едва ли не единственный на всей планете, видящий настоящих людей. По ее словам, прочие видят лишь «мгновенные проекции», «типажи», а не индивидуальности. Наверняка нахваталась подобных словечек у студентов-философов, любила с ними якшаться.
Думаете, мне польстило? Черта с два. Я разозлился. Не все повторения одинаково надоедливы. Секс, к примеру, никогда не приедается — трахайся хоть сутками напролет. Помнишь в мельчайших деталях или нет — всегда как в первый раз. Правда, почти все остальное по-настоящему надоедает, злит, раздражает, будто колют в желудок, в мозг ржавым шприцем.
И еще меня достает, когда люди зовут прорву моей гребаной памяти «бесценным даром».
Я и ляпнул Дарле: лучше бы людям на самом деле быть «проекциями», а то, по мне, «индивидуальности» эти страшней ядерной войны.
— Значит, вот как ты меня видишь? — ответила Дарла.
Мне следовало сообразить, к чему дело катится. А может, подспудно я уже и чувствовал — и потому разозлился. Здорово разозлился, раз, недолго думая, вывалил правду. Сказал ей: я вижу целый хор Дарл, воющих о любви вразнобой. Какофония чудовищная, с одной-единственной приятной верной нотой.
— И что за нота?
Само собой, я пошел до конца, честный скот.
— Твоя мохнатка.
Это было 26 октября 1993 года. Еще один скверный день.
Гнездом «Системы» оказался старый фермерский дом в миле от центра города, на краю заброшенного заводского квартала. Поразительно, насколько киношные фантазии подстегивают воображение. Повсюду видишь признаки драмы, зловещие предзнаменования, приметы трагедии — только собирай да вставляй в сценарий, не тот, так другой. Пока ехал, непрерывно наблюдал подходящие места преступления. Вон ряд бетонных цилиндров — не иначе, тут на нее напали, и она, вопя, испустила дух. Вон проходная, алюминиевая обшивка слезла, осыпалась, будто сброшенная одежда, — тут он поджидал ее, наблюдал, одной рукой сжимая бинокль, второй — потирая пенис. Вон пустырь, побурелый, изрытый, зараженный химикатами, — даже трава толком не хочет расти. Там Дженнифер бежала, всхлипывая, задыхаясь, пытаясь закричать. Вон ряды мертвых заводских корпусов, блеклых и безразличных, сквозь прорехи выпавших панелей обшивки зияют их черные потроха. Там она пыталась спрятаться, спотыкаясь в кромешной тьме, судорожно вдыхая застоялый воздух, пропахший ржавчиной и разлагающимся пластиком.
И везде, везде, куда ни посмотришь, — множество мест, где можно спрятать мертвую Дженнифер.
Усадьба выглядела зажиточно. Все вылизано, прибрано, прямо кричит: тут честные люди живут, работают на земле. Но и чувствуется некое упрямство, вызов: дескать, мы против всего мира. Железные ворота распахнуты.
Я погнал старенький «фольк» по аллее, вертя головой, — старался рассмотреть окружающее. Под колесами громко хрустел гравий, шевелились на теплом ветру сучья двух огромнейших ив — что за идиллия! Старый фермерский дом высился над ворохом недавних пристроек из белого кирпича, словно воспитатель над детишками — строгий, непреклонный, застегнутый наглухо. У стен — палисаднички, засыпанные стружкой, пестреющие цветами.
Дорога повернула, выводя во двор, огороженный двумя длинными амбарами, переделанными под стойла для двуногой паствы. Ну ничего себе размеры! Да тут тысяч тридцать квадратных футов земли, если не больше.
Очередной завод, только недозаброшенный.
Сверкающая на солнце стеклянная дверь растворилась, и явился персонаж из рекламы очередных чудо-пилюль: эдакий крепкий, добропорядочный, ухоженный, состоятельный красавчик — безупречно оптимистическая улыбка, разве что зубы кривоваты. В униформе вроде белого костюма, но пиджак без воротника.
Ох ты, дурной знак: секта со своей, бля, униформой.
Подошел, как раз когда я захлопнул дверцу. Крепкой сухой ладонью пожал мою, представился. Его звали Стиви, и достал он меня мгновенно.
Сунул ему визитку и, пока бедняга старался прочитать напечатанное по краю огромного глаза — моей эмблемы, объяснил: Бонжуры наняли меня расследовать исчезновение их дочери Дженнифер. Кажется, Стиви с моей визиткой так и не справился. Я говорил Кимберли: никто этих буковок не разберет. Но она, по обыкновению, ни в какую. Сказала, это у меня проблемы со зрением, а нормальный человек легко прочитает.
Наконец кивнул, протянул мне визитку.
— Чем могу помочь?
— Я хотел бы поговорить с Баарсом.
— С Советником? У него занятия.
— Отлично. А мне присутствовать можно?
Он моргнул, улыбнулся, словно Будда, слушающий ребенка.
— Вы пересекли Лакуну?
— Лакуну?
Вот гад, знал ведь: я понятия о Лакуне не имею, и все равно спросил.
— Извините, вам придется подождать в Камере.
Я на миг задумался: расквасить ему нос или повременить. До чего ж отвратный, самодовольный недоносок — из тех, что смеются только про себя. Да вы наверняка встречали таких: ляпнет понятное только ему или думает, чью-то заумь различил, а другие нет, и лыбится, радуется, какой он умный. Сектант Стиви, гребаный неудачник.
Все эти психи живут в каком-то ином мире, перпендикулярном нашему. Мой дядюшка-миссионер всегда увещевал насчет Иисуса Христа — осторожненько так, мяконько, благодушненько, будто я последний сирота в мире или вроде того. А вечером я слышал, как он орет на маму: дескать, мне в аду гореть!
Я с малолетства узнал: в людях всегда больше содержится, чем открывается с первого взгляда. Люди не только личную историю за собой волокут — еще и груз идеек в голове. Ну, вы понимаете: к примеру, не всякого можно свининой угощать.
Но с другой стороны — перпендикулярного можно найти сколько угодно и жизнь там выстроить в свое удовольствие. Если вдуматься, на практике не так уж много разницы, в Уолл-стрит уверовать или в Рай. Там и тут веришь: делай то-то и то-то — и обретешь сладкую жизнь после своих трудов, если поведешь себя как нужно. Станешь тогда праведным и заслуженным.
Ни хера не знать, а жить, будто все знаешь, — вот суть человеческой цивилизации.
Для этого даже имя придумали: «доверие».
Вот чем уж я точно не страдаю, так это доверчивостью.
Камерой, как оказалось, «системщики» зовут прихожую. Я удивился и вздохнул с облегчением, причем немалым, — надо же, чувство юмора у сектантов! Если подумать, очень странен обычный антагонизм между верой и смехом, благоговением и стебом. Одни затыкают уши, вторым не закрыть рот.
Камера тянулась вдоль края автостоянки: длинный зал, наружу — сплошное тонированное стекло, внутренняя стена — зеркала. И конечно, умненький мальчик Стиви усадил меня в кресло напротив зеркала. Я неплохо выгляжу: темные глаза, орлиный профиль, смугловатая кожа. Пользуюсь успехом у женщин. Но одно дело — глянуть на себя мимоходом, а другое — застрять перед зеркалом. Как в «Таксисте»,[13] перестаешь ощущать грань между маской и лицом. Да и жутко это: наблюдать себя, наблюдающего за самим собой. Подглядывать за подглядывающим.
И не узнавать. Кто вон тот запертый в стекле симпатичный и отвязный мужик? Неужели я? Кто это — «я»?
От дурацких мыслей меня отвлек мобильник, запищавший мелодией из «AC/DC». Кимберли, кто же еще.
— Ты где?
Голос взвинченный, надрывный. Неприятности, как пить дать.
— Я в отеле, у стойки. Вселяюсь.
— Знаешь… — Пауза, затягивается сигареткой.
— И что я знаю?
Ляпнул и пожалел. Тут же воспоминания нахлынули, хоть отбавляй. Я же такой спец по обращению с женщинами, в особенности встревоженными и влюбленными.
— Я хотела узнать, ты это всерьез… — затянулась еще раз.
Молчание повисло невыносимое.
— Сказал тогда — всерьез?
Я глянул на парня в зеркале — тот пожал плечами.
— Что сказал?
Я шкурой почуял, как закипает ее злость.
— Ну… когда прощался. Люблю, целую…
Ну, бля!
Парень в зеркале посмотрел криво, почесал репу.
Вы меня поймите правильно: Кимберли девочка на все сто. Но она ведь моя секретарша!
— Малышка, это же выражение такое. Обыкновенное, для вежливости. Люблю, целую. Это я так похвалил за хорошую работу.
— Похвалил за хорошую работу, — выговорила Кимберли мертво.
— Да, ну ты понимаешь, — сказал я в уже замолчавшую трубку.
Вот ведь дерьмо!
— Мистер Мэннинг! — разнеслось над кафельным полом.
Явился Ксенофонт Баарс.
Впечатляющий тип: высоченный, плечистый, эдакий Линкольн, ходит чуть сгорбившись, горилловато — и оттого кажется еще шире и сильнее. Лицо моложавое, мальчишечье даже, с живостью, которую возраст не способен унять, шевелюра длинная, беспорядочная. Глаза за стеклами очков проницательные, пытливые. Одет в белый костюм вроде того, какой на Стиви, но с красным воротником. Изящная деталь, неброско, но заметно. И стильно — как в «Звездном пути».[14]
— Как вам наша обитель? — осведомился Баарс.
— Выглядит как тюрьма для малолетних преступников.
Не слишком дипломатично, но мне показалось: циничная откровенность с этим парнем пойдет на ура. Он же бывший университетский профессор, а у меня хватает яйцеголовых приятелей, и я уж знаю: они обожают маскировать ханжество цинизмом, причем без всякого стеснения.
Пока шли по Усадьбе, пару минут обменивались вежливыми бессмыслицами про Дженнифер. Дескать, любили ее очень, скучают по ней и в том же роде. А я заподозрил: наверняка ее комнату уже перепрофилировали и кому-то отдали. Баарс не кажется настолько сентиментальным, чтобы увековечить память пропавшей.
Вдруг вспомнилась Аманда Бонжур, плачущая над недозавязанными шнурками. И почти неслышный звук слез, падающих на растрескавшийся, вспученный линолеум.
— Полагаю, вы хотите задать обычные в данном случае вопросы, — сказал Баарс резко. — Кто с кем спит? Кто кому насолил?
— Честно говоря, для меня ваша община и вера — тайна за семью печатями. Мне хотелось бы разобраться, начиная с самого простого. Мне кажется, сперва нужно вас понять.
Баарс глянул оценивающе.
— Хорошо. Тогда, быть может, я вас проведу по Усадьбе, покажу, что к чему?
— Конечно.
Несомненно, это у него стандартная процедура приема заинтересованных гостей. Ладно, пусть демонстрирует.
Мы пошли по Усадьбе. Я зыркал налево и направо, он рассказывал историю «Системы» от ранних дней в Южной Калифорнии до покупки и ремонта фермы под Раддиком. Они превратили ферму в сущий лабиринт: комнаты для занятий, спальни, небольшой гимнастический зал, библиотека, игровая комната — Баарс назвал ее «центром увлечений» — и даже внутренний садик. Несмотря на основательность ремонта и перестройки, тут и там остались следы поспешности, недосмотра: какие-то странные ступеньки, кривые залы, потолок то на темя давит, то непомерно высокий. Обычный результат, когда планируют новое установить поверх старого, да еще и второпях.
Путаница, как у людей в головах.
— Поначалу мы хотели купить одну из заброшенных фабрик — вы их видели по пути сюда, — сообщил Баарс. — Но муниципальный совет, я бы сказал, не слишком нам поспособствовал.
— Забоялись чудаков прямо в городе селить, — ляпнул я.
Он улыбнулся: чего еще ожидать от таких засранцев, как я?
Вышли в коридор с рядом дверей, как в гостинице.
Не предупредив, ничего не объясняя, Баарс распахнул одну. Кивнул мне — смотри. Я подошел и уставился тупо. Потом сообразил: это же комната Дженнифер!
— Как видите, полиция здесь уже побывала.
Лучше было сказать: «потопталась». Или «побесилась».
Или Дженнифер была такая неряха?
А комната большая, просторная даже. В углу — двойная кровать и тумбочка, в другом — небольшая стенка, стол с компьютером. Несмотря на беспорядок — книжки, журналы раскиданы, подушки грудами, скомканные одеяла, комната не выглядела скудно и убого. Не монастырская келья — комната дитяти среднего класса и достатка, выросшего в пригороде, в купленном по ипотеке приличном доме. Да уж, аскетизм явно не значился среди добродетелей «Системы».
Я не одну комнату исчезнувших перекапывал, хорошо знаю жутковатое ощущение недавнего присутствия, сиротливой заброшенности. Но эта… пожалуй, тревожней и страннее обычного. Она прямо кричала о нормальности, обычности — даже гребаные вампирские книжки и DVD, выводок «Сумерек»,[15] на тумбочке.
Всем известно: расследующему дело нужно покопаться хорошенько в комнате. В кино сыщик всегда находит решающую улику или ключ к разгадке. Прямое указание вроде расплывшегося телефонного номера на коробке спичек или загадочной штуковины, к примеру кома жвачки в презервативе. Сыщик тяжко мыслит, на него нисходит гениальное озарение, и он распутывает преступление. Но это, скажем так, повествовательная условность. В жизни любая диковина может значить что угодно, и если рыскать наобум, наверняка истолкуешь не то и не так.
А ведь Баарс, хитрец, умело заманил и сбил с толку: я пришел его прощупывать, а не выяснять про «мертвую Дженнифер». Я же чуть ли не открытым текстом сказал про свой интерес. А он тем не менее завел в ее комнату.
— Мы где-нибудь можем сесть и поговорить? — спросил я.
Баарс глянул озадаченно. Затем улыбнулся и кивнул — словно я неожиданно выскользнул из одной ловушки, но прямиком направился в другую.
И повел меня назад по лабиринту комнат и коридоров, непрестанно что-то болбоча.
Обычные бредни: в неприкаянную голову снисходит откровение — и обладатель этой головы строит бункер, чтобы спрятаться от конца света. Наверняка уже многократно вываливал в разные уши то же самое и готов еще десять раз по столько. Почему нет? Ведь чувствует себя Моисеем компьютерного века. Убеждения, и религиозные, и всякие прочие, требуют для самоподдержки повторений. А толика лести сдобрит что угодно.
— Нам пришлось пожертвовать многим, тяжко трудиться, но теперь здесь наш дом. Тут мы и останемся.
— Пока мир не кончится?
— Вы и в самом деле считаете нас простаками? — Баарс улыбнулся снисходительно.
— Определите «простоту», пожалуйста.
Он рассмеялся, будто учитель, вдруг обнаруживший в ученике проблеск таланта — своего таланта, вложенного, заботливо выращенного в чужой душе.
— Простота — свойство жизни, идущей путем наименьшего сопротивления. Плывущей по течению, верящей в то, во что верит большинство. Мистер Мэннинг, в этом смысле мы, люди «Системы отсчета», не просты — наша вера идет вразрез с привычным и общепринятым.
Меня подобной софистикой не проймешь: я сменил немало склонных к зауми подружек.
— Вам не кажется, что привычное и общепринятое сейчас — просто верить, а уж во что — не столь важно? А если настоящая смелость, подлинная непростота — как раз не верить ни во что?
Баарс расхохотался.
— Я слышу речи мастера иронии!
Посмотрел на меня внимательно и как-то уж очень хитро.
— Думается мне, цинизм — ваше профессиональное заболевание. Немудрено: перед вами проходит безумная вереница психов, изо всех сил старающихся оправдать свои глупости. Поневоле начнешь скептически относиться к людям и их убеждениям.
— Мастер иронии, в самом деле?
Вот же недоносок — диагноз мне ставит.
— Вам же мир представляется заполненным самоуверенными идиотами. Тщеславными, завистливыми, жадными, порочными. Вы их часто встречали и сейчас умеете видеть только их. Но разве это вас не тревожит? Мистер Мэннинг, разве «идиот» не означает попросту «грешник»? Разве это не обычное клеймо? Мы помечаем окружающих, чтобы казаться выше и значительнее их. Быть может, цинизм и самоуверенность вкупе с самодовольством — одно и то же?
Умник гребаный. Злят меня люди, несущие околесину с претензиями.
— Но ведь мой-то мир и заполнен самоуверенными идиотами!
— Именно! — Баарс улыбнулся.
Обычно мне жаль людей вроде Баарса, по уши влезших в самокопание, в псевдоинтеллектуальную мутотень. Такие целыми днями торчат в кафе и пристают с разговорами, подходящими для их просвещенных умов. Смеются натужно. А за их болтовней проглядывает страх — будто у барабанщика, слишком трезвого и усталого, чтоб держать положенный ритм. Для таких людей жизнь — работа. Бесконечная череда театральных спектаклей, и ничего значительного — ни побед, ни поражений за спиной.
Но Баарс-то обычной болтовней не удовольствовался. Придумать новый мир и поверить в него, чтобы заполнить пустоту жизни, — дело немалое. Театр с большой буквы.