- Геночка,- заговорила Вера, напустив серьезность на широкое щекастое лицо,- знаешь ли, что ты счастливчик?
- Ладно уж, не подмазывай патокой.
- Ой, Геночка, обожди... Начать с того, что ты счастливо родился папа у тебя директор комбината, можно сказать, хозяин города. Ты когда-нибудь нуждался в чем, Геночка? Тебя мать ругала за порванное пальто, за стоптанные ботинки? Нужен тебе новый костюм - пожалуйста, велосипед старый не нравится - покупают другой. Счастливчик от роду.
- Так что же, за это я должен покаяться?
- И красив ты, и здоров, и умен, и характер хороший, потому что никому не завидуешь. Но... Не знаю уж, говорить ли все? Вдруг да обидишься.
- Говори. Стерплю.
- Так вот ты, Гена, черствый, как все счастливые люди.
- Да ну?
Генка почувствовал неловкость - пока легкую, недоуменную: ждал признаний, ждал похвал, готов был даже осадить, если кто перестарается - не подмазывай патокой,- а хвалить-то и не собираются. И нога в сторону и улыбочка на лице, право, не к месту. Но согнать эту неуместную улыбочку, оказывается, невозможно.
- Гони примерчики! - приказал он.
- Например, я вывихнула зимой ногу, лежала дома - ты пришел меня навестить? Нет.
- Вера, ты же у нас одна такая... любвеобильная. Не всем же на тебя походить.
- Ладно, на меня походить необязательно. Да разобраться - зачем я тебе? Всего-навсего в одном классе воздухом дышали, иногда вот так в компании сидели, умри я - слезу не выронишь. Меня тебе жалеть не стоит, а походить на меня неинтересно - ты и умней и самостоятельней. Но ты и на Игоря Проухова, скажем, не похож. Помнишь, Сократа мать выгнала на улицу?
- Уточним, старушка,- перебил Сократ.- Не выгнала, а сам ушел, отстаивая свои принципы.
- У кого ты ночевал тогда, Сократ?
- У Игоря. Он с меня создавал свой шедевр - портрет хиппи.
- А почему не у Гены? У него своя комната, диван свободный.
- Для меня там но совсем комфортабль.
- То-то, Сократик, не комфортабль. Трудно даже представить тебя Генкиным гостем. Тебя - нечесаного, немытого.
- Н-но! Прошу без выпадов!
- Ты же несчастненький, а там дом счастливых.
- Да что ты меня счастьем тычешь? Чем я тут виноват?
Генка продолжал улыбаться, но управлять улыбкой уже не мог - въелась в лицо, кривенькая, неискренняя, хоть провались. И все это видят - стоит напоказ. Он улыбался, а подымалась злость... На Веру. С чего она вдруг? Всегда услужить готова - и... завелась. Что с ней?
- Да, Геночка, да! Ты вроде и не виноват, что черствый. Но если вор от несчастной жизни ворует, его за это оправдывают? А?
- Ну, старушка забавница, ты сегодня даешь! - искренне удивился Сократ.
- Черствый потому, что полгода назад не навестил тебя, над твоей вывихнутой ногой не поплакал! Или потому, что Сократ не ко мне, а к Игорю ночевать сунулся! Ну, знаешь...
- А вспомни, Геночка, когда Славка Панюхин потерял деньги для похода...
- А не помнишь, кто выручил Славку? Может, ты?!
- Аг-га-а! Знала, что этот проданный велосипед нам напомнишь! Как же, велосипед загнал, не пожалел для товарища... Но ты сам вспомни-ка, как сначала-то ты к этому отнёсся? Ты же выругал бедного Славку на чем свет стоит. А вот мы ни слова ему не сказали, мы все по рублику собирать стали, и только тогда уж до тебя дошло. Позже всех... Нет, я не говорю, Гена, что ты жадный, просто кожа у тебя немного толстовата. Тебе ничего не стоило сделать благородный жест - на, Славка, ничего не жаль, вот какая у меня широкая натура. Но только ты не последнее отдавал, Геночка. Тебе старый велосипед уже надоел, нужен был новый - гоночный...
И ударила кровь в голову, и въедливая улыбочка наконец-то слетела с лица. Генка шагнул на Веру:
- Ты!.. Очухайся! Эт-то свинство!
Вера не испугалась, а надулась, словно не она его - он обидел ее:
- Не нравится? Извини. Сам же хотел, чтоб до дна, чтоб все откровенно...
И замолчала.
Игорь серьезен, Сократ оживленно ерзает, Натка холодно-спокойна, откинулась на спинку скамьи рядом с надутой Верой - лицо в тени, маячат строгие брови.
- Ложь! - выкрикнул Генка.- До последнего слова ложь! Особенно о велосипеде!
И замолчал, так как на лицах ничего не отразилось - по-прежнему замкнуто-серьезен Игорь, беспокоен Сократ, спокойна Натка и надута Вера. Будто и не слышали его слов. Как докажешь, что хотел спасти Славку, жалел его? Даже велосипед не доказательство! Молчат. И как раздетый перед всеми.
- Кончим эту канитель, ребята,- вяло произнес Игорь.- Переругаемся.
Кончить? Разойтись? После того, как оболгали! Натка верит, Игорь верит, а сама Верка надута. И настороженно, выжидающе блестят с бледнего лица глаза Юлечки Студёнцевой... Кончить на этом, согласиться с ложью, остаться оплеванным! И кем? Верой Жерих!
- Нет! - выдавил Генка сквозь стиснутые зубы.- Уж нет... Не кончим!
Игорь кашлянул недовольно, проговорил в сторону:
- Тогда уговоримся - не лезть в бутылку. Пусть каждый говорит что думает - его право, терпи.
- Я больше не скажу ни слова! - обиженно заявила Вера.
Генку передернуло: наговорила пакости - и больше ни слова. Но никто этим и не думает возмущаться - Игорь сумрачно-серьезен, Натка спокойна. И терпи, не лезь в бутылку...
Генка до сих пор жил победно - никому не уступал, не знал поражений, себя даже и защищать не приходилось, защищал других. И вот перед Верой Жерих, которая и за себя-то постоять не могла, всегда прибивалась к кому-то, он, Генка, беспомощен. И все глядят на него с любопытством, но без сочувствия. Словно раздетый - неловко, хоть провались!
- Можно мне? - Юлечка по школьной привычке подняла руку.
Генка повернулся к ней с надеждой и страхом - так нужна ему сейчас поддержка!
- Не навестил больную, не пригласил ночевать бездомного Сократа, старый велосипед... Какая все это мелочная чушь!
Серьезное, бледное лицо, панически блестящие глаза на нем. Так нужно слово помощи! Он, Генка, скажет о Юлечке только хорошее - ее тоже в классе считали черствой, никто ее не понимал - зубрилка, моль книжная. Каково ей было терпеть это! Генка даже ужаснулся про себя - он всего минуту сейчас терпит несправедливость, Юлечка терпела чуть ли не все десять лет!
- Я верю, верю - ты, Гена, не откажешь в ночлеге и велосипед ради товарища не пожале-ешь...- Блестящие глаза в упор.- Даже рубаху последнюю отдашь. Верю! А когда бьют кого-то, разве ты не бросаешься спасать? Ты можешь даже жизнью жертвовать. Но... Но ради чего? Только ради одного, Гена: жизни не пожалеешь, чтоб красивым стать. Да! А вот прокаженного, к приме-ру, ты бы не только не стал лечить, как Альберт Швейцер, но через дорогу не перевел бы - побрезговал. И просто несчастного ты не поддержишь, потому что возня с ним и никто этому аплодировать не будет. От черствости это?.. Нет! Тут серьезнее. Рубаха, велосипед, жизнь на кон - не для кого-то, а для самого себя. Себя чувствуешь смелым, себя - благородным! Ты так себе нравиться любишь, что о других забываешь. Не черствость тут, а похуже - себялюбие! Черствого каждый разглядит, а себялюбца нет, потому что он только о том и старается, чтоб хорошим выглядеть. А как раз в тяжелую минуту себялюбец-то и подведет. Щедрость его не настоящая, благородство наигранное, красота фальшивая, вроде румян и пудры... Ты светлячок, Гена,красиво горишь, а греть не греешь.
Юлечка опустила веки, потушив глаза, замолчала. И лицо ее сразу усталое, безразличное.
- Это ты за то... отказался в Москву с тобой?..- с трудом выдавил Генка.
- Думай так. Мне уже все равно.
Генка затравленно повел подбородком. Перед ним сидели друзья. Других более близких друзей у него не было. И они, близкие, с детства знакомые, оказывается, думают о нем вовсе не хорошо, словно он враг.
Он взял себя в руки, придушенно спросил:
- Ты это раньше... что я светлячок? Или только сейчас в голову пришло?
- Давно поняла.
- Так как же ты... в Москву?..
- За светлячком можно в чащу лезть сломя голову, за себялюбцем в Сибирь ехать, не только в Москву. Тут уж с собой ничего не поделаешь,- не подымая глаз, тихо ответила Юлечка.
Ночь напирала на обрыв. От нее веяло речной сыростью. Перед всеми как раздетый... Светлячок, надо же!
Чтоб только не растягивать мучительную тишину, Генка хрипло попросил:
- Игорь, давай ты.
- Может, кончим все-таки. Врагами же расстанемся.
- Спасаешь, благодетель?
- Что-то мне неохота ковыряться в тебе, старик.
- Режь, не увиливай.
- Н-да-а.
Игорь Проухов... С ним Генка сидел на одной парте, его защищал в ребячьих потасовках. Как часто они лежали на рыбалках у ночных костров, говорили друг другу самое сокровенное. Много спорили, часто не соглашались, бывало, сердились, ругались даже, но никогда дело не доходило до вражды. Игорь не Юлечка Студёнцева. Вот если б Игорь понял, как трудно ему, Генке, сейчас: дураком выглядит, без вины оболган, заклеймен даже - светлячок, надо же... Если б Игорь понял и сказал доброе слово, отбрил Веру, возразил Юльке - а Игорь может, ему нетрудно,- то все сразу бы встало на свои места.
Попросить при всех о помощи, сознаваться, что слаб, Генка не мог, а потому произнес почти с угрозой:
- Режь! Только учти, я тебя тоже жалеть не стану.
Эх, если б Игорь понял, не поверил угрозе, мир остался бы прежним, где дружба свята, правда торжествует, а ложь наказывается...
Но Игорь поскреб небритый подбородок, не глядя Генке в глаза, угрюмо сказал:
- Не пожалеешь?.. Само собой. Что ж...
9
За Зоей Владимировной закрылась дверь. С минуту никто не шевелился.
Скрипнул стул под Иваном Игнатьевичем, директор решительно поднялся, грудью повернулся к Ольге Олеговне, насупленно-строгий и замкнутый:
- Не кажется ли вам, что вы сейчас обидели человека? Сильно обидели и незаслуженно!
У Ольги Олеговны немигающие, широко открытые глаза, но неподвижное лицо все равно кажется каким-то слепым. Тяжелая копна вознесенных волос и расправленные плечи.
- Мне очень жаль, что так получилось.- Голос сухой, без выражения.
- Не сочтите за труд извиниться перед ней.
Иван Игнатьевич редко сердился, но когда сердился, всегда становился церемонно-вежливым: "Не сочтите за труд... Смею надеяться... Позвольте рассчитывать..."
- Извиниться? За что?
Неподвижное лицо Ольги Олеговны ожило, взгляд вновь стал подозрительно-настороженным.
- Вы только что, любезная Ольга Олеговна, сказали, позвольте напомнить: "Мне очень жаль, что так получилось". Надеюсь, сожаление искреннее. Так сделайте же следующий шаг - извинитесь!
- Мне жаль... Наверное, как и каждому из нас. Жаль, что у Зои Владимировны долгая жизнь оканчивается разбитым корытом.
- Разрешу себе заметить: разбитое корыто - довольно рискованное выражение.
- А разве она сейчас сама не призналась в этом?
- Не станете же нас уверять, уважаемая Ольга Олеговна, что долгая жизнь Зои Владимировны не принесла никакой пользы?
- Пользы?.. Сорок лет она преподает: Гоголь родился в таком-то году, Евгений Онегин - представитель лишних людей, Катерина из "Грозы" - луч света в темном царстве. Сорок лет одни и то же готовые формулы. Вся литература - набор сухих формул, которые нельзя ни любить, ни ненавидеть. Не волнующая литература - вдумайтесь! Это такая же бессмыслица, как, скажем, не греющая печь, не светящий фонарь. Получается: сорок лет Зоя Владимировна обессмысливала литературу. Пушкин, Достоевский, Толстой, Чехов глаголом жгли сердца людей. По всему миру люди горят их пламенем - любят, ненавидят, страдают, восторгаются. И вот зажигающие глаголы попали в добросовестные, но, право же, холодные руки Зои Владмировны... Сорок лет! У скольких тысяч учеников за это время она отняла драгоценный огонь! Украла способность волноваться! Вы в этом видите пользу, Иван Игнатьевич?!
Иван Игнатьевич сердито засопел, спрятал глаза за кустистыми пшеничными бровями.
- Но она еще была преподавателем и русского языка, научила тысячи детей грамотно писать. Хоть тут-то признайте, что это немалая заслуга.
- Научить правильно писать слово - и отучить его любить. Это все равно что внушать понятия высокой морали и вызывать к ним чувство безразличия.
- Странный вы человек, Ольга Олеговна,- огорченно произнес Иван Игнатьевич.- Вдруг взорвались - готовы крушить и проламывать головы только потому, что девочка-выпускница задела вас за живое.
- Вдруг?.. Неужели для вас выступление Студёнцевой неожиданность?
- Да уж признаюсь: от любого и каждого ждал коленца, только не от нее.
- И вы считали, что у нас в школе все идеально, не нужно освобождаться от старых навыков?
- Положим, не все идеально и от каких-то привычек нам придется освобождаться.
- Но тогда придется освободиться и от тех, кто безнадежно увяз в этих старых привычках.
- Освободиться от Зои Владимировны?.. Немедленно? Или можно подождать немного, хотя бы того не столь далекого дня, когда она сама решит оставить школу?
- Недалекого дня? А когда он наступит? Через год, через два, а может, через пять лет?.. За это время сотни учеников пройдут через ее руки. Я преклоняюсь перед вашей добротой, Иван Игнатьевич, но тут она, похоже, дорого обойдется людям.
Иван Игнатьевич, опустив борцовские плечи, недовольно разглядывал Ольгу Олеговну.
- Мне кажется, вы собираетесь выправить накренившуюся лодку, черпая решетом воду,- сказал он с досадой.
- То есть?
- То есть мы освободимся от Зои Владимировны, а на ее место придет молодой учитель, только что окончивший наш областной пединститут. И вы рассчитываете, что он-то непременно будет горящим. Вам ли не известно, что в областной пединститут, увы, идут те, кто не сумел попасть в другие институты. Десять против одного, что на смену Зое Владимировне придет неспособный раздувать святой огонь Пушкина и Толстого. Не рассчитывайте на Прометеев, дорогая Ольга Олеговна.
Ольга Олеговна не успела ответить, как по учительской прокатился глуховатый басок:
- Зоя Владимировна опасна больше других? Сомневаюсь.
Директор шумно повернулся, Ольга Олеговна подобралась: подал голос учитель физики Решников.
- Что ты хочешь этим сказать, Павел? - спросила Ольга Олеговна.
- Хочу сказать: врачу - излечися сам!
- Ты считаешь, что я?..
- Да.
- Зои Владимировны?..
- В какой-то степени.
- Объясни.
И Решников поднялся, нескладно высокий, крепко костистый, с апостольским пушком над сияющим черепом, лицо темное, азиатски-скуластое, плоское, как глиняная чаша.
10
Игорь Проухов сидел на скамье и целился твердым носом в Генку всклокоченная шевелюра, светлое чело, темный подбородок.
- Тебя тут по-девичьи щипали. Вот Юлька сказала: прокаженного через дорогу не переведет, для себя горит, не для других. А кто из нас в костер бросится, чтоб другому тепло было?
- Может, я брошусь,- отозвалась Юлечка.
- Готов встать перед тобой на колени... За негорючесть я тебя, старик, не осуждаю. Считаю: если уж гореть до пепла, то ради всего человечества. Почему я, он или кто другой должен собой жертвовать ради кого-то одного, хотя бы тебя, Юлька? Что ты за богиня, чтоб тебе - человеческие жертвоприношения?
- А я не жертв вовсе, я отзывчивости хочу. За отзывчивость, даже чуточную, я сама собой пожертвую.
- Э-э! - отмахнулся Игорь.- Сама хоть с крыши вниз головой, лишь бы вовремя схватили, не то ушибиться можно. Верка лучше Генку нащупала: баловень судьбы, любое дается легко.
- Уж и любое,- усмехнулась молчавшая Натка.
Генка вздрогнул, кинул на Натку затравленный взгляд.
- Допускаю исключения,- с едва проступившей улыбочкой согласился Игорь.
И Генка вскипел:
- Красуешься, философ копеечный! Хватит. По делу говори!
И призрачная улыбочка исчезла с лица Игоря.
- Может, не стоит все-таки по делу-то? А?.. Оно не очень красивое.
- Нет уж, начал - говори!
- Дело прошлое, я простил тебя - ворошить не хочется.
- Простил? Нужно мне твое прощение!
- Тебе не нужно, так мне нужно. Как-никак много лет дружили... Догадываешься, о чем я хочу?..
- Не догадываюсь и ломать голову не стану. Сам скажешь.
- Учти, старик, ты сам настаиваешь.
- Цену себе набиваешь!
- Ладно. Почему не уважить старого друга... Почтеннейшая публика, мы с ним часто играли в диспуты, и вы нам за это щедро платили - своим умилением...
- Хватит кривляться, шимпанзе!
- Мой друг бывает очень груб, извиним его. Грубость баловня судьбы: я, мол, не чета другим, я сверхчеловек, сильная личность, а потому на дух не выношу тех, кто хоть чуть стал поперек...
- Сам ярлыки клеишь, обзываешься, как баба в очереди, а еще обижаешься - груб, извиним!
- Мы обычно спорим на публику, но однажды схлестнулись с глазу на глаз. Он стал свысока судить о моих картинах, а я сказал, что его вкусы ничем не отличаются от вкусов какого-нибудь Петра Сидорыча, который не морщится от кислой банальности. И, представьте, он согласился: "Да, я Петр Сидорыч, рядовой зритель, то есть народ, а ты, мазилка, антинароден". Я засмеялся и сказал, что преподнесу ему на день рождения народную картину - лебедей на закате, и непре-менно с надписью: "Ково люблю - тово дарю!" Он надулся и, казалось, ничего особенного, все осталось как было - ходили по школе в обнимочку.
- Вот ты о чем!.. О выступлении...
- Да, о том. Должна была открыться выставка школьного рисунка. Не у нас - в областном Доме народного творчества. Событие! С этой выставки лучшие работы должны поехать в Москву. Хотелось мне попасть на эту выставку или нет?.. Хотелось! И он это знал. Но... Но выступил на комитете комсомола... Что ты там сказал обо мне, Генка?
- Сказал что думал. Хвалить я тебя должен, если у меня с души прет от твоих работ?
- Но при этом ты ходил со мной в обнимочку, показательно спорил, играл в волейбол... И ни слова мне! За моей спиной...
- А что я мог тебе сказать, если и сам не знал, о чем пойдет речь на комитете...
- За моей спиной ты продал меня!
- Я говорил только то, что раньше... Тебе! В глаза!
- Нет, мне передали: ты даже растленность мне вклеил... В глаза-то говорил пообкатанней, боялся - отобью мяч в твои же ворота.