– Слишком чистым для меня, – подхватила Марина, – ты сделала из меня ангела, поставила на пьедестал и воспевала своей любовью, а я… Я была обычной женщиной, Женька. Со своими плюсами и минусами. Черт, когда мы начали жить вместе, я долго боялась в туалет ходить, когда ты дома – вдруг ты узнаешь, что я тоже писаю, и это оскорбит твои чувства!
Женя расхохоталась, чувствуя, как разливается по щекам краснота. Марина даже не догадывалась, как была права. Наверное, ту ее это и правда оскорбило бы.
– А она была настоящая, живая. Сука, конечно, та еще, но рядом с ней не надо было притворяться, казаться лучше, чем ты есть. Она будто говорила: эй, эгегей, ты что? Я вижу тебя насквозь. Ты грязная, корыстная, развратная и туповатая. И именно такой я тебя и хочу. И это было… Невообразимо. Встретить человека, с которым можно быть без грима, без косметики. Который не ударит, не осудит, а примет тебя такой, какая ты есть.
– О, ну ладно тебе. Не ударит… Напоследок Ленка неплохо тебе врезала.
Марина помолчала немного, и даже сбавила шаг, глядя себе под ноги.
– Да. Врезала. Столкнуть меня лбами с твоим призраком – это было очень жестоко. Но я справилась, знаешь?
– Справилась? – Женю разобрал смех. Она не понимала, почему, но волнение наполнило все ее тело, отдаваясь дрожью в руках. – Хлопнуть дверью и смыться – это ты называешь «справилась»?
– Что? – Маринины глаза округлились. Она остановилась, развернула Женю лицом к себе и заглянула ей в лицо. – О чем ты? Что значит «хлопнуть дверью и смыться»?
– Ну а как это еще назвать? Она позвала тебя в гости, ты пришла, там были ребята из банды, ты увидела их, развернулась и убежала.
Женя договаривала, видя, как после каждого ее слова у Марины размыкаются губы и все шире открывается рот. Изумление было настолько очевидным, что Женя засомневалась вдруг в своем психическом здоровье. Но она ясно помнила, как Лека в Таганроге рассказывала все именно так!
– Это она тебе рассказала? – Спросила Марина, хватая Женю за футболку и часто моргая. – Она?
На ее лбу выступили капли пота. Женя втянула в себя воздух и ответила:
– Она.
– Черт! – Крикнула Марина, отпуская футболку и всплескивая руками. И вдруг засмеялась. – Вот же чертова сучка! А говорила – «никогда не вру»!
– Подожди, – теперь пришла очередь Жени хватать Марину за руку, – хочешь сказать, все было не так?
Конечно, все было не так. Совсем не так. Не было ни приглашения в гости, ни «случайной» встречи с бандой, ни побега. Все было совсем по-другому.
Лека позвонила утром, сообщила, что репетиция с пятницы переносится на воскресенье, и предложила вместе пообедать.
В ресторане она была на удивление задумчивой – совсем не слушала щебетание Марины, ковырялась вилкой в салате и рассматривала столовые приборы. К моменту когда принесли десерт, Марина окончательно выдохлась и замолчала – смотрела на Леку, пытаясь поймать взгляд ее синих глаз, и наслаждалась теплом, проникающим в каждую клеточку тела.
Она была совершенно расслаблена, спокойна и благостна, и тем неожиданнее для нее прозвучал Лекин вопрос:
– Откуда ты знаешь Яну?
Ее будто ушатом холодной воды обдало. Это имя – «Яна» – было из другой, старой жизни, в которой были Олег, Женя и все то, что Марина давно и старательно пыталась забыть.
– К…какую Яну? – Запинаясь, спросила она.
– Ты знаешь, какую.
Лека взяла в руки вилку и принялась крутить ее между длинными красивыми пальцами. Весь ее вид выражал собой крайнюю степень напряжения – губы, сжатые в полоску, плечи под рубашкой, и сама поза – сжатая, настороженная.
– Мы дружили, – Марина решила отделаться дежурным ответом, – я не хочу об этом вспоминать.
Иногда это срабатывало. Лека, тщательно берегущая собственные границы, с уважением относилась к чужим. Но сегодня, похоже, ей было наплевать.
– Придется, – сказала она, и в ее голосе Марина расслышала грусть, – потому что дальше я спрошу про Женю.
– П…про… Женю? – Изумилась Марина. – Про какую Женю?
Стук сердца был слышен громче самого сурового грохота. Марина вцепилась в стул руками и боялась поднять на Леку глаза.
– Странная штука жизнь, – произнесла та, – чем дальше живу, тем больше изумляюсь. Веселая шутница. Знаешь, я бы выпила сейчас, если бы было можно.
Марина молчала, продолжая смотреть в стол.
– Женя Ковалева, Марусь. Моя первая настоящая любовь. Ты спрашивала про татуировку? Это ее имя наколото у меня на плече.
– Погоди, погоди, – перебила Женя, – Ленка называла тебя Марусей?
Они стояли у кладбищенской ограды, спрятавшись в тени огромной пальмы, курили одну на двоих сигарету, и Женька могла бы поклясться, что Марина врет и рассказывает чушь. Но что-то, маленькое, странное, мешало ей это сделать.
– Да, – кивнула Марина, затягиваясь, – не всегда, конечно, очень редко, но называла. А что тебя удивляет?
Женя помотала головой и отобрала сигарету.
– Продолжай, – попросила.
И она послушалась.
– Откуда ты знаешь? – только и нашлась что спросить Марина. – Я имею ввиду, откуда ты знаешь, что это та самая?…
– У Янки дома есть фотографии. Милые ребята показали мне, как славно проводили время со своими старыми друзьями. Забавно, правда – тебя нет ни на одной из них.
Лека ухмылялась, но Марине было наплевать – ее мозг лихорадочно работал, восстанавливая в памяти цепочки и соотнося все, что рассказывала ей Женька, с тем, что она поняла сейчас.
– Значит, ты – та самая Лека? Которую она любила всю свою жизнь?
– Да.
И соединилось вдруг все в единое целое, собралось и встало на свои места.
– Где она? – Марина вся подалась вперед, упираясь грудью в стол и проникая взглядом в синеву Лекиных глаз. – Ты знаешь, куда она делась? Она жива? С ней все в порядке?
Лека не спешила отвечать. Она достала из пачки сигарету, задумчиво прикурила, сделала несколько затяжек. Томила, сучка.
– Кто ж знает. Янка и прочие не видели ее с тех пор, как умерла эта ее подруга. А я не видела ее гораздо дольше.
Вот так. Показали фантик, и тут же отобрали назад. Сегодня не твой день, детка, ох, не твой.
Марина разочарованно откинулась обратно на диван. Лека молчала. Ну и черт бы с ней, пусть молчит дальше!
И – вот чудеса-то, а? – заговорила.
– Я уезжаю завтра, Марусь. Нам… Не нужно больше встречаться.
Бог троицу любит, да? Марину третий раз окатило. Да что ж такое-то, а? Ну почему если наваливается – то все сразу?
– Почему? – В отчаянии крикнула она, не обращая внимания, как оглядываются на них остальные посетители ресторана.
– Потому что во всем этом больше нет никакого смысла.
Лека потушила сигарету и сделала глоток из стакана. Когда она вздохнула и продолжила, Марине показалось вдруг, что перед ней восьмидесятилетняя старушка – печальная от груза прожитых лет.
– Я тебя не люблю, Маруся, и ты хорошо это знаешь. Я использую тебя для того, чтобы пощекотать себе нервы и таким образом хоть что-то почувствовать. Потому что обычные, нормальные эмоции мне уже давно недоступны. А теперь, когда я все узнала про тебя, и про Женьку… Это нечто, через что я не смогу переступить. Она светлая, я – темная. И это нельзя смешивать. Особенно в тебе.
– Стой! Стой! Стой! – Женя схватила Марину за плечи и потрясла. – Скажи, что ты врешь. Немедленно скажи, что ты врешь и что все было не так!
– Жень, Жень, ты чего? Успокойся!
Но она не могла успокоиться. Господи, да что же это такое, а? Получается, все – вранье? Все – неправда? Что за волк в овечьей шкуре приезжал тогда в Таганрог и рассказывал все эти красивые истории, с трагедиями, заламываниями рук и литрами слез? Не могла Ленка ТАК врать! Не могла!
– Что было потом? – Спросила она, не опуская рук. – Говори!
– Да ничего не было! – Марина явно испугалась Жениного напора и попыталась вырваться. – Мы поругались страшно – я понять не могла, почему она так поступает со мной. А потом она сказала, что ей наплевать на то, понимаю я, не понимаю или понимаю, но не все. И ушла. Просто ушла. С тех пор я ее больше не видела.
Женя наконец выпустила Марину и закрыла лицо руками. Мир продолжал рушиться, так и норовя похоронить ее под обломками.
– Жень, – тихо сказала Марина, – она что… рассказывала тебе другое?
Другое? Другое? Женя истерически рассмеялась.
– Она рассказывала не просто другое! Она рассказывала мне кинофильм с собой в главной роли! Завязка! Кульминация! Катарсис! Аплодисменты! Туш! – Женя выплевывала слово за словом, сквозь зубы, сжимая кулаки. – Зрители плачут! Актеры плачут! Ленка, твою мать! Актриса фигова!
– Да погоди ты, успокойся! Что она рассказывала?
– Да наплевать, ЧТО, понимаешь? – Женино искаженное от злости лицо приблизилось к Марине. Теперь она кричала прямо ей в щеки, обдавая своим дыханием. – Какая разница, ЧТО она врала, ведь она же врала! Честная и настоящая Ленка сказала неправду, понимаешь? Она ли вообще это была? Или кто-то другой?
– Котенок, что она сказала?
– Да не скажу я тебе, ЧТО она сказала! Не скажу, ясно? Думаешь, я не понимаю, почему ты спрашиваешь? Лелеешь мечту о том, что в ее рассказе было место для любви к тебе? Так вот – не было! Ни хрена там не было! Только Ленка Савина – в главной роли раскаявшейся грешницы! А я-то, дура, уши развесила – изменилась Леночка, осознала… Как же! Осознала она!
Женя изо всех сил пнула ногой ограду, и согнулась от боли, пронзившей большой палец.
– Да что ж за блять-то, а! – Завопила из последних сил.
– Блядь у нас – это я, – грустно заявила Марина, присаживаясь рядом на корточки.
Женя повернула голову, посмотрела на нее – растрепанную, кареглазую, смущенную, и начала смеяться.
– Блядь, – сквозь смех бормотала она, – да теперь уже черт его знает, кто из вас больше заслуживает такого названия…
Через секунду они хохотали обе. Сидели на земле, у ограды центрального кладбища города сочи, и смеялись до слез.
Первый день поисков был окончен.
Глава 23.
Инна лежала на кровати, свернувшись калачиком, и слушала доносящиеся из кухни звуки скандала. Леша выяснял отношения со своими родителями – они не понимали, как можно учитывать желание ребенка жить в городе с мамой, если «тут такой воздух, и она под присмотром». Леха поначалу пытался объяснить, но уже через полчаса разговор перестал быть хоть сколько-нибудь интеллигентным и крики стали звучать гораздо чаще, чем спокойные слова.
Рассеянно подумав – как хорошо, что Даша с Лекой играют во дворе и не слышат всего этого, Инна переключилась мыслями на собственных родителей, и это заставило ее и без того болезненное сердце сжаться еще сильнее.
Она не разговаривала с отцом три недели, но слова, что он сказал тогда, до сих пор набатом звучали в ушах:
– Она не любит тебя, Инна. Прими это. Это правда и ты не сможешь этого изменить. Можно заставить влюбиться, можно заставить дружить, можно даже заставить ненавидеть, но заставить любить – нельзя.
Самое ужасное, что она понимала – да. Да, это правда. И каждое папино слово было правдой. И именно поэтому, потому что даже в такую минуту он не стал лгать, она чувствовала сейчас это невообразимое сочетание любви и ненависти одновременно.
– Ты мой отец, и я люблю тебя, – прошептала она в потолок, – но даже сейчас ты не стал меня жалеть. И за это я тебя ненавижу.
Так было всегда, и во всем – он был рядом, да, конечно, был. И на него можно было опереться, и он никогда не лгал ей. Но иногда ей очень хотелось, чтобы ее просто пожалели. Посидели рядом, поплакали над сломанной куклой или двойкой за экзамен. Без объяснения ситуации, без понимания, без правды – просто с чувствами. Но – увы. У нее был самый лучший в мире отец. Но правду он ставил выше любви.
И Инна росла такой же. Собранной, открытой для общения, но закрытой для близости. И – парадокс – Лиза стала первой, с кем она по-настоящему сблизилась. Даже с Андреем было иначе. С кем угодно было иначе.
А теперь пришла расплата. То, о чем Инна подозревала всегда, ударило ее посильнее самого сильного удара в мире: оказалось, что за близость платить приходится болью.
И конечно, это очевидно – ведь чем сильнее пускаешь человека в душу, тем больнее он может тебе сделать, но одно дело знать это в голове, а другое – ощутить вот так, всем сердцем, каждой подушечкой пальцев, каждой слезой и каждым вдохом. Когда не остается сил ни на что, когда нет надежды, и одна боль заполняет собой все пространство.
Позвонила Леля. После того, как она проводила тогда Инну с Дашей до машины, и поехала домой, взяла за моду звонить по два раза в день – спросить, как дела, и «не вытворила ли еще чего-то эта…». Продолжение фразы Леля благополучно проглатывала – Лиза все еще оставалась женщиной Инны Рубиной, и употреблять в ее адрес эпитеты, следующие за «этой», было строго запрещено.
– Страдаешь? – Сегодня Лелин голос звучал глухо – простыла она что ли?
– Страдаю, – согласилась Инна, продолжая лежать на кровати и смотреть в потолок, – Леха с родителями доругается сейчас, и домой поедем. А ты? Болеешь?
– А я, Инка, курю! – Почему-то это прозвучало так гордо, что Инна даже засмеялась.
– И что? Ты куришь последние лет двадцать, безостановочно. Что в этом необычного?
– Необычного в этом то, что я курю не нормальные сигареты, а правильные, без никотина!
– Травку что ли? – Инна перевернулась на живот и согнула ноги в коленях. В открытое окно комнаты залетел ветерок и принялся гулять по ее голой спине.
– Да не травку! – Возмущению Лели не было предела. – Ну такие, электронные сигареты, никогда не видела что ли?
– Нет.
– В них камфара, амфара, еще какая-то дрянь, в общем, я с их помощью курить бросаю.
Ветерок погулял и снова исчез куда-то. Инна молчала. Она хорошо знала, что Леля бросает курить примерно раз в месяц, и пробует все, что чисто теоретически может ей в этом помочь – начиная от пластырей и заканчивая книжкой Аллана Карра, которую Леля, вдохновленная заявлением автора «не бросайте, пока не дочитаете книгу» читала ровно два года.
– Ну чего молчишь? – Поинтересовалась Леля и видимо постучала сигаретой о трубку – такой раздался странный звук. – Все страдаешь?
– Лель. Тебе что нужно, а?
В трубке замолчало, постучало, и замолчало снова.
– Да я так, просто… Потом позвоню.
И положила трубку.
Инна с удивлением послушала гудки, и тоже выключила телефон. Странно, что это на нее нашло? Обычно уж кто-кто, а Лелька за словом в карман не лезла, и уж чтобы она не могла чего-то сказать – такого никогда не было.
За стенкой что-то громыхнуло, и вскоре в комнату ворвался взъерошенный Леша.
– Поехали, – кинул он, – собирай детей.
– Почему детей? – Удивилась Инна, поднимаясь и закутываясь в простыню. – Ты хочешь Леку тоже забрать?
– Да.
Он развернулся на сто восемьдесят, и выскочил. Где-то вдалеке слышались причитания, перемешанные с матом. Причитал женский голос, матерился мужской.
Попрощавшись с надеждой уехать спокойно, Инна быстро оделась, зашла в детскую, побросала в сумку тонны игрушек и летние вещи детей, и по ступенькам спустилась вниз, во двор.
Даша и Лека дружно ревели, сидя у клумбы, Лешины родители продолжали тянуть каждый свое, а сам Леша быстро пристраивал на заднее сиденье Инниной машины два детских кресла.
Инна решила не добавлять в антураж еще свой голос, и потому молча покидала сумки в багажник, взяла на руки Леку, подтолкнула Дашу к машине, и принялась устраивать их в креслах.
– Ой, да что ж это такое делается… – затянула Лешина мама, но ее уже никто не слушал: красный как рак Леша прыгнул за руль, и машина выскочила на дорогу, чуть не сбив по дороге забор.
Они неслись по трассе, дети сзади быстро успокоились, но Инна решилась заговорить только когда впереди уже показалась окраина Таганрога.
– Достали? – Тихо спросила она и, протянув руку, погладила Лешу по ноге.
– Не то слово, – нездоровая краснота уже сошла с его лица, но глаза все еще горели злым огнем, – вообще русского языка не понимают. Делай по-ихнему, или никак. А если никак – ты нам не сын, и пошел нафиг, но детей все равно оставь. Все мне припомнили, блин. И Лизу, и Женю. Отец опять сказал, что я не мужик, а баба среди вас всех.
– Леш, но ты же знаешь, что это неправда.
– Знаю, – кивнул, – а что толку? Они правы в чем-то – две жены, и обе непутевые какие-то. Бросили детей, и ходу. Знаешь, что мама сказала?
– Догадываюсь, – вздохнула Инна.
– Нет, ни за что не догадаешься. Она меня подбивает на тебе жениться. Вот, говорит, и тебе будет жена, и дочкам мать хорошая. А непутевых чтоб на порог не пускать. Ну нормальный человек вообще?
Инна не смогла сдержать улыбки. Да, логика Лешиных родителей не выдерживала порой никакой критики.
– Стой! – Вдруг сказала она. – Остановись пожалуйста.
Леша удивился, но послушался – съехал на обочину.
– Сдай назад.
Машина проехала несколько десятков метров задним ходом и поравнялась с красной «Селикой», стоящей на обочине с открытым капотом.
Леша уже все понял – поставил машину на ручник, вышел и полез в багажник за инструментами. Инна же оглянулась на мирно спящих в своих креслах детей, и тоже вылезла на улицу. Около «селики», отмахиваясь от дымящихся внутренностей машины, стояла Ольга. И улыбалась Инне навстречу.
***
С палубы прогулочного корабля набережная Сочи выглядела как новогодняя елка – нарядная и переливающаяся сотнями огоньков. Пока выходили в море, огоньки потихоньку меняли размер, а когда остановились – перестали.
Было прохладно, и легкие наполнялись такой потрясающей морской свежестью, что кружилась голова. Из динамиков неслась тихая красивая мелодия, а над головой – будто продолжением берега – сияли тысячи звезд.
Их столик был у самого борта, чуть в стороне от всех остальных. Он был накрыт белой скатертью, и украшен свечой в пластиковом колпаке – чтоб не задул ветер.