- Я говорил только то, что раньше... Тебе! В глаза!
- Нет, мне передали: ты даже растленность мне вклеил... В глаза-то говорил пообкатанней, боялся - отобью мяч в твои же ворота.
- А тебе не передали, что я талантливым тебя называл?
- Вот именно, чтоб легче подставить ножку... Ходил в обнимочку, а за пазухой нож держал, ждал случая в спину вонзить.
С минуту Генка ошеломленно таращил глаза на Игоря, а тот целился в него носом - отчужденно-спокоен.
- Ты-ы!..
Игорь пожал плечами:
- Сам просил - я не набивался.
- Ты-ы!.. Ты-ы меня!.. Носил за пазухой!..
- Сказал факты, а вывод пусть делают другие.
Генка, сжав кулаки, шагнул на Игоря:
- Я те-бе!..
Игорь распрямился, выставил темный подбородок.
- Давай,- тихо попросил он.- Ты же самбист, научен суставы выворачивать.
Генка остановился, хрипло выдохнул:
- Сволочь ты!
- Я сволочь, ты святой. Кончим на этом. Аминь.
- И правда кончим,- откликнулась Вера с жалобно округлившимися глазами.- Господи! Если б я знала...
- А ты ждала, что я все съем!
- Пусть меня лучше, не надо его больше, ребята. Пусть лучше меня!..Вера всхлипнула.
- Пожалела. Спасибо большое! Только я не нуждаюсь в жалости! Давайте, давайте до конца! Все раскройтесь, чтоб я видел, какие вы... Сократ, валяй! Ну! Твоя очередь!
Генка кричал и дергался, а Сократ, как ребенка, прижимал к животу гитару.
- Я бы лучше вам спел, фратеры.
- Тут на другие песни настроились, разве не видишь? Не порти хор.
- А я что, Генка... У нас с тобой полный лояль.
- Не бойся, его не ударил и тебя бить не стану. Дави!
- Для меня ты плохого никогда... Конечно, что я тебе: Сократ - лабух, Сократ Онучин - бесплатное приложение к гитаре. А кто из вас, чуваки, относится с серьезным вниманием к Сократу Онучину? Да для всех я смешная ошибка своей мамы. У нас же праздник, фратеры. Мы должны сегодня петь и смеяться, как дети.
Эх, дайте собакам мяса,
Авось они подерутся!..
- Моя очередь.
Натка не спеша разогнулась, твердые груди проступили под тонким платьем, блуждающая улыбочка на полных губах, под ресницами - убийственно покойная влага глаз.
Никому сейчас не до улыбок. Генка замер с перекошенными плечами...
11
Двадцать с лишним лет назад они пришли в школу - трое педагогов со студенческой скамьи, два парня с колодками орденов и медалей на лацканах поношенных пиджаков и девица с копной волос, с изумленно распахнутыми глазами. Школа встретила их по-разному.
Иннокентия Сергеевича - уважительно. Раненный под Белгородом, он слишком наглядно носил на себе след войны - пугающий лиловый шрам на лице, и в то же время он не кичился фронтовым прошлым, не требовал привилегий, держался скромно, преподавал толково, о нем сразу же установилось прочное мнение - надежный работник, образец для подражания.
Павел Павлович Решников, тоже фронтовик, трижды раненный, награжденный орденами, с ходу вошел в конфликт со школой. Он считал, что школьные программы по физике устарели - нельзя преподавать лишь законы Ньютона, когда современная наука живет открытиями Эйнштей-на,- начал преподавать по-своему. Остальных преподавателей тогда вполне устраивали привыч-ные программы, все они были старше Решникова, а потому резонно замечали, что яйца курицу не учат, на экзаменах с пристрастием спрашивали с учеников не то, чему их учил Павел Павлович. До полного разрыва со школой у него не дошло, он по-прежнему преподавал физику не строго по программам и не по учебникам, но делал это уже осторожно - инспекторские проверки никогда не заставали его врасплох, его ученики достаточно хорошо знали программный материал. Сам же Павел Павлович являлся в школу, чтоб дать уроки и исчезнуть. Ни с кем из учителей он не сходил-ся, не вступал в споры, не навязывал своих взглядов. Его кто-то назвал однажды - вечный гастролер. На это он спокойно возразил: "Смотря для кого. Ученики меня так не назовут". У Павла Павловича среди учеников всегда были избранники, которых он приглашал даже к себе на дом, снабжал книгами.
Ольгу Олеговну школа сначала встретила равнодушно - молодой преподаватель истории, ничем, собственно, не выделяющийся. Она выделилась не преподаванием, не педагогическим мастерством, а неукротимым правдолюбием. Ольга Олеговна могла во всеуслышанье произнести то, о чем все осмеливались лишь шептаться по углам, заклеймить подхалимов, обличить зарвав-шихся, не считаясь ни с их властью, ни с их авторитетом. Она всегда шла напролом - пан или пропал - и почти всегда выходила победителем. В школе менялись директора, Ольга Олеговна оставалась бессменным завучем вот уже пятнадцать лет.
Она часто упрекала Решникова "за отшельничество", но уважала его за преданность своей науке. Науке, а не предмету - физике! Она сама давно уже не скрывала недовольства существу-ющими учебными программами. Решников и Ольга Олеговна скорей были единомышленниками, врагами же - никогда! И вот сейчас Решников поднялся, чтобы выступить против нее.
- Объясни.
Из-под сияющего лба Решников внимательно и долго вглядывался в Ольгу Олеговну, сидящую с вызывающе вскинутой головой.
- Тут ты вся: зовешь - делай, и не замечаешь, что уже делается. Кричишь - вперед! И хватаешь за полу - стой, не смей шевелиться!
- Не говори шарадами, Павел.
- Хочу сказать, что я много лет стараюсь развивать увлечения своих учеников, а ты меня постоянно одергивала: пестуешь любимчиков!
- Я и сейчас против, чтоб кто-либо из педагогов выделял любимчиков. И какая тут связь с увлечением?
- Прямая.
- Не вижу.
- Я люблю свою науку, мечтаю подарить ей талантливых ученых. Надеюсь, что ты не собираешься тут меня осуждать?
- Нет.
- По тогда можно ли меня судить, что я прохладен к тем, кто, мягко выражаясь, от природы не даровит к физике, не любит ее?
- Наверное, нельзя.
- Вот именно, как нельзя упрекать меня и за то, что я пристрастен к тем ученикам, в которых природа вложила способность увлекаться физикой. И чем больше ученик увлечен, тем сильней он должен мне правиться. Естественно это или нет, Ольга Олеговна?
Ольга Олеговна помолчала секунду, тряхнула волосами:
- Естественно!
- Но нужно ли скрывать мне это естественное чувство, делать вид, что для меня все ученики одинаковы, ничем друг от друга не отличаются?
На этот раз Ольга Олеговна не ответила.
- Делать вид - не отличаются и стараться не отличать неспособных от способных, равноду-шных от увлекающихся. Да как же мне после этого развивать увлечение, за которое ты так горячо ратуешь? Но если я начну отличать, а значит, и выделять одних перед другими, ты же первая меня попрекнешь - любимчиков пестуешь? И ты, право, недалека от истины: да, я каких-то люблю больше, каких-то меньше. Люблю потому, что они надежда той науки, преподаванию которой я посвятил жизнь, люблю потому, что рассчитываю - с моей помощью они могут стать чрезвычай-но ценными членами общества.
- Ну, а как быть с остальными?..- спросила Ольга Олеговна.- С теми, Павел, кто не оказался достойным моей любви?
- Я им стараюсь дать общее понятие о физике. Не больше того.
- Они для тебя второй сорт люди, парии. Не так ля?
- Э-э нет! Я никак не исключаю, что среди них могут быть не менее, а еще более талантливые натуры. Но уже не в моей области. Лицеист Пушкин, увы, был зауряден в математике, наверное, и в физике тоже, если б ее преподавали в Царскосельском лицее. Представь, что я стану развивать природные способности нового Пушкина, я, не сведущий в поэзии, не чувствующий ее. Нет, пусть им занимаются другие, иначе загублю драгоценный талант.
Ольга Олеговна склонила к столу отягощенную волосами голову.
- Хорошо, Павел, согласимся, что тут ты прав. Но разве эта моя вина столь велика, что дает тебе право говорить - я опаснее Зои Владимировны?
Решников досадливо крякнул:
- Зоя Владимировна своего огня не раздует, но и моего не потушит. А ты можешь потушить.
- Что бы ты хотел от меня?
- Одного - не мешай мне возделывать свой сад.
- Каждый должен возделывать свой сад? И только?..
- Да. Без помех!
- В одиночку?
- Если я в своем труде рассчитываю на кого-то, я или плохой работник, или просто-напросто лодырь.
Сидевший рядом с Решниковым Иннокентий Сергеевич повернул к нему асимметричное суровое лицо.
- Ты так сердито разругал сейчас Ольгу и так жалко посоветовал,произнес он.
- Это все, что я знаю.
- Теперь все делается коллективно - все! - от канцелярских скрепок до космических ракет. А ты нам предлагаешь убого-единоличное - пусть каждый возделывает свой сад.
- Всю жизнь я единолично справлялся со своими обязанностями. Всю жизнь мне лезли помогать - и большей частью только мешали.
- Ремесленник-одиночка, оглянись кругом - ты последний из своего племени! Все твои собратья остались где-то в позднем средневековье. Прикажешь миру вернуться вспять? Не выйдет, Павел.
У Иннокентия Сергеевича под глазом, выше рваной скулы, подергивался живчик.
У Иннокентия Сергеевича под глазом, выше рваной скулы, подергивался живчик.
12
Натка, неприступно-прямая на скамейке, глядела мимо Генки влажными глазами.
- Гена-а...- с ленивенькой растяжечкой, нутряным, обволакивающим голосом.- Что тут только не наговорили про тебя, бедненький! Даже пугали нож в спину можешь. Вот как! Не верь никому - ты очень чистый, Гена, насквозь, до стерильности. Варился в прокипяченной семейной водичке, куда боялись положить даже щепоточку соли. Нож в спину - где уж.
- Нат-ка! Не издевайся, прошу.
- А я серьезно, Геночка, серьезно. Никто тебя не знает, все видят тебя снаружи, а внутрь не залезают. Удивляются тебе: любого мужика через голову бросить можешь - страшен, берегись, в землю вобьешь. И не понимают, что ты паинька, сладенькое любишь, но мамы боишься, без спросу в сахарницу не залезешь.
- О чем ты, Натка?
- О тебе, только о тебе. Ни о чем больше. Целый год ты меня каждый вечер до дому провожал, но даже поцеловать не осмелился. И на такого паиньку наговаривают - нож в спину! Защитить хочу.
- Нат-ка! Зачем так?..- Генка прятал глаза, говорил хрипло, в землю.
- Не веришь мне, что защищаю?
- Издеваешься... Они - пусть что хотят, а тебя прошу...
- Они - пусть?! - У Натки остерегающе мерцали под ресницами влажные глаза.- Я - не смей?.. А может, мне обидно за тебя, Генка,- обливают растворчиком, а ты утираешься. И потому еще обидно, что сами-то обмирают перед тобой: такой-рассякой, черствый, себялюбец негрею-щий, а шею подставить готовы - накинь веревочку, веди Москву завоевывать.
- Злая ты, Натка,- без возмущения произнесла Юлечка.
- А ты?..- обернулась к ней Натка.- Ты добрей меня? Ты можешь травить медвежонка, а мне нельзя?
- Травить?! Нат-ка! Зачем?!
Натка сидела перед Генкой прямая, под чеканными бровями темные увлажненные глаза.
- Затем, что стоишь того,- жестким голосом.- И так тебя и эдак пихают, а ты песочек уминаешь перед скамеечкой. Чего тогда с тобой и церемониться. Трусоват был Ваня бедный... Зато чистенький-чистенький, без щепоточки соли. Одно остается - подержать во рту да выплюнуть.
Натка отвернулась.
В листве молодых лип равнодушно горели матовые фонари. На поросший неопрятной травою рваный край обрывистого берега напирала упругая ночь, кой-где проколотая шевелящимися звездами. Ночь все так же пахла влагой и травами. И лежал внизу город - россыпь огней, тающих в мутном мареве. Искрящаяся галактика, окутанная житейский шумом: кто-то смеялся среди огней, где-то надрывно кричала радиола, тарахтел мотоцикл.
- Жалкий ты, Генка,- безжалостно сказала Натка в сторону.
И Генка дернул головой, точно его ударили в лицо.
- Н-ну, Натка!.. Ну-у!..- из горла хриплое.
13
Он был одним из самых благополучных учителей школы. Уж он-то возделывал свой сад с примерным усердием.
Иннокентий Сергеевич подымал к Решникову свое суровое, шрамом стянутое на одну сторону лицо.
- Ты-то должен знать, что ремесленники повымерли не случайно,- говорил он неторопли-вым глуховатым голосом.- Люди бродили бы по миру нагие и голодные, если б сейчас каждый ковырял в одиночку свой сад дедовской мотыгой.
- Почему обязательно мотыгой? - невозмутимо возразил Решников.- Я лично пользуюсь всем тем, что предлагает современная педагогика. И смею думать, что сверх того кое-что сам изобретаю.
- Может, ты изобрел паровую машину и тайком ею пользуешься в своем единоличном садике?
- Не нуждаюсь ни в какой машине.
- То-то и оно, все нуждаются в машинах, все - от доярки до ученого-экспериментатора, а вот нам с тобой хватает классной доски, куска мела и тряпки. Мы с тобой вооружены, как был вооружен дедушка педагогики Ян Амос Коменский триста лет тому назад. И пытаемся поспеть за двадцатым веком. Удивительно ли, что нам приходится надрываться. Все работают по семь часов в сутки, мы - по двенадцать, по шестнадцать, а результаты?..
Решников снисходительно усмехнулся:
- Увы, еще не изобретены машины для производства духовных ценностей, скажем, для произведений живописи, литературы, музыки, равно как и для передачи знаний.
Иннокентий Сергеевич дернул искалеченной щекой:
- А разреши спросить тебя, глашатай физики: открытие Галилеем спутников Юпитера - духовная ценность для человечества или нет?
Решников нахмурился и ничего не ответил.
- Молчишь? Знаешь, что эту духовную ценность Галилей добыл с помощью механизма под названием телескоп. А синхрофазотроны, которыми пользуются нынче твои собратья физики, разве не специально созданные машины? Эге! Еще какие сложные и дорогостоящие. Ими ведь не картошку копают, не чугун выплавляют. Знания давно уже добываются с помощью машин, а вот передаются они почему-то до сих пор, так сказать, вручную.
- Может, ты даже представляешь, как выглядит та паровая машина, на которую собираешься посадить педагогов? - спросил Решников.
- Предполагаю.
- А ну-ка, ну-ка.
- Будем исходить из существующего ремесленничества - миллионы учителей по стране преподают одни и те же знания по математике, по физике, по прочим наукам. Одни и те же, но каждый своими силами, на свой лад. Как в старину от умения отдельного кустаря-сапожника зависело качество сапог, так теперь от учителя зависит качество знаний, получаемых учеником. Попадет ученик к толковому преподавателю - повезло, попадет к бестолковому - выскочит из школы недоучкой. Вдуматься - лотерея. А не лучше ли из этих миллионов отобрать самых умных, самых талантливых и зафиксировать их преподавание хотя бы на киноленте. Тогда исчезнет для ученика опасность попасть к плохому учителю, все получают знания по одному высокому стандарту...
- Стоп! - перебил Решников.- По стандарту!.. Бездушная кинолента, выдающая всем одинаковую порцию знаний... Да ведь мы с тобой только тем и занимаемся, что стараемся приноровиться к каждому в отдельности ученику один усваивает быстрей, другой медленней, третий совсем не тянет. Да что там говорить, обучать живых, нестандартных людей может только живой, нестандартный человек.
И снова Иннокентий Сергеевич дернул щекой.
- Заменить тебя кинолентой?.. Да боже упаси! Хочу лишь снять часть твоего труда. Однообразного труда, Павел. Тебе уже не придется по нескольку раз в каждом классе втолковывать то, что ты втолковывал в прошлом году, в позапрошлом, три и четыре года назад. Стандартная кинолента даст тебе время... Вре-мя, Павел! Чтоб ты мог нестандартно, творчески заниматься учениками - способным преподавал сверх стандартной нормы, неспособных подтягивал до стандарта. Тебе остается лишь тонкая работа - доводка и шлифовка каждого человека в отдельности. Каждого!
- Все-таки топчи дорогу своими ногами. Может, ты предлагаешь не локомотив, а просто посошок для облегчения моих натруженных ног?
- А ты хотел бы такой локомотив, который бы полностью устранил тебя?
- Зачем мне тогда и жить на свете,- отмахнулся Решников.
- То-то и оно, нет еще машины, которая исключала бы человека. И будет ли?
- О чем вы спорите?! - выкрикнула забытая Ольга Олеговна.- Как преподнести знания - механизированным или немеханизированным путем! Юлия Студёнцева до ноздрей нами, набита этими знаниями, а тем не менее... Снова мне, что ли, повторять: у нас часто формируются люди без человеческих устремлений! А раз нет человеческого, то животное прет наружу вплоть до звериности, как у тех парней, что ножом женщину на автобусной остановке... В локомотиве спасение - да смешно! Машиной передавать человеческие качества!..
Решников удовлетворенно хмыкнул:
- Вот и вернулись на круги своя: я человек, что-то любящий, что-то презирающий в мире сем, я передаю свое ученикам, вы - свое, пусть каждый мотыжит свой сад... Если мне вместо мотыги предложат сподручный трактор, я, пожалуй, не откажусь, но детей трактору не доверю.
Иннокентий Сергеевич с минуту молчал - странное, неподвижное лицо, одна его половина разительно не походит на другую,- затем обронил холодно и спокойно:
- Не доверю?.. А сами себе мы доверяем?..
14
Пять человек на скамье под фонарями, тесно друг к другу, и Генка нависает над ними.
- До донышка! Правдивы!.. Ты сказала - я черств. Ты - я светлячок-себялюбец. Ты - в предатели меня, нож в спину... А ты, Натка... Ты и совсем меня - даже предателем не могу, жалкий трус, тряпка! До донышка... Но почему у вас донышки разные? Не накладываются! Кто прав? Кому из вас верить?.. Лгали! Все лгали! Зачем?! Что я вам плохого сделал? Тебе! Тебе, Натка!.. Да просто так, воспользовались случаем - можно оболгать. И с радостью, и с радостью!.. Вот вы какие! Не знал... Раскрылись... Всех теперь, всех вас увидел! Насквозь!..
Накаленный Генкин голос. А ночь дышала речной влагой и запахами вызревающих трав. И густой воздух был вкрадчиво теплым. И листва молодых лип, окружающая фонари, казалось, сама истекала призрачно-потусторонним светом. Никто этого не замечал. Подавшись всем телом вперед, с искаженным лицом надрывался Генка, а пять человек, тесно сидящих на скамье, окаменело его слушали.