В худеньком легком теле, на котором все торчало – что ребра, что грудь, что ключицы, – и в самом деле таилась прямо-таки бесовская страсть. Очень скоро Смыков оказался внизу, и Анхела, беспрестанно бормоча молитвы, ерзала на нем, словно грешник на сковородке, крутилась, как флюгер в бурную погоду, подпрыгивала, точно мячик для пинг-понга. Распущенная черная грива моталась наподобие боевого бунчука, маятниками раскачивались ладанки, лязгали цепи, острые груди хлестали Смыкова по лицу.
Вначале слегка ошеломленный таким напором, он вскоре опомнился и решил постоять не только за свою персональную мужскую честь, но и за честь всех мужиков двадцатого столетия.
Бес, как видно, засел в Анхеле крепко и надолго, поэтому ограничиваться полумерами не приходилось. Время шло, молитвы Анхелы уже давно превратились в страстные стоны, из постели падре была выбита вся пыль, скопившаяся там за многие годы, даже чудодейственное распятие на стене покосилось, – а конца-краю этому странному экзорцизму (Экзорцизм -обряд изгнания дьявола.) не намечалось.
«Ничего, – решил Смыков. – Костьми лягу, но не сдамся. Не таких до обморока доводил».
Внезапно Анхела соскочила с него, стрелой вылетела в соседнюю комнату, но тут же вернулась на прежнее место, прихватив с собой витую ременную плеть. Продолжая рьяно заниматься тем, что лицемеры называют грехом, поэты – вершиной любви, а умники – копулятивным актом, она принялась схлестывать себя этой плетью. Даже Смыкову несколько раз чувствительно досталось. В те моменты, когда Анхела оказывалась к нему спиной, он мог видеть, как на коже партнерши от лопаток до крестца вспухают багровые полосы. Тогда, жалости ради, он прикрывал ладонями ее нежные, словно спелые персики, ягодицы.
Впрочем, плеть выполнила предназначенную для нее роль – бес стал проситься на волю. Об этом свидетельствовали издаваемые Анхелой хрюкающе-мяукающие звуки, судорожные телодвижения, закатившиеся глаза и оскаленный рот. Покидая жертву, бес хотел ее руками отомстить Смыкову, но бывалый постельный боец сумел уберечься от ногтей и зубов своей обуянной страстью подруги, дождался, пока ее тело обмякнет, в темпе завершил свои собственные дела и с чувством выполненного долга растянулся на чужих перинах.
Притихшая, благостная Анхела лизала его небритую щеку.
– Ну как там этот бес? – спросил Смыков. – Ушел?
– Ушел, – ее ладонь скользнула Смыкову под майку и увязла в густых обезьяньих зарослях, в общем-то не характерных для уроженца средней полосы России. – Ушел пока.
– Ничего. В следующий раз мы ему еще не так зададим.
– А где твой крест? – вдруг спросила Анхела.
– Крест? Какой крест? – вяло удивился Смыков. – Ах, этот… Потерял, наверно…
– Ты потерял крест, – она приподнялась на локте. – Как же это могло случиться?
– Бывает, – сонно пробормотал он. – Ты помолчи пока… Я посплю немного… Устал…
Вероятно, это было самое неприятное пробуждение в жизни Смыкова.
Мало того, что ему не дали вволю выспаться, мало того, что его разбудил не ласковый поцелуй, а удар рукояткой алебарды в грудь, мало того, что его тут же заковали в грубое и тяжелое железо, – он получил возможность еще раз убедиться в женском коварстве.
– Это дьявол! – кричала Анхела, которую с трудом удерживали два мрачных типа в музейных доспехах. – Посмотрите, на нем даже креста нет! Это он виноват во всем! Это он совратил меня! Зачем мне ломают руки? Что вы со мной делаете? Ведь это же я донесла на него! О Святая Дева, помоги!
– Не надо поминать имя Богородицы всуе, дочь моя, – сказал человек в коричневой шелковой рясе и перекрестился. – Ты будешь считаться соучастницей дьявола, пока не докажешь обратное. Враг рода человеческого рыщет повсюду, но искушает не всех подряд. Твое раскаяние, хоть и запоздалое, радует меня. Уверен, что святой трибунал определит истинную меру твоей вины. Каждому воздается по его заслугам.
После этих слов на Анхелу были надеты ручные и ножные кандалы, соединенные между собой цепью. Пинками и затрещинами несчастных любовников выгнали из дома, причем Смыкову даже не позволили одеться. Слава богу, что на нем остались сиреневая майка и сатиновые трусы в горошек. Вся его остальная одежда, включая пистолет, были помещены в холщовый мешок, на который тут же наложили восковую печать.
Кандалы мешали арестованным самостоятельно взобраться на высокую, устланную соломой телегу, и стража забросила их туда, как мешки с мукой. Под душераздирающие стенания Анхелы экипаж тронулся в путь. Вокруг сомкнулся конный кортеж, а рядом с кучером уселся рябой попик, время от времени пугливо совершавший над Смыковым крестное знамение.
Дорога выдалась не близкая, способность соображать уже вернулась к Смыкову в полной мере (теперь, поглядывая на зареванную, подурневшую Анхелу, он всякий раз спрашивал себя: ну что хорошего есть в этой стервозе), и можно было подвести некоторые предварительные итоги последних событий.
Судя по тому, что довелось увидеть и услышать, Смыков находился сейчас на приличном удалении от родных мест как в пространстве, так и во времени. Совершенно невероятным образом он попал из Талашевского района прямо в средневековую Испанию, еще даже не успевшую объединиться в единое государство. И хотя материалистическое мировоззрение Смыкова не допускало такой возможности, с фактами приходилось считаться.
То, что над этой страной тоже простиралось мертвое, переставшее менять свой суточный облик небо, наводило на мысль, что со старушкой Землей случилась какая-то грандиозная катастрофа, скомкавшая ее естество как в плане географическом, так и в плане историческом. Можно было без труда представить себе, какими последствиями это чревато в самое ближайшее время. Чтобы навестить тамбовскую тетю (да и где нынче тот Тамбов?), Смыкову теперь придется, к примеру, пробираться сначала через льды Гренландии, потом через империю богдыхана, доисторические болота, владения каннибалов, государство ацтеков и штат Джорджию времен Гражданской войны между Севером и Югом. Веселенькая перспектива, ничего не скажешь!
Смыкова и Анхелу доставили в замок Санта-Корона, где и разлучили. Ее бросили в вонючее подземелье, в котором несколько сотен потенциальных ведьм годами ожидали решения своей участи, а его посадили в камеру-одиночку каземата, предназначенного для особо важных преступников. На описываемый момент там уже находились: бабка-колхозница, в поисках своей козы проникшая в пределы Кастилии, два рыбака-любителя, сбившиеся с пути по пьяному делу, летчик сельскохозяйственной авиации, сумевший посадить свой самолет после отказа мотора, а также полдюжины косоглазых степняков, захваченных в пограничных стычках.
Накануне их всех уже пытали: сначала плетьми, а потом растяжением на специальном станке, прозванном «кобылой». Однако добиться чего-либо вразумительного не удалось даже от бабки, единственной из пленников носившей крест. Специалистов по славянским, а тем более тюркским языкам в ведомстве святого трибунала не нашлось.
Неудивительно, что в этой ситуации Смыков оказался для следователей инквизиции настоящим кладом. Оставаясь под подозрением и сам регулярно подвергаясь пыткам, он тем не менее исполнял при трибунале обязанности переводчика.
В первую очередь инквизицию интересовали вопросы общего характера: по какой причине на небе пропали божьи светила, почему день и ночь перестали сменять друг друга, куда делись Наварра, Леон, Арагон, Гренада да и добрая часть самой Кастилии, что за неведомые народы появились вдруг у границ христианского мира, какова их вера, численность и вооружение.
Затем дознание переходило на частности: какова личная вина каждого конкретного обвиняемого в свершившихся бедствиях, как долго и в какой должности он состоит на службе в сатанинском воинстве, какие блага за это имеет, сколько праведных душ уже успел загубить, какими приемами черной магии обычно пользуется, каких сообщников может назвать и намерен ли покаяться в своих прегрешениях против церкви.
Первой по всем пунктам предъявленного обвинения призналась бабка – «кобыла» весьма неблагоприятно действовала на ее пораженные артритом суставы. Уже на пятом допросе она охотно показала, что с помощью заклинания лично похитила светила (в качестве доказательства заунывным голосом была исполнена популярная в свое время песня «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты»), что у сатаны она служит сорок лет и шесть месяцев (это в точности соответствовало ее колхозному стажу, хотя выше должности звеньевой так и не поднялась, что в образе пушинки или перышка неоднократно проникала в дома честных христиан, пила их кровь и смущала души вражеской агитацией, что все свои колдовские снадобья готовит исключительно из продуктов, поступающих в райпотребсоюз (лишь изредка добавляя к ним крысиный помет, желчь бешеной собаки и кровь некрещеных младенцев), что среди ее сообщников состоят председатель колхоза, все члены правления, главный зоотехник и бригадир Самосейкин, вина которого особенно велика. Признаваясь во всех своих грехах, бабка выражала надежду на милосердие церкви и напирала на свои прежние заслуги в качестве ударницы, общественницы и ветерана труда.
Не стали долго упираться и рыбаки, взявшие на себя следующие преступления: надругательство над храмами, распространение еретических измышлений, кражу священных таинств, вскрытие могил, отцеубийство, людоедство, содомию и лжесвидетельство. Спиннинги их, признанные орудием для ловли христианских душ, были изрублены на мелкие кусочки и сожжены.
Тверже всех держался летчик, в свое время воевавший в Сирии и даже побывавший в еврейском плену. Однако его запирательство ни к чему хорошему привести не могло, ведь многие видели, как он опустился с неба на дьявольской птице с колесами вместо лап и мельничным крылом вместо клюва. Вдобавок при попытке сжечь ее эта птица взорвалась, покалечив немалое число солдат и монахов. Летчика зачислили в редкий разряд летающих прислужников нечистого и неоднократно принуждали продемонстрировать свое греховное искусство, сбрасывая вниз со специально возведенного помоста.
Закончились эти дурацкие эксперименты переломом обеих ног, но впоследствии хитрый летун обманул своих тюремщиков: построив для нужд кастильского войска монгольфьер из промасленного шелка, он сбежал при первом же испытательном полете да еще прихватил с собой жену коменданта замка.
Бабка– колдунья и рыболовы-содомисты, пройдя сквозь все мытарства следствия, публично покаявшись и признав над собой примат католической церкви, были тем не менее осуждены на пожизненное заключение с конфискацией имущества.
Смыков, на милицейской службе поднаторевший во всяких юридических уловках да еще имевший возможность видеть кухню следствия изнутри, выбрал для себя совершенно иную тактику защиты.
Священный трибунал главной своей задачей считал борьбу с еретиками, то есть с верующими, отступившими от общепринятых догматов религии. Можно ли было обвинять в чем-то подобном человека, под покровительством церкви никогда не состоявшего, святых таинств не принявшего и об истинном боге ничего не ведающего? Юридически нельзя, точно так же, как нельзя обвинить в дезертирстве солдата, не принявшего присягу. На это Смыков и упирал: ничего не знаю, ничего не ведаю, жил в глуши, о христианском учении слышать не довелось, миссионеры в наши края не забредали, до сих пор пребываю в первобытной наивности, а что наговаривает на меня эта ведьма Анхела – сплошной вымысел.
На коварные предложения войти в лоно матери всех страждущих – католической церкви – он отвечал уклончиво: сделать это можно не раньше, чем позовет душа, а та еще дремлет, как невинный ребенок.
Конечно, провести инквизиторов было трудно, на то они и инквизиторы. Смыкова доставали с разных сторон – не только увещевали, вразумляли и пугали, но и пытали потихоньку, следуя принципу, что телесные страдания очень просветляют душу. Он же твердо стоял на своем, понимая, что лучше лишний раз получить плеткой по заду, чем подняться на костер или до окончания века гнить в одиночке. Впрочем, к тому времени он уже лично знал всех палачей, а те, хоть и были большими формалистами, относились к необычному узнику с определенным пиететом.
Очередной сеанс убеждения с пристрастием выглядел примерно так.
– Привет, сеньоры, – говорил Смыков, входя в полутемный сводчатый подвал, где на жаровнях калились клещи, в котлах кипела вода, скрипела под потолком дыба, а служитель торопливо засыпал песком свежие кровавые лужи.
– Привет и вам, благородный сеньор, – вежливо отвечал палач.
– Чем займемся на этот раз?
– По плану. Сначала вырвем вам ноготок на левой руке, а потом пытка водой.
– На левой руке уже рвали. Можете полюбоваться.
– Ах, простите… Сейчас загляну в дело… Действительно, ноготок на вашей левой руке уже рвали… Да еще в присутствии кардинала. Тогда будем рвать на правой.
– Может, не стоит? В плане ведь конкретно сказано: на левой.
– Вы же знаете наши порядки, сеньор…
– Ладно, приступайте.
– С какого пальчика сорвем?
– Да с любого. Только поаккуратней.
– Тогда с указательного. Мизинчик трогать не будем. Он самый болезненный… Рвать?
– Рвите.
– А может, примете крещение?
– Не собираюсь даже! Чтобы меня после этого обвинили в ереси и послали на костер? Рви!
– Не обижайтесь, сеньор. Мы люди маленькие. В тяжких трудах свой хлеб зарабатываем.
– А-а-а!
– Ну как? Не очень больно?
– Я же просил, собака кастильская, поаккуратней!
– Не гневайтесь, сеньор. Приложите вот это снадобье. Сейчас все пройдет. Передохните немного и перейдем к пытке водой.
– Вода теплая?
– Теплая, сеньор… А может, все же примете крещение?
– Ну что вы ко мне привязались? Сто раз уже сказано: нет!
– Ах, сеньор, к чему такое упрямство? И вам неприятности, и нам морока… Извольте пройти к этой бочке. Будем держать вашу голову под водой до первых признаков утопления. Потом вернем в чувство. И так до пяти раз.
– Может, сегодня трех хватит? Я немного переел за обедом.
– Так и быть, сеньор… Четыре. Уж вы потерпите.
– Как-нибудь.
– Решение свое не изменили?
– И не надейтесь!
– Тогда окунаем.
– Буль-буль-буль-буль…
Время от времени в замок доставляли новых пленников – иногда степняков, иногда еще более диких, чем они, негров, иногда земляков Смыкова. Общаясь с ними в качестве переводчика, он был в курсе всех последних событий. Ни разу не покинув свой каземат, Смыков знал и о распрях, раздиравших бывший Талашевский район, теперь называемый по-разному – то Отчиной, то Отчаиной, – и об эпидемиях неведомых болезней, косивших всех подряд, и о бедственном положении Кастилии, сражающейся на два фронта, и о многом другом.
Располагая избытком вольного времени и относительной свободой перемещения внутри своей тюрьмы, Смыков освоил язык негров и степняков. Последние вскоре покинули замок. После очередного поражения кастильцев их пришлось обменять на знатных пленников, которым грозила участь стать в чужом краю пастухами и табунщиками.
На одном из заседаний трибунала, когда секретарь с явными признаками оспы свалился замертво, случайно выяснилось, что Смыков владеет не только испанской речью, но и письмом. Ему доверили вести протокол, потом поручили начисто переписывать законченные дела, а после соответствующего экзамена назначили на должность квалификатора – ученого-юриста, следящего за тем, чтобы церковное судопроизводство не противоречило гражданскому законодательству. Сделано это было, конечно, не от хорошей жизни – лучшие кастильские мужи пачками гибли от стрел степняков, от пуль и гранат талашевцев, от неизвестного им доселе сифилиса, от оспы и дифтерии, от непривычно крепких спиртных напитков и от черной хандры.
Знание римского, наполеоновского и социалистического права, а также многих хитрых уловок, изобретенных юристами-крючкотворами за последние четыре столетия, вкупе с многолетней милицейской практикой сразу выделили Смыкова из общей массы твердых в вере, но слабых головой местных следователей. На волю его по-прежнему не выпускали, однако принять крещение больше не принуждали. Естественно, пытки прекратились. Вскоре ему даже положили государственное жалованье в серебряных реалах.
Одно время он передавал свои знания молодому поколению законников, а потом был переброшен на то, что при советской власти называлось организационно-кадровой работой. Кастильцы, всегда питавшие нездоровое пристрастие ко всяким бюрократическим вывертам, по достоинству оценили нововведения Смыкова: личные дела, карточки по учету кадров, анкеты и регистрационные журналы.
Особой виртуозности он достиг в составлении характеристик, которые всегда стряпал на глазах, на основании одних только архивов инквизиции, кстати сказать, весьма обширных. Вот так выглядел, к примеру, один из его шедевров:
"Дон Алонсо де Хименес проявил себя стойким борцом за дело истинной веры. В достаточном объеме владеет рыцарским искусством. Постоянно работает над совершенствованием своих морально-боевых качеств. Здоров, форму одежды соблюдает.
У равных по происхождению пользуется авторитетом, у рядовых рыцарей – уважением.
Имеет отдельные недостатки. Дважды переходил в магометанство, последний раз пробыл в таком состоянии 10 лет. В Кордовском калифате имеет родственников – 6 жен и 18 детей.
При искоренении вышеуказанных недостатков дон Алонсо де Хименес может быть допущен к участию в крестовом походе против неверных".
Делая стремительную, хоть и своеобразную карьеру (он уже жил в верхних покоях замка, хотя ступать за его порог права не имел), Смыков считал себя кем-то вроде Штирлица, внедренного в логово врага. Со всех важных документов, проходящих через его руки, он аккуратно снимал копии. Оставалось только найти надежного связника.
Но тут разразилась новая катастрофа, закончившаяся тем, что власть была свергнута не только в Кастилии и Отчине, но даже в степи. Замученные войной, мором и голодом люди посчитали первопричиной всех несчастий своих собственных вождей. Может, в этом и был резон, но уж больно радикальные меры применялись для исправления допущенных ошибок. Вместе с гнойным нарывом отрезали и голову. По всей Кастилии вновь запылали костры, только жгли на них уже не еретиков, а инквизиторов и их многочисленных пособников.