Бабушка с внучком, похоже, еле-еле сводили концы с концами, а жили только произрастаниями собственного огорода и тем, что давала коровенка. Хотя у бабы Дуни имелся побочный заработок, и вроде бы не из плохих. Она была самогонщицей.
При этом слове в Лёлиной голове вдруг словно бы компьютерный «мастер подсказок» сработал: выскочила справка из Даля. «Самогон, – вспомнила она, – добыча зверя погоней охотника на ногах и лыжах». Вот так-то! На ногах и лыжах, но не собаками и не верхом! Одним из самых известных в истории самогонщиков был, между прочим, Пушкин.
Демонстрировать эрудицию Лёля, однако, не стала. Вряд ли баба Дуня поверит ей и Далю. Для нее куда более родным и привычным было объяснение из словаря Ожегова: «Самогон – алкогольный напиток кустарного приготовления из хлеба».
Баба Дуня была потомственной самогонщицей: гнала ее мать, гнала бабка, корни винокурения уходили во времена незапамятные. На тайные денежки ее семья обжилась и жила исправно, однако вскоре одна за другой пошли неприятности. Начались они с того, что дочка уехала в город – учиться на врача. Училась она на родительские денежки, конечно. Почему-то городская жизнь оказалась необычайно дорогой! У бабы Дуни это вызывало смутные подозрения, и не напрасно: однажды дочка появилась вся зареванная, держа на руках младенчика, прижитого незаконно, и сообщила, что отец его жениться обещал, а потом раздумал: ты-де бесприданница! Это слово было бабе Дуне вполне понятно. Сама, выходит, виновата, мало работала, коль не заработала дочке на приданое, соответствующее городским требованиям!
Поголосив над обоими сиротинушками и при этом порадовавшись, что старик помер и не видит, каково солоно пришлось единственной и любимой доченьке, баба Дуня оставила внука у себя, а дочку опять отпустила в город – устраивать свою судьбу. На это требовалось еще больше средств, чем прежде: городской жених разборчив, к нему особый подход нужен! Итак, снова деньги косяком шли из дому, а тем временем хозяйство ветшало. Дело в том, что баба Дуня свято блюла чистоту ремесла и никогда не позволяла себе идти на постыдные ухищрения, подобно своим конкурентам. Те не гнушались сокращать срок выдержки браги, подогревая ее, чтобы бродила шибче, или дополнительно заправляя томатной пастой – в тех же целях. У умных людей сырье в таких условиях доходило не за неделю, как положено, а за четыре дня. Ну а если покажется, будто крепость не та, можно варево чем-то сдобрить. В Лесной особенно полюбился в этом качестве куриный помет. Нет слов, подванивает зелье, так ведь самогон – не духи! А зело заборист напиток выходит…
Но баба Дуня никогда не прибегала к таким зазорным средствам. С того и не было у нее настоящего, скорого, спорого заработка. К ней шли только истинные знатоки, любители, а деньги, и большие деньги, получали конкуренты.
Но все равно – это была жизнь. А потом жизнь кончилась: дочка умерла. Оказывается, прибили ее многочисленные женихи – не поделили красавицу… Перед этим «женихи» нагнали самогонки из трех банок столярного клея и приняли на грудь это дьявольское зелье, запив стеклоочистителем. Через несколько суток в подвале, где проходило «сватовство», нашли три трупа. Дочка бабы Дуни умерла от побоев. «Женихи» перетравились.
Правда о жизни дочки бабу Дуню совсем подкосила. А еще больше – догадка, куда улетучивались ее трудовые денежки. Изба стоит непокрытая, хозяйство наперекосяк пошло, а непутевая дочка тем временем… Или пить было больше нечего?! Уж пила бы самогонку, слезки божьи!
Но эта смерть была не последней в череде бед, постигших бабу Дуню. Жизнь легче не становилась. Деньги обесценивались, и суровое городское слово «конкуренция» все теснее входило в обиход деревни. Дочка первейшей бабы-Дуниной конкурентки вышла за участкового. Некоторое время назад этот самый Максим Коваленко бил клинья к бабы-Дуниной Иринке, но та сочла его неровней и умотала в город. А теперь вон как все повернулось.
Максим Коваленко старой обиды не позабыл и всячески ущемлял бабу Дуню, стараясь ради своей тещи. Постепенно их хозяйство стало самым крепким в Лесной. Как на дрожжах вырос каменный особняк, появился новый «Москвич», а потом и «Газель». Смешнее всего было то, что в Лесной самогонные аппараты издавна называли «максимами» за внешнее сходство со знаменитым старинным пулеметом. У того ствол – и у этого. Тот водой охлаждается – и этот. Ох и строчила Максимова теща из своего «максима»… только не пулями, а первачом!
А во дворе бабы Дуни прошло обличительное, принародное изъятие и разбитие старенького аппарата. Якобы запрещенный бизнес, налогов-то баба Дуня не платит! Можно подумать, теща Коваленки занималась другим бизнесом. Можно подумать, она платила налоги! И не у нее ли в новом доме был запущен просто-таки ликеро-водочный завод. В кладовке булькает брага на подходе. В спальне по веревочке в трехлитровую бутыль сбегает самогон. В сенях Коваленкина жена разливала зелье по бутылкам и укупоривала их. Единственное, в чем делал Максим Коваленко уступку приличию, это в продаже. Продавали зелье не из избы, а из баньки, стоящей на задах огорода. Протянул деньги через плетень – и пей, хоть захлебнись!
Бабе же Дуне теперь оставалось полагаться только на пенсию, да еще на милость божью. Убогий – это ведь значит у бога под приглядкой находящийся. Все, чего просила теперь баба Дуня у господа, это милости для внучка. Но не в добрый час родился Лешенька. «Отстает в развитии», – сообщила докторша, еще когда в центральной усадьбе была больничка. «Дурковатый, порченый», – поставила диагноз деревня. «Не от мира сего, – предпочитала говорить баба Дуня и добавляла при этом: – Человек божий!»
Леша ходил в школу – как все. Удивительнее всего, что в тетрадках у него не было ни одной двойки. Ничего не уча, даже как бы не слушая на уроках (глядел в окошко или вообще в никуда, улыбаясь чему-то незримому, а может, кому-то), он умудрялся писать без ошибок, а когда стоял у доски, чудилось, будто ему кто-то в ухо нашептывает правильный ответ. Круглым отличником или хотя бы хорошистом Леша не стал только потому, что неудобно же ставить пятерки деревенскому дурачку!
Когда Леша окончил шестой, школу закрыли. Теперь всех перевели в райцентр – в интернат. Но баба Дуня внука туда не отпустила: хватит того, что город у нее дочку отнял! Леша, однако, и сам к учебе не рвался. Пока что он хотел быть только пастухом, как Иоанн Креститель, ну а когда кто-нибудь вдруг спрашивал: «Ну а кем ты, Лешенька, станешь, когда вырастешь?» – отвечал не чинясь: «Святым. А может, и знахарем».
Баба Дуня про себя знала, что и здоровьем своим несокрушимым, и молодой стойкостью обязана только внуку. Стоило ему положить руку на больное место, как боль уходила. Людей-то Леша сторонился, одна только бабуля и знала о его силе, но всякая скотина к нему льнула, а приметливые хозяева и сами зазывали иной раз «убогонького» к себе на двор: «хотя бы постоять» возле заболевшей Буренки или Пеструшки. Кто давал за это какую-нибудь малость, кто – не давал… Да и ладно, баба Дуня была благодарна за любой прибыток.
С тех пор как Лесную усадьбу купил новый барин и все деревенские определились на работу в барские теплицы и на поля, пьянство стало считаться в Лесной первейшим из смертных грехов. Участковый Коваленко был зван к барину для долгой беседы, после чего самолично прибил кувалдой своего тезку – и больше «максима» никто у тещи не видел. В основном потому, что старуха вскоре померла с горя. Ну а баба Дуня, вот уже который год тайком эксплуатировавшая аппарат под названием «кастрюля», подумала, что теперь-то у нее не осталось конкурентов и пора бы возродиться к жизни ее «бизнесу»… Но с одной кастрюли свои потребности обеспечить можно, а чужие – вряд ли. Конечно, никто не мешал бабке приспособить несколько кастрюль, чтобы увеличить выдачу продукта, однако она тайком договорилась с надежным человеком: новый «максим» встанет в подвале, чтобы ударить по тихому, забитому существованию Лесной очередями бутылок с чимерком!
Эх, опять не вышло. Что и говорить – ополчилась на бабу Дуню судьба, окрысилась!..
Лёля слушала буквально с открытым ртом. То есть сухой закон невозможно установить ни в целой стране, ни в одной отдельно взятой деревне? Даже и пытаться не стоит? Всегда найдется вот такая баба Дуня, которая захочет подложить мину искушения под благие намерения, а русского человека хлебом не корми – дай только искуситься!
По-хорошему, баба Дуня заслуживала всяческого порицания. Нет, ну в самом деле: разоренная демократической возней деревушка только-только начала выправляться. Этот барин (он же, очевидно, Хозяин) поставил крестьянский труд на промышленную основу и развернул настоящую фабрику земледелия. Произрастания отправляются аж в самый Нижний Новгород под знаком «экологически чистый продукт». А в Лесной все обеспечены работой и заработком. Барин оставляет время и на приусадебных участках трудиться, берет, правда, с каждого двора продуктами, но в меру, для своего стола…
Эх, опять не вышло. Что и говорить – ополчилась на бабу Дуню судьба, окрысилась!..
Лёля слушала буквально с открытым ртом. То есть сухой закон невозможно установить ни в целой стране, ни в одной отдельно взятой деревне? Даже и пытаться не стоит? Всегда найдется вот такая баба Дуня, которая захочет подложить мину искушения под благие намерения, а русского человека хлебом не корми – дай только искуситься!
По-хорошему, баба Дуня заслуживала всяческого порицания. Нет, ну в самом деле: разоренная демократической возней деревушка только-только начала выправляться. Этот барин (он же, очевидно, Хозяин) поставил крестьянский труд на промышленную основу и развернул настоящую фабрику земледелия. Произрастания отправляются аж в самый Нижний Новгород под знаком «экологически чистый продукт». А в Лесной все обеспечены работой и заработком. Барин оставляет время и на приусадебных участках трудиться, берет, правда, с каждого двора продуктами, но в меру, для своего стола…
– Оброк, что ли? – усмехнулась Лёля. – А на работы в усадьбу тоже ходят, как на барщину?
Баба Дуня блеснула глазами:
– Вот-вот. У нас в Лесной крепостное право – сущая крепость! Выезжать из деревни нипочем нельзя – только с господского дозволения. Мол, куда едешь, зачем? Надобно в лес пойти – докладывай опять же старосте, куда и надолго ль собираешься: по грибы с ягодой, по рыбу или укосы новые поискать. Обо всем доложись! Старикам еще полегче немного, а вот те молодые, которые на барских работах заняты, к тем вообще всякие строгости. Отлучиться в райцентр не моги даже за покупками. Хотя раз в неделю сюда машины приходят: с одеждой-обувью, сладостями всякими, хозтоварами…
– Ну что же, – примирительно сказала Лёля. – Таков железный закон капитализма. Кто платит деньги, тот и устанавливает свой новый порядок. Наверное, ваши односельчане довольны оплатой – вот и подчиняются охотно.
– Довольны! – буркнула отставная самогонщица. – Еще бы не быть довольными. После того разора, которого мы нахлебались, когда колхоз по швам пополз, – как не быть! Но… но они ведь все без мозгов! Им лишь бы денежки в чулок прятать – а там хоть трава не расти. Ведь это же все по-до-зри-тель-но!
– То есть? – не без раздражения вскинула брови Лёля. – Подозрительно, что за крестьянский труд хорошо платят? Или что кто-то взялся наконец на земле хозяйствовать?
Вся штука в том, что бабе Дуне просто не нашлось места у той кормушки – вот она и злобствует завистливо, вот и норовит разложить общее благополучие!
– Все подозрительно! – Баба Дуня стукнула по столу кулаком с нестарушечьей силой. Стопки запрыгали, роняя «божьи слезки». – Вот, скажем, ты – хозяйка. Вырастила ты, к примеру, морковку и повезла ее в город продавать. Какую цену на базаре объявишь?
– Ну, наверное, поспрашиваю у других, почем они продают, – пожала плечами Лёля.
– Правильно сделаешь, – согласилась бабка. – Только ведь разница есть: цена за ту морковку, что из пригорода привезли, – или за твою, вот отсюда, из этих мест. Ты вон как потратилась: сперва добиралась на перекладных до Василя, потом на пароме ехала – а там билет тоже не бесплатный, потом за билет в автобусе до Нижнего платила. И за обратный проезд платить придется, нет? И если ты будешь по общей цене свою морковку отдавать, то не к выгоде своей, а к разору.
– Ну, я тогда примерно прикину свои расходы и соответственно повышу цену, какие сложности? – усмехнулась Лёля, снова принимаясь за огурец с медом. Сущая несуразица, конечно, если бы кто-то сказал ей раньше, что можно получать удовольствие от такого нелепого сочетания продуктов, она бы только перекосилась брезгливо, а стоило попробовать – и за уши не оттянешь! Не то арбуз, не то дыня, только вкуснее. Правы были предки-русичи, которые эти самые огурцы только и знали, что с медом хрумкали. Совершенно потрясающая вещь!
Баба Дуня смотрела на нее с улыбкой: ешь, мол, ешь! Однако чем-то это напоминало гостеприимную улыбочку Бабы Яги, которая вот-вот пропоет: «Покатаюся-поваляюся, Ивашкина мясца поевши!» В чем же подвох?.. И тотчас Лёля разглядела в улыбке немалую толику злоехидства. А, ну да. Понятно!
– Нельзя повышать цену, – сказала она, облизывая медовую ложку. – Тогда у меня никто ничего не купит. Разве что моя морковка будет какая-то особенная.
– Да какая бы ни была, – хмыкнула бабуля. – Всяко нельзя ее на вес золота продавать. Не возьмут. А отдашь по сходной цене – сама в проигрыше останешься.
Лёля задумчиво смотрела на старуху. Трудно было ожидать от растрепанной, скукоженной бабки-ёшки такой строгой экономической логики. Хотя почему, собственно? Все, кто живет плодами трудов своих, нутром понимают теорию прибавочной стоимости. Только горожане не знают настоящей цены деньгам, а уж деревенские-то… Семена, работа с землей, навоз, поливка, сбор урожая, хранение, та же самая дорога на базар – и множество всяких других составляющих цены. А если применяется наемный труд, то и его оплата прибавляется…
Понятно, что имеет в виду баба Дуня. Товар, который производится в усадьбе, поистине золотой. Выходит, овчинка выделки не стоит? Чтобы стоила, эта «сельхозфабрика» должна быть очень мощной, выдавать просто-таки горы продукции. Тогда затраты уменьшатся, а доход увеличится. У Лёли были сходные примеры из городской жизни, из той области, которую она более-менее знала: книгоиздания. Почему, к примеру, так вздорожали книги? Не только из-за того, что растет доллар, а значит, дорожают бумага и типографские работы. Уменьшилась «покупательная способность населения», этакая шагреневая кожа, которая и определяет уровень развития рынка. Уменьшилась она – стало быть, книг стали брать меньше. Чтобы не было неликвидов, издатели уменьшают тиражи. А ведь издавать книжку большим тиражом выгоднее, чем маленьким. Дешевле выходит: типографские расходы гораздо ниже. Конечно, нужно больше бумаги и картона (если книга в переплете), но сообразно со стоимостью полиграфработ все равно выгодно. Понижается себестоимость – повышается прибыль. Крошечный тираж – огромные затраты в типографии и минимальные прибыли. А Хозяин в своей усадьбе, похоже, «печатает» элитарные «издания»: ручная работа для тугих кошельков. Лесная – слишком маленькая деревня, чтобы обеспечить «большой тираж». Проще говоря, народу в ней маловато, чтобы дать огромный, низкий по себестоимости выход продукции. Вот разве что…
– А как насчет окрестных деревень? Может быть, Хозяин… барин то есть, и их жителей обеспечил работой? – спросила Лёля, к своему изумлению замечая, что невольно заинтересовалась этой политэкономией.
Баба Дуня лукаво прищурилась:
– А ты, девуля, не так уж глупа, как мне с первого взгляду подумалось. Даром что городская – умеешь мозгой шевелить! Нет, это только для-ради Лесной барин наш так старается. А почему? По какой причине? Сможешь угадать?
«Значит, я произвожу впечатление записной идиотки? – начала было надуваться Лёля, но тут же забыла о своих обидах: слишком уж интересную загадку задала баба Дуня. – А и правда – почему? Для-ради, так сказать, чего? Коммунизм в одной отдельно взятой деревне? Всякое, конечно, бывает… К примеру, у этого Хозяина денег просто-таки куры не клюют. Он, скажем, разбогател на нефти или, под шумок всероссийского грабежа, еще какой-нибудь жирный кусок отъел. И вот, во искупление грехов, выбрал такой странный вид благотворительности: платить крестьянам за доблестный труд, который его явно разоряет. Ну, хорошо, предположим, разорить его трудно. Предположим, что он из олигархов. Странное сочетание – этакое богатство и этакая тупость! Денег считать не умеет, дочкину жизнь доверил какому-то неучу, шарлатану…»
При мысли об Олесе кольнуло сердце. Сейчас она уже, конечно, проснулась. Помнит ли, что случилось ночью? Снова плачет или успокоилась? А если плачет – кто ее утешит? Кто приголубит? Она ведь совсем еще маленькая девочка, таким особенно нужна ласка. А приласкать-то некому… От доктора ждать заботы и участия? Да скорее на Марсе будут яблони цвести! Нет, ну что за отец такой: лишил девочку всех радостей детства! И ведь он любит ее, это же ясно, если ради ее спасения готов обрекать людей на смерть. Сумасшедший какой-то. Ну зачем, зачем он держит Олесю в этом «замке»? Зачем платит людям за работу, которая заведомо не принесет ему выгоды? Или…
Стоп! А ведь всем этим странностям и несуразностям есть довольно простое объяснение. Хозяин держит здесь Олесю, чтобы сберечь от какой-то опасности. Хотя она и так в опасности, от чего еще беречь?.. Ну, ладно – лейкемия еще неведомо когда до нее доберется, а вот пуля наемного убийцы, к примеру… Известна ведь масса случаев, когда при переделе собственности расправлялись не только с богатыми людьми, но и с их семьями. Возможно, мать Олеси и те мальчики… как же их звали, рисунок где-то в кармане джинсов, размок весь, наверное! – не своей смертью умерли, а как раз и были убиты. И вот теперь Хозяин спрятал единственную дочь так, чтобы никто не мог ее найти. А молчание тех людей, которые могут о ней прослышать, а значит, невзначай выдать, он просто-напросто покупает таким вот своеобразным способом. Вроде бы платит за труд, а на самом деле – за молчание…