Что за нелепость? Почему не уничтожены такие важные документы? Или убийцам настолько задурили глаза драгоценные стекляшки?
Самурай продолжал перебирать бумаги. Здесь были даже копии свидетельств о рождении самого Македонского и его жены, их дипломов. Александр-то Македонский оказался по профессии учителем истории, вот чудеса. А его жена – учителем русского языка и литературы. Судя по всему, они познакомились во время учебы в местном пединституте, который окончили в один год. На всех копиях стояла печать какого-то московского нотариуса по фамилии Габуния. Это было что-то вроде архива Македонского – с фотографиями его самого, жены, каких-то незнакомых людей. На фотографиях часто мелькали лица Братчиковых, бывших, очевидно, по жизни близкими друзьями Ядровых, потому им и было доверено воспитание Олеси. Кое-какие из снимков он видел в картотеке шефа и не совершил, собственно говоря, никаких открытий, кроме одного: когда в пластиковой папке нашел документы на право владения землей и домом в Чувашии, возле какой-то деревни Лесной. Судя по описаниям и прилагаемым фотографиям, это был лакомый кусочек: гектар земли, трехэтажный домина и все такое. Дом был оформлен на имя Македонского на основании дарственной от Братчикова. Судя по стоимости имения, признательность Ильи Прокопьевича старому другу была поистине безграничной! Очевидно, Македонский говорил правду: Братчиков был ему обязан жизнью, а за такое любой цены мало.
А это что такое? Схема минирования дома?! Фантастика! Строить себе жилье, готовое в любую минуту взлететь на воздух? Такое мог сделать либо сумасшедший, либо очень предусмотрительный человек. Именно таким и был Македонский. Наверное, он хотел уйти из «Нимба» и поселиться с дочерью в этом чудном заповедном уголке под названием усадьба «Лесное», жить спокойно и счастливо, пока не придет необходимость привести в действие взрывное устройство… Не то дико, не то диковинно все это.
Самурай нахмурился, еще раз проглядывая бумаги. Все-таки странно, что ничего не тронуто, не уничтожено. Документы переворошили – очевидно, в поисках зеленых бумажек, но толком не просматривали и оставили в покое… А может быть, в этом все и дело? Может быть, зря Самурай так мечтал о второй дырке во лбу шеф-директора? Может быть, «Нимб ЛТД» в самом деле не имеет никакого отношения к зверскому убийству Братчиковых, здесь побывали вульгарные грабители, которых интересовали только деньги и камушки?
Но что они сделали с девочкой? Где она?
Надо искать. Надо методично обшарить каждый уголок в доме, но найти Олесю. Ведь Самурай приехал сюда ради нее. Это его долг Македонскому, это оправдание…
Он вздрогнул. Стон? Зов? Какой-то шорох наверху?
– Олеся! – окликнул он, забыв об осторожности, но тут же выдернул из-за пояса пистолет и крадучись двинулся наверх.
Стон повторился, и Самурай нахмурился: это был слабый мужской голос.
Оказывается, тот кавказец, который своим телом прикрывал вход в детскую, был еще жив! И даже соображение к нему вернулось: во всяком случае, завидев Самурая, он слабо зашарил по полу, ища пистолет.
Самурай показал ему свой:
– Не дергайся. Говорить можешь? Где девочка?
Раненый блеснул на него лютым взглядом и прикрыл глаза, как бы вновь провалившись в беспамятство, однако ресницы подрагивали, выдавая притворство.
Самурай, недолго думая, упер ему в висок дуло и произнес самым зверским голосом, какой только смог изобразить:
– Считаю до трех. Где девчонка? Ну? Раз…
И без того бледное лицо раненого обесцветилось так, словно смерть уже выпила из него все краски. Запекшиеся губы разомкнулись, однако ничего, кроме «аллах акбар» и прочей невнятицы, Самурай не расслышал. Итак, гость Братчиковых предпочел вручить душу великому аллаху, но ничего не выдать. Или он не знал, где Олеся?
Что-то подсказывало Самураю: знал! И еще что-то подсказывало: она жива! Не может ведь быть, чтобы она погибла, когда ради нее… Ради нее он сам остался жив!
Значит, надо было заставить кавказца говорить. Самурай стиснул челюсти, вспомнив два изуродованных тела, привязанных к стульям внизу, в холле. Он тоже так умел, но сейчас этот способ не годился.
Спустился на кухню, нашел водки, аптечку, опять двинулся наверх. И на миг у него дыханье сперло в груди, когда кавказца не оказалось на прежнем месте! Нет, далеко он не убежал, он вообще не мог бежать: он полз. Вполз в детскую и тут, среди мохнатых зверей, снова лишился сознания.
Самурай задумчиво посмотрел, как он лежит, вцепившись в того большого медвежонка, на которого он обратил внимание в первый раз, и вдруг, повинуясь тому же негромкому голосу, который уже вторые сутки звучал у него в голове и подсказывал, что и как делать, отбросил руки кавказца и поднял игрушку.
Сердце так и подскочило: слишком она была тяжелой для игрушки! И тотчас он заметил «молнию», проходящую через все тело зверя до самой макушки. Дернул ее…
И нашел Олесю.
Дмитрий. Июль, 1999
Ему хотелось уехать из деревни как можно скорее, но пока не получалось: собравшаяся на похороны толпа запрудила улицу, неловко было проталкиваться с равнодушным, посторонним видом. С Дмитрием что-то вдруг сделалось: чудилось, все смотрят с осуждением, не просто презирая – клеймя позором. Почему-то казалось, каждый знает, кто он, зачем приезжал сюда, почему спешит прочь… Глупости, конечно. И все же Дмитрий, чтобы не привлекать к себе внимания, не сделал попытки выбраться из толпы, а двигался вместе с ней, невольно прислушивался к разговорам.
Постепенно он понял, что отнюдь не все вокруг подавлены горем. И если жену погибшего еле-еле вели под руки, а дочка то и дело заходилась истерическим, беспомощным плачем, то две бабенки, бредущие с прилично-плаксивыми лицами слева от Дмитрия, непрестанно чесали языками, и по их репликам выходило, что покойный Мордюков чуть ли не по заслугам получил за свою непомерную жадность.
– Небось мало ему было, что на рынке за малину взял, – бормотала уголком рта смуглянка в белом платке с крупными черными горошинами: вроде бы и траур, вроде бы и нет. – Еще и попутчиков подвез, будто не знает, какой нынче народ пошел. Никому нельзя верить!
– Милиция, говорят, узнала, что всю свою малину он оптом продал какому-то кавказцу, – вторила, поджимая губы, сдобная молодка в синенькой веселенькой косыночке, наброшенной, видно, впопыхах, не к случаю. – Небось решил, что продешевил, ну и взял попутного, а тот и…
– Серова, Климкова, что за разговоры! – шепотом прикрикнула на них сухощавая немолодая женщина с седым тугим кукишем на затылке, в сером пиджаке, наброшенном поверх серого платья и увешанном орденскими колодками. – Постыдились бы! О мертвых либо хорошо, либо ничего!
– Да мы ничего, мы ничего, Серафима Николаевна, – тоненькими голосами забормотали женщины, вмиг превращаясь из недобрых сплетниц в виноватых девчонок. – Мы больше не будем!
Седая старуха, в которой только слепой не признал бы сельскую учительницу, погрозила им пальцем и пошла вперед. Перед ней все расступались. А Серова и Климкова, переглянувшись, скромно прыснули в ладошки, потом покосились на Дмитрия и, видимо, решив, что чужого можно не стесняться, снова взялись за свое.
– Между прочим, он и с рынка с кавказцем уехал, это Анискин Танюхе своей сказал, а она мне, – почти не разжимая губ, процедил платочек в горошек. – Даже как бы словесный портрет составили, но никто на Мытном его не опознал, того черного.
– Да они все, черные, друг за дружку стоят, как те Кавказские горы, – так же конспиративно прошипела синяя косыночка. – Как у себя дома, так глотки друг дружке резать, а как у нас, так все заодно против наших. А что еще Танюха Анискина говорила?
Платочек вдруг умолк, пихнул соседку в бок и сделал плаксивое выражение лица. Мимо протиснулся кряжистый большерукий мужик лет сорока в светло-синей рубашке, липнущей к широкой спине темными пятнами. На плечах рубашка была украшена капитанскими погонами. Под мышкой мужчина небрежно держал милицейскую фуражку, сильно вытирал красное, распаренное лицо большим носовым платком и не обратил внимания на досужую болтовню бабенок.
«Ну да, – сообразил Дмитрий. – Анискин. «Деревенский детектив». Местный участковый, понятно».
Лысоватая макушка участкового скрылась впереди, и головы болтушек вновь прильнули друг к другу.
– Бабы с Мытного показания дали: мол, тот, кавказской национальности, с покойником рядились о цене полчаса, не меньше. Вроде бы как на тыще сошлись, – сообщил осведомленный платочек, на что синяя косыночка чуть ли не присвистнула недоверчиво.
– Ну, хватила! Ты ври, да знай меру! Алька Мордюкова мне сама говорила, что Вовка всего с тремя ящичками в тот день на базар и поехал. Вроде как «гигант розовый московский» повез. Ну и ломил же он за свою раннюю, могу себе представить! Но не на тыщу, это всяко.
– Ну, не знаю, – в сомнении поджал губки платочек. – Танюха Анискина так говорила: за тыщу сторговались!
«А может, и правда его фамилия Анискин? – прикинул Дмитрий. – Бывают же совпадения. Вот, к примеру, есть такой знаменитый фехтовальщик по фамилии Кровопусков. Почему бы деревенскому участковому не быть Анискиным?»
Бабенки вдруг отшатнулись друг от дружки и чинно выпрямились. Так, Серафима Николаевна опять наводит порядок!
Шествие между тем замедлилось, а вскоре и вовсе приостановилось. Доскино – село небольшое, даже маленькое, можно сказать, и до крайней улицы дошли быстро. Здесь начинался заросший бережок, а за обмелевшей речкой, в роще, уже виднелись крашенные серебрянкой кресты и могилки простенького кладбища. По обычаю, гроб поставили у околицы – чтобы покойник простился с родным селом.
Дмитрий подумал, что пора бы ему и уходить. Здесь удобно свернуть в боковую улицу, чтобы не возвращаться опять мимо Нечаевых.
Осторожно, за спинами собравшихся, он начал выбираться из толпы, как вдруг мрачное молчание было нарушено.
– Ой, папочка, родненький! – отчаянно взвыла голенастая девчонка в просторной черной кофте, явно с чужого плеча, и черной кружевной шали, тоже чужой, слишком взрослой, нелепой для ее свежего, румяного личика. – Папулечка, любименький, ненаглядненький!
Она бросилась к закрытому гробу, вцепилась в крышку, затрясла, ничего не соображая, ничего не видя в истерическом припадке. Посыпались в стороны цветы.
– Ой! О-е-ей!.. – высоко, однообразно заголосила молодая еще женщина, тоже вся в черном, с такими же, как у девочки, рыжеватыми мягкими волосами. – Ой, Володенька! Ой, Вовочка!
Девочка вдруг перестала биться и тяжело навалилась на гроб. Серафима Николаевна, на миг, как и все, оторопевшая, проворно протиснулась вперед и начала поднимать ее.
– Кузнецов, Липко, Савельев, а ну, возьмите Жанночку, – громко приказала она. – Обморок у нее. Несите ко мне, нечего ей на кладбище делать, хватит, наплакалась! Маша Черепок, ты здесь? Маша! Сделай ей укол, чтоб заснула!
Она властно махнула рукой, и трое мужчин, среди которых был и участковый, понесли обеспамятевшую девочку к окраинному дому, с крыльца которого им приглашающе махала совсем уж старая старушка, как две капли воды похожая на Серафиму Николаевну, только лет через двадцать. Вслед за мужчинами бежала полная русоволосая женщина в криво застегнутом белом халате, с маленьким медицинским саквояжиком в руках.
«Значит, он все-таки не Анискин», – рассеянно подумал Дмитрий, провожая взглядом участкового, который семенил рядом с мужиками, тащившими Жанночку, и озабоченно пытался считать пульс на тонком девичьем запястье. Черный рукав кофты упал до локтя, и желтый узенький браслетик вдруг неуместно ярко засверкал, наполнившись солнечными лучами.
Дмитрий споткнулся. Потом вдруг побежал, не чуя ног, ничего не соображая, видя только перепляс солнечных лучей в круглых янтарных шариках, соединенных между собой тоненькими золотыми скобками.
Этот браслет… Этот браслет!
Этот браслет он сам подарил Лёле – еще зимой, привез из Калининграда, куда они с Разумихиным ездили на соревнования «Лучший по профессии». Их повезли на экскурсию в Янтарный, где еще сохранился гигантский карьер, из которого янтарь раньше чуть ли не экскаватором выгребали. В Янтарном, в какой-то лавочке, Разумихин накупил своей Алене столько янтаря, что продавщица, этакая пряничная блондиночка Гретхен, стала поглядывать на него с нежностью.
– Жена у меня такая золотоглазая, – сказал тогда честный Разумихин. – Нет, серьезно, глаза у нее такие же золотистые, как этот ваш янтарь. Вот товарищ не даст соврать – правда, Дима?
На взгляд Дмитрия, глаза у Алены Разумихиной были самые обыкновенные, светло-карие, однако спорить с влюбленными мужьями – нема дурных! Поэтому он солидарно кивнул:
– В точности такие!
Блондиночка мгновенно переключилась на него:
– А что же вы, молодой человек, ничего не покупаете? Разве у вас нет жены… или хотя бы девушки?
В голосе ее зазвучала надежда, и Разумихин хитро прищурился.
Дмитрию такие вот девчачьи подначки по жизни осточертели до смерти. Если он чего не любил, так зазывных залпов глазками. Надо купить что-нибудь, чтоб прекратилась артподготовка. Нет, в самом деле – почему бы не взять для Лёли чего-то янтарного?
Начал рассматривать безделушки. К янтарю он был совершенно равнодушен – вообще не любил ничего желтого. Вот говорят, бывает зеленый янтарь, но здесь одна сплошная желтуха. А вдруг Лёля обожает янтарь? «Ай-тари-тари-тари, куплю Маше янтари, – вспомнилась вдруг детская считалочка, и он повеселел. – Почему Маше? Лёле! Куплю Лёле янтари». Только чего выбрать этой самой Лёле? Тут глаза разбегаются! Кстати, о глазах. У Лёли глаза серые, значит, желтые серьги ей вряд ли пойдут. Ожерелья все какие-то громоздкие, шея согнется эти глыбы камня таскать! О! Браслетик!
– Вот это покажите, – велел он, и девушка сняла с витрины тоненькую низку бусинок, скрепленных фигурными золотыми скобками.
– Да ну, Дим, несолидно! – забухтел Разумихин. – У меня племяшка, которая в шестом классе, точь-в-точь такие из бисера плетет. «Фенечки» называются.
– Фенечки! – возмущенно фыркнула Гретхен. – Ничего себе! К вашему сведению, эта фенечка знаете сколько стоит?
Она назвала цену, и Разумихин почесал в затылке: незамысловатый браслетик перетянул весь гарнитур, купленный для Алены.
– Это же сущий разор! – в ужасе сказал Разумихин. – Он что – из самой Янтарной комнаты? Чудом сохранившаяся реликвия?
– Уникальная вещь, – снисходительно пояснила Гретхен. – Опытный образец, новая перспективная модель. Производство начнется только в третьем квартале, так что другого такого нет. И вы что, не видите, сколько тут золота?
Разумихин покосился на Дмитрия, а тот уже неторопливо отсчитывал деньги, улыбаясь про себя.
Браслет ему с первого взгляда очень понравился, и Лёля тоже его оценит, нет сомнений. Но главное не в этом. Подарочек получится со смыслом!
Смысл же состоял в том, что у Лёли, по ее же собственному признанию, было двое любимых мужчин: Дима и американский актер Харрисон Форд. Ну этот, с жуликоватой ухмылкой и шрамом на подбородке. Его Лёля именовала исключительно Фордиком, мечтала завести собачку, в точности такую, какую Фордик купил в фильме «Что касается Генри», и назвать ее, понятно, тоже Фордиком. Насколько было известно Дмитрию, вопрос с собачкой пока оставался открытым, даже не из-за того, что Лёля не знала, что там за порода такая лопоухая. Главным образом дело уперлось в Марину Алексеевну, которая категорически отказалась выгуливать потенциального Фордика в полседьмого утра, когда у нее самое продуктивное рабочее время за компьютером, а Лёлю и ее папеньку, известное дело, только башенный кран в такую пору поднимет, и то вряд ли. Заставлять же собачку терпеть хотя бы до девяти Марина Алексеевна не могла: «Ага, сама-то разве не знаешь, что такое терпеть, когда хочется пикать? С ума сойти можно! Хорошая собака скорее лопнет, чем под себя сходит. Нет, я не смогу ее мучить. И тебе не дам. Потом, на том свете, попадешь в собачий ад, будут тебя собачки выгуливать, когда им удобно, а ты знай терпи…»
Так вопрос с собачкой по имени Фордик и завис. Но это не ослабило Лёлиных чувств к самому Фордику. Она истово скупала кассеты со всеми его фильмами, и если какая-то забава могла оторвать ее от книжек, то лишь очередной Фордик. Все его фильмы она считала гениальными, кроме одного – под названием «Неистовый». Причем вина тут была не Фордика, а сценариста и режиссера, считавших зрителей полными идиотами. В фильме у Фордика похитили жену. Тот ищет супругу и вдруг, натурально посреди улицы, натыкается на ее золотой браслетик.
А именно на этом самом месте, по словам случайного очевидца, насильно затолкали в такой-то автомобиль такую-то даму…
– Это ужасная сюжетная натяжка! – возмущалась Лёля. – Чтоб у нее расстегнулся браслет в ту же минуту – как говорится, в нужное время и в нужном месте! И чтобы его никто чуть ли сутки не подбирал! В центре, можно сказать, Парижа!
– Что никто не подобрал в центре Парижа – это, конечно, натяжка, – согласился Дмитрий. – Хотя в жизни всякое бывает: может, браслетик был такой поганенький, что до него и дотронуться противно. А насчет того, что в нужное время в нужном месте… Мы же не знаем – а вдруг дамочка нарочно свой браслетик расстегнула, чтобы остался какой-то след!
– Да-а? – в сомнении вздернула брови Лёля. – Нарочно? А знаешь, в этом что-то есть. Вообще это хорошая идея: потенциальным жертвам похищения носить браслетики. Чуть тебя кто-то хвать, ты сразу – щелк, браслетик – бряк… Знак подан! Эх, жаль, нету у меня браслетика… хотя, с другой стороны, и объект для похищения из меня тоже так себе, никудышненький.
– Насчет никудышненького объекта – позвольте с вами не согласиться, – сказал тогда Дмитрий, нажатием кнопочки на пульте изгнав Фордика из комнаты и опрокидывая Лёлю на подушки. – А что до браслетика – будет тебе браслетик!