Но, даже вымотанный и уставший выше всякого предела, он, оказавшись в постели, неизменно тянулся ко мне, и мы занимались сводящей меня с ума любовью.
Сергей легко, без опасений и каких-либо колебаний, без раздумий на тему «а надо ли», знакомил меня со своими друзьями, и мы часто ездили за город, на дачу к кому-нибудь из его приятелей и здорово проводили время, как правило, с гитарами, песнями и совсем малым количеством спиртного. Он и его друзья, Алексей и Дима, вообще мало пили, это я отметила сразу. Но, к моему сожалению, большую часть таких посиделок мужчины проводили в долгих разговорах о бизнесе, о политике, об экономической ситуации в стране и о возможных вариантах ее развития.
Я слушала очень внимательно, стараясь все понять и запомнить, но мне это не совсем удавалось. Да о чем там говорить! Кроме него, предмета моего обожания, меня вообще мало что интересовало, разве что только моя учеба.
Ради него я готова была абсолютно на все: хоть с башни сигануть, хоть босиком по раскаленным углям пройтись. И стала гораздо меньше краситься по его просьбе, довольствуясь лишь легким макияжем, и перестала одеваться уж так прямолинейно по-рокерски, закинув куда-то подальше свою косуху и черные штаны, ограничиваясь джинсиками, свитерами и курткой вполне умеренного толка, ну чуть-чуть с уклоном в любимое байкерство. Но стрижку «графическое каре», черные волосы, корни которых подкрашивала каждую неделю, чтоб никто не догадывался об их истинном цвете, и бритый лобок с периодически восстанавливаемыми разными татушками оставила в прежнем виде. Последнее ему особенно нравилось и почему-то очень веселило.
Мы вместе встретили Новый год в компании его друзей в загородном доме, и ходили там по лесу на лыжах, и катались в санках с горки, и играли в снежки, и всей компанией лепили снежную бабу. А возвращаясь в дом, грелись у большой печки и тихими голосами пели под гитару и играли в «монополию», в которую господин Берестов выигрывал всегда, вызывая неизменное разочарование остальных и азартное желание отыграться.
И это было такое непередаваемое счастье!
Я летала! Обнаружилось, что у меня есть невидимые крылья! Я жила в раю, я дышала волшебным, пьянящим воздухом этого рая, и мне казалось, что так будет всю оставшуюся жизнь, потому что скорее все моря и океаны выйдут из берегов, чем сможет остыть моя любовь к нему, стать спокойнее, привычнее — стать иной! Всем накалом своей души, каждой клеткой я буду так же сильно любить его всю жизнь. А он меня!
В конце января Сергей заехал за мной в общежитие совсем поздно, часов в одиннадцать вечера. Я, счастливая, улыбающаяся, раскрасневшаяся от морозца и чувств, впорхнула в машину, поцеловала его в щеку и тут же перестала улыбаться, увидев, как он выглядит. От усталости и каких-то переживаний Сергей не просто осунулся, он почернел лицом, под глазами залегли темные круги, заострились скулы, впали небритые щеки, покрытые многодневной щетиной.
— Сережа, что-то случилось? — перепугалась я.
— Ничего, Славка, — хриплым, замученным голосом сказал он. — Просто устал, как собака, вымотался — проблемы рабочие навалились одна за другой. И есть хочу, — попытался улыбнуться он.
Это мимическое действие давалось ему с трудом, совсем не давалось, можно сказать, лишь обозначило морщины, которых у него до сих пор не наблюдалось, он словно постарел на несколько лет.
— Тогда поехали скорей домой! — поторопила я, прижавшись к его плечу. — Буду тебя кормить, жалеть и баловать, и ванну тебя расслабляющую сделаю!
— И песенку спою, — добавил он, поцеловав меня в лоб. — Поехали, мне такая программа нравится.
Целые сутки Сергей просто отлеживался. Выключив все телефоны, смотрел рассеянно телик, о чем-то думал все время, и тяжелая складка то и дело появлялась между его бровей. Что не мешало ему с удовольствием и с аппетитом съедать все, что я старалась приготовить. Обычно, когда я кулинарила, он находился со мной в кухне и помогал, выполняя работу «помощника шеф-повара», как он шутливо это называл, и мы болтали, смеялись, пока готовили, а потом вместе мыли посуду.
В те сутки у него на это не было ни сил, ни желания, и я его жалела страшно и все старалась как-то побаловать, даже шампанское, позабытое в холодильнике после январских праздников, открыла, что он поддержал с энтузиазмом.
Всю ночь мы занимались такой потрясающей любовью, что мне казалось, у меня сердце разорвется, и он совсем не давал мне спать, начиная целовать, если я задремывала, и все шептал горячими губами:
— Не спи, Славочка, хочу, чтобы ты была со мной, потом поспим…
И я откликалась на этот зов, и отвечала на его ласки, и с ума сходила от его нежности, от его страстного напора, а он шептал мне какие-то слова о том, какая я необыкновенная, прекрасная и что-то еще, еще…
Я почти не слышала, что он говорил, все мое тело звенело каждой клеткой, в голове, оглушая, стучала набатом кровь, и я шептала что-то в ответ, и принимала, принимала эту его горячую неистовость…
А утром наступила моя смерть, и я умерла — меня не стало.
Когда я проснулась, он, полностью одетый и выбритый, сидел на краю кровати и смотрел на меня, наклонился, поцеловал коротко в губы, снова сел прямо и сказал:
— Славочка, сегодня я улетаю в Америку. Надолго. Навсегда. Жить.
— Как это?.. — совершенно и абсолютно не поняла я.
— На самолете, — даже без слабого намека на шутку ответил он.
— Но почему?! — тупила девочка Слава.
— Я это давно планировал, — начал объяснять он, отвернувшись от меня и глядя куда-то на старый хозяйский сервант. — Еще до встречи с тобой, и документы давно подал на выезд. У меня билет уже несколько месяцев как на руках, но до последнего момента, до позавчерашнего дня, было неизвестно, выпустят меня или нет.
— А позавчера стало известно? — прохрипела я вмиг осипшим голосом.
— Да, — кивнул он, — вещи свои я уже собрал и вывез отсюда, остались только мелочи, с техникой, квартирой и хозяином мужики разберутся. А сейчас нам надо собрать твои вещи и уезжать. Мне в аэропорт пора ехать, а для тебя я вызову такси. Вставай, Славочка, времени в обрез.
Он поднялся с кровати, постоял немного, посмотрел на меня непонятным, странным, пугающим взглядом и вышел из комнаты.
Нет, решила я, это какая-то шутка!
И пулей выскочила из постели. И, путаясь в рукавах, штанинах, дрожащими руками принялась торопливо одеваться и понеслась следом за ним. Сергея я нашла в ванной, он складывал в пакет мои вещи: шампунь, кремы, зубную щетку и пасту, парфюм, фен, подаренный им, что-то еще и, не поворачиваясь, увидев мое отражение в зеркале, ровным голосом сообщил:
— Я купил тебе небольшую дорожную сумку, у тебя немного здесь вещей, вполне хватит.
— Это шутка такая, розыгрыш? — засмеялась я, не чувствуя и не замечая, как из моих глаз потоками катятся слезы, делая мокрыми щеки и горькими губы. — Ты меня проверяешь, что ли? Ну скажи, что ты пошутил! — взмолилась я.
— К сожалению, нет, — повернулся он ко мне лицом.
— Я не верю, — отрицательно затрясла я головой, отказываясь понимать, что происходит, и засмеялась снова: — Не может же так быть?! А я, как же я?!
— Славочка, — обнял он меня и прижал к себе, — так получилось, понимаешь. Я должен улететь, и с этим ничего нельзя поделать.
— Но я же люблю тебя! — отстранилась я от Сергея, заглянув ему в глаза, и весело улыбнулась, так и не чувствуя своих бесконечно текущих и текущих слез. — Я же без тебя не смогу! Я умру просто!
— Славка! — простонал он, снова прижал меня к своей груди и принялся тихонько покачивать. — Ты не умрешь, даже думать так не смей! Ты замечательная девочка, прекрасная, ты сильная и умная, ты справишься. Можешь обругать меня последними словами, можешь возненавидеть, но это пройдет. И любовь твоя пройдет. И ты встретишь другого парня, гораздо более достойного тебя, чем я. Не плачь, Славка, все пройдет.
— Не пройдет, это не может пройти! — прокричала я, вырываясь из его рук. — Это же не корь какая-то! Я люблю тебя и только тебя, мне никто, кроме тебя, не нужен! Мне вообще ничего без тебя не нужно!
И я выскочила из ванной, рванула в комнату и, схватив с кровати подушку, рухнула в кресло, уткнувшись в нее лицом и разрыдавшись. Он не пошел за мной, и у меня зародилась слабая надежда, что я еще могу уговорить его не уезжать, забыть про эту треклятую Америку и остаться со мной! И, отшвырнув подушку, я помчалась уговаривать!
Сергей был в кухне, сидел за столом и курил, поставив перед собой пепельницу на пустой стол, с которого успел все убрать, пока я спала. Он никогда не курил. Вообще никогда, я это точно знала — он мне сам не раз говорил.
— Не уезжай, — жалобно-умоляюще попросила я, стоя в дверном проеме.
— Я не могу остаться, — посмотрел он на меня, с силой вдавил сигарету в пепельницу, затушив ее, встал и, сдвинув меня с дороги, вышел.
Сергей был в кухне, сидел за столом и курил, поставив перед собой пепельницу на пустой стол, с которого успел все убрать, пока я спала. Он никогда не курил. Вообще никогда, я это точно знала — он мне сам не раз говорил.
— Не уезжай, — жалобно-умоляюще попросила я, стоя в дверном проеме.
— Я не могу остаться, — посмотрел он на меня, с силой вдавил сигарету в пепельницу, затушив ее, встал и, сдвинув меня с дороги, вышел.
А я застыла, как изваяние, и страшная, беспощадная действительность стала реальностью, парализовав мою волю, отключив сознание, замораживая арктическим холодом все тело: — ОН УЕЗЖАЕТ!!! Все! Больше ничего не будет!!! Вообще ничего!!!
Сколько я так простояла, не знаю, но очнулась, когда Сергей окликнул меня из прихожей:
— Слава, иди сюда!
Как под гипнозом я развернулась и пошла к нему. Он ждал меня у дверей, уже надев куртку и ботинки, и возле его ног на полу стояли две небольшие дорожные сумки.
— Садись, — приказал он и, взяв меня за руку и усадив на пуфик, принялся надевать мне на ноги сапоги.
Затем поднял меня, снял с вешалки мой пуховик, надев и его на меня, застегнул, натянул мне на голову шапку, повязал шарф на шею.
— Нам пора, твое такси сейчас подъедет.
И полез во внутренний карман своей куртки, достал из него и протянул мне плотную, как тонкий кирпичик, пачку долларов, перетянутую обычной эластичной резинкой.
— Возьми, — распорядился он.
А я смотрела на эту плотненькую пачку в его руке, как на клубок гадюк, и чувствовала, что прямо сейчас у меня остановится сердце и взорвется мозг! Мне стало нестерпимо холодно в груди и больно-больно, словно уходила последняя капля жизни из тела, а в голове что-то колотило, как молотком. Я снова не замечала, что у меня текут слезы, и, оторвав свой взгляд от денег, посмотрела ему в глаза и засмеялась:
— Ты платишь мне, как проститутке? За четыре месяца, да? — И рассмеялась еще громче. — По-моему, ты переплатил! Ты правильно посчитал, сколько они там за час берут и сколько часов мы провели в постели?
Он резко шагнул ко мне и, схватив за плечи, сильно потряс, аж лицом побелел от злости.
— Что ты несешь! Тебе учиться еще четыре с половиной года и жить в общаге, у тебя мать надрывается, чтобы тебя содержать! Здесь двенадцать тысяч, если долларов по двести в месяц тратить, то, чтобы ни случилось с работой твоей мамы, ты сможешь хоть как-то продержаться и институт не бросить, хоть на еду деньги будут! Поняла?! Это все, что я могу сейчас для тебя сделать! К сожалению, только это! Понимаешь?!
— Не надо мне твоих денег! — заорала я и вырвалась из его рук. — Кроме тебя самого, мне ничего не надо: ни денег, ни благотворительности твоей! Убери их! Я их все равно выброшу! Я не хочу их видеть! Выкини их, если они тебе не нужны, а мне не надо!
— Хорошо! — устало согласился он и, рывком притянув меня к себе, сильно-сильно обнял и повторил: — Хорошо, я понял.
Мы постояли так: я, умирая, а он — начиная новую жизнь. Без меня. Он отстранил меня, заглянул мне в лицо и сказал:
— Иди, умойся, а то вся заплаканная, лицо замерзнет. — И, развернув, нежно подтолкнул в сторону ванной.
Я послушно выполнила указание. Я всегда его слушалась и делала все, что он говорил, он был мой гуру, мой король, мой герой, мой капитан, моя жизнь.
Теперь я останусь без своего героя и без самой жизни. Занавес.
Я не помнила, как мы выходили из дома, что он говорил или не говорил мне, не помнила, как он сажал меня в подъехавшее такси, как договаривался и расплачивался с таксистом, не помнила, как доехала до общаги и оказалась в своей комнате — ничего этого моя память не зафиксировала. Я только запомнила, как развернулась на заднем сиденье и все смотрела, как, глядя вослед увозившему меня такси, закуривал сигарету дрожавшими руками никогда не куривший мужчина всей моей жизни…
Единственное, чего мне хотелось, это заползти в какую-нибудь нору, чтоб никто меня не видел и не трогал, и там умереть! Я все пыталась расстегнуть куртку, но почему-то никак не удавалось это сделать, что-то мешало все время, и только тогда обратила внимание, что до сих пор держу в руке эту растреклятую сумку с вещами, которую сунул мне водитель такси, помогая выйти из машины. Я швырнула ее на пол и так поддала ногой, что она улетела в самый дальний угол под моей кроватью! И наконец стащила с себя куртку, бросив ее тоже на пол, села, стянула с ног сапоги и, завалившись в кровать, свернулась клубком, отвернулась к стене и завыла.
Я проплакала несколько часов, пока не закончились все слезы, благо девчонки где-то гуляли, в комнате я была одна, и никто не мешал моей агонии. Я вспоминала каждые выходные, которые мы провели вместе, каждый совместно прожитый день, ту радость и безудержное счастье, которые я всегда испытывала, находясь рядом с ним, — от отчаяния, что все это навсегда потеряно, от сильной душевной боли хотелось кричать.
Однажды мы приехали на дачу к его друзьям, на день рождения. Гостей собралось так много, что хозяева, смеясь, размещали всех на ночлег, кого куда удавалось пристроить, одного товарища даже на летней кухне уложили на полу, на матрасе. А нам с Сергеем досталось почти барское место — на застекленной летней веранде, на раздвижном полутора-спальном диване. Барское, потому что мы там были одни.
Середина октября. Пряно пахло осенней облетающей листвой, воздух был каким-то особо прозрачным и вкусным от этих горьковато-терпких ароматов увядания. Стояла звенящая ночная тишина, слегка нарушаемая едва слышными, доносящимися неизвестно откуда звуками ночного радио «Маяк», передающего одну за другой нежные, красивые композиции. Светила полная луна, и дробящие ее ветви деревьев и оставшиеся на них неопавшие листья делали ее фантастически огромной, и ветка какого-то дерева, росшего прямо у веранды, то и дело, от каждого дуновения легкого ветерка, просяще скреблась в окно.
Диван немилосердно скрипел, и мы, стараясь не издавать лишнего звука, осторожно и очень медленно занимались любовью, лежа на боку и прижимаясь друг к другу, и от этой вынужденной осторожности и медлительности все ощущения невероятно обострились, и я чувствовала такое непереносимое потрясение, что, казалось, у меня сейчас сердце остановится, не выдержав накала запредельных чувств…
А потом мы лежали, счастливо опустошенные, я прильнула спиной к Сергею, и он крепко обнимал меня, тесно прижимая к себе. И мы вдвоем зачарованно смотрели на эту огромную луну, которая светила прямо нам в лица через окно, слушали тихую, печальную мелодию, доносящуюся словно ниоткуда, не нарушающую звенящей первобытной тишины, и оба чувствовали нечто настолько высокое, непередаваемое, что старались медленнее и тише дышать.
И казалось, наши души переплелись, испытывая одинаковое чувство непереносимой высоты и красоты момента, и остро, щемяще переживали эти горчащие, палевые и непередаваемо сладкие мгновения. Словно мы попали в другой, нереальный мир, полный чуть печальной нежности и счастья, и чувствовали друг друга каждой клеточкой своих тел, и парили в этом сказочном пространстве… И он прошептал мне в ухо, обдав горячим дыханием, вызвавшим сладкую дрожь во всем моем теле:
— Как будто мы плывем в раю…
И вот эту октябрьскую ночь, эту огромную луну и это наше плавание по раю он отдал за Америку? И я захлебывалась рыданиями, оплакивая свой потерянный рай!
А потом на меня снизошло спасительное странное состояние полузабытья, в котором я балансировала на грани потери сознания, не реагируя ни на что вокруг.
Вернувшиеся соседки по комнате перепугались насмерть этого моего неприсутствия в жизни и все пытались растормошить меня, проверяли температуру, пробовали напоить, накормить, задавали кучу вопросов — я не отвечала, молчала, полностью отрешившись от всего. Так и пролежала до следующего утра.
Больше никогда я не плакала. Никогда! Наверное, весь запас слез, положенный мне в этой жизни, я выплакала за те мучительные, долгие часы.
А утром меня начало выворачивать! Меня рвало несколько часов подряд, и, так как я ничего не ела и не пила целые сутки, это было настолько изматывающе, что у меня и стонать от бессилия не получалось. Девчонки давали мне воду, но, едва попав в желудок, она тут же выходила обратно. И мне казалось, что таким образом мое тело хочет избавиться от всех моих чувств и переживаний: от любви, от предательства — от любого воспоминания о бросившем меня мужчине.
Не зная, что еще предпринять, подруги вызвали «Скорую помощь». Приехавший врач долго меня осматривал, мерил давление, температуру, проверял пульс, задавал какие-то вопросы, на которые я не отвечала, и в конце вынес вердикт:
— Сильный стресс. Давление понижено, небольшое обезвоживание, потеря сил.
И распорядился, чтобы подружки на следующий день отвезли меня в поликлинику для сдачи анализов, что они и сделали, скинувшись на такси. Водили меня по кабинетам, заставляли совершать какие-то действия, а я продолжала быть безвольной, безучастной, слепо, как кукла, всему подчиняясь.