– Или они как киборги, терминаторы такие, – говорю я.
Это только наполовину шутка. Я вблизи видела одного мертвого, того, которого убила возле ямы с пеплом. Пульс у него не проверяла, но он точно был мертвым, и кровь с виду была настоящая.
От воспоминаний о лагере беженцев и о том, что там произошло, у меня всегда начинается ломка, вот и сейчас накрывает паника.
– Мы не можем здесь оставаться, – говорю я.
Эван смотрит так, будто у меня с головой плохо.
– То есть?
– Они нас найдут!
Я хватаю керосиновую лампу, срываю стеклянную колбу и дую на пляшущий язык огня. Огонь шипит, но не гаснет. Эван забирает у меня колбу и устанавливает ее обратно на основание лампы.
– Снаружи минус тридцать семь, до ближайшего жилища не одна миля, – говорит он. – Спалишь дом, и нам конец.
Нам конец? Это попытка пошутить? Но Эван не улыбается.
– Да и путешественница из тебя пока никакая. На поправку уйдет еще минимум три или четыре недели.
Три или четыре недели? Этот парень, версия мистера Брауни с рекламы полотенец, наверное, шутит? Свет в окнах и дым из трубы, да мы и три дня здесь не продержимся!
Эван улавливает градус моей паники.
– Хорошо. – Он вздыхает и гасит лампу.
Комната погружается в темноту. Я его не вижу, мне вообще ничего не видно. Но я чувствую его запах, он пахнет дымом и еще чем-то вроде детской присыпки. Проходит пара минут, и я чувствую, как он перемещается всего в нескольких дюймах от меня.
– Ты сказал, не одна миля? – спрашиваю я. – Черт, где же ты живешь?
– Это ферма нашей семьи. Миль шестьдесят от Цинциннати.
– А до Райт-Паттерсона сколько?
– Не знаю. Может, семьдесят, может, восемьдесят. А что?
– Я тебе говорила – они забрали моего младшего брата.
– Ты говорила, что они сказали, будто повезут его туда.
Наши голоса сплетаются друг с другом в кромешной темноте и снова отстраняются.
– Ну, я должна откуда-то начать, – говорю я.
– А если его там нет?
– Тогда я пойду еще куда-нибудь.
Я дала обещание. Если не исполню его, этот проклятый мишка никогда мне не простит.
А потом я чувствую запах дыхания Эвана. Шоколад. Шоколад! Мой рот наполняется слюной. Я ощущаю, как набухают слюнные железы. Уже несколько недель я не ела нормальную пищу, и что он мне принес? Какой-то жирный бульон из мяса неизвестного происхождения. Этот фермерский выкормыш на мне экономит.
– Но ты же понимаешь, что их много? – спрашивает он.
– А ты что предлагаешь?
Он не отвечает, поэтому я продолжаю:
– Ты веришь в Бога, Эван?
– Конечно верю.
– А я нет. То есть я не знаю. Верила до того, как появились иные. Или считала, что верю, если вообще думала об этом. А потом пришли они и… – Мне пришлось выдержать паузу, чтобы взять себя в руки. – Может, Бог и есть. Сэмми думал, что есть. Правда, он и в Санта-Клауса верил. А я каждый вечер читала вместе с ним его молитву, но она на меня не действовала. Если бы ты видел, как он взял за руку того поддельного солдата и пошел за ним в автобус…
Тут я теряю самообладание, но это не беда. Плакать всегда легче в темноте. Вдруг теплая рука Эвана накрывает мою холодную руку, его ладонь мягкая и гладкая, как наволочка у меня под щекой.
– Меня это убивает, – говорю я сквозь рыдания. – То, как он верил. Как мы верили, пока не явились они и не взорвали этот проклятый мир. Верили в наступившей темноте, что свет все равно будет. Верили, что, когда захочешь клубничный фрапучино, достаточно усесться в тачку и прокатиться по улице, и ты получишь свой долбаный клубничный фрапучино! Мы верили…
Второй рукой он нащупывает мою щеку и большим пальцем стирает с нее слезы.
Эван наклоняется ко мне, и я утопаю в запахе шоколада.
– Не надо, Кэсси, – шепчет он мне на ухо. – Не надо.
Я обнимаю его за шею и прижимаюсь мокрой щекой к его сухой щеке. Меня трясет как эпилептика, и я впервые ощущаю на ступнях вес одеяла – непроглядная темнота обостряет все чувства.
Я превращаюсь в кипящее рагу из обрывков мыслей и чувств. Волнуюсь, что мои волосы могут плохо пахнуть. Хочу съесть плитку шоколада. Этот парень, который сейчас меня обнимает (ну, вообще-то скорее это я его обнимаю), видел меня во всем моем голом великолепии. Что он подумал о моем теле? Богу действительно не наплевать на обещания? А мне Бог нужен? Чудо – это когда расступаются воды Красного моря или когда Эван Уокер находит меня в снежном заносе посреди белой пустыни?
– Кэсси, все будет хорошо, – шепчет Эван, и я чувствую его шоколадное дыхание.
Когда я просыпаюсь на следующее утро, на столике рядом с кроватью лежат «Херши киссес».
35
Каждый вечер Эван уходит, чтобы осмотреть местность вокруг фермы и поохотиться. Говорит, у него большой запас сухих продуктов, и его мама обожала солить и консервировать, но ему нравится свежее мясо. Поэтому он оставляет меня одну, а сам ищет какое-нибудь съедобное существо, чтобы убить его и подвергнуть кулинарной обработке. На четвертый день он входит в комнату с настоящим бифштексом на горячей домашней булке, да еще с жареной картошкой. Это первая настоящая еда с того дня, как я убежала из лагеря с ямой, наполненной человеческим пеплом. А еще это неправдоподобный бифштекс, который я не пробовала со дня Прибытия и за который, как я уже признавалась, готова была убить.
– Где ты взял хлеб? – спрашиваю я с набитым мясом ртом, и жир стекает по подбородку.
Хлеб я тоже давно не ела. Он мягкий, пышный и сладковатый.
Эван мог выдать кучу язвительных ответов, потому что добыть хлеб он мог только одним способом, но не стал подкалывать меня.
– Я его испек.
Покормив меня, он меняет повязку. Я говорю, что мне хочется посмотреть на ногу. Эван уверяет, что мне определенно этого не хочется. Мне бы встать с кровати, принять ванну и снова почувствовать себя нормальным человеком. – Эван возражает: еще рано. Я говорю, что хочу помыть волосы и расчесаться. Эван стоит на своем – не надо торопиться. Я обещаю, если он мне не поможет, разбить об его голову керосиновую лампу. Тогда он идет в конец коридора, в небольшую ванную комнату, и ставит табуретку в ванну на ножках в форме львиных лап. Потом несет меня по этому коридору с ободранными обоями в цветочек, усаживает на табурет и уходит. Возвращается он с бадьей горячей воды.
Бадья, должно быть, очень тяжелая. Бицепсы у него напряжены, как у Брюса Бэннера, наполовину превратившегося в Халка, вены на шее набухают. Вода чуть-чуть пахнет лепестками роз. Я откидываю голову назад, и Эван поливает мне волосы из кувшина для лимонада, с узором из улыбающихся солнышек. Потом он начинает втирать мне в волосы шампунь, но я отталкиваю его руки. Эту часть работы я способна выполнить самостоятельно.
Вода стекает с волос на пижаму, хлопчатобумажная ткань прилипает к телу. Эван кашляет, а когда он поворачивается и его челка крылом скользит по черным бровям, мне становится тревожно, но это приятная тревога. Я прошу расческу с самыми редкими зубцами. Эван ищет в тумбочке под раковиной, а я наблюдаю за ним боковым зрением. Смутно вижу, как двигаются сильные плечи под фланелевой рубашкой, потертые джинсы с дырявыми задними карманами, совсем не обращаю внимания на круглый зад под джинсами, на сто процентов игнорирую тот факт, что мои уши огнем горят, пока теплая вода стекает с волос. Спустя вечность Эван находит расческу и перед тем как уйти спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь еще. Я бормочу «нет», а на самом деле мне хочется плакать и смеяться одновременно.
Оставшись одна, я сосредоточиваюсь на волосах. Они в жутком состоянии – колтуны, кусочки листьев и комочки грязи. Я распутываю волосы, пока вода не становится холодной, и дрожу в намокшей пижаме. За дверью слышен какой-то слабый звук, я замираю на секунду.
– Это ты? – спрашиваю я.
Кафельные стены ванной комнаты усиливают мой голос, как в эхо-камере.
Короткая пауза, а потом тихо так:
– Да.
– И чего ты там делаешь?
– Жду, чтобы ополоснуть тебе волосы.
– Это еще не скоро.
– Нормально, я подожду.
– Почему бы тебе не испечь пирог или еще что-нибудь, а минут через пятнадцать возвращайся.
Ответа не слышно, но и шагов тоже.
– Ты еще там?
Скрип половицы в коридоре.
– Да.
Потратив десять минут на распутывание и расчесывание, я сдаюсь. Эван возвращается и садится на край ванны. Я кладу голову ему на ладонь, а он смывает мыльную воду с моих волос.
– Странно, что ты здесь, – говорю я.
– Я здесь живу.
– Странно, что ты здесь остался.
После того как новости о начале Второй волны просочились вглубь страны, много молодежи собралось у полицейских участков и арсеналов национальной гвардии. Совсем как после одиннадцатого сентября, только все надо помножить на десять.
– Вместе с отцом и мамой нас было восемь, – говорит Эван. – Я старший. После того как родители умерли, я заботился о младших.
– Помедленнее, Эван, – прошу я, когда он одним махом выливает мне на голову полкувшина. – Я так захлебнусь.
– Помедленнее, Эван, – прошу я, когда он одним махом выливает мне на голову полкувшина. – Я так захлебнусь.
– Извини.
Эван ребром ладони, как плотиной, перекрывает мне лоб. Теплая вода приятно щекочет кожу. Я закрываю глаза.
– Ты болел? – спрашиваю я.
– Да, но выздоровел.
Он снова зачерпывает воду кувшином из металлической бадьи, а я задерживаю дыхание в предчувствии наслаждения.
– Моя младшая сестренка, Вэл, умерла два месяца назад. Это в ее комнате ты сейчас живешь. С тех пор я пытаюсь понять, что мне делать дальше. Знаю, что не могу оставаться здесь, но я ходил до самого Цинциннати. Наверное, не надо объяснять, почему я не собираюсь туда возвращаться.
Одной рукой он льет мне на голову, а второй отжимает излишки воды, жестко, но не очень. Такое впечатление, что я не первая девушка, которой он моет голову.
Голос у меня в голове кричит чуть-чуть истерично: «Что ты делаешь? Ты даже не знаешь этого парня!»
Но потом тот же голос продолжает: «Какие хорошие руки. Попроси его помассировать голову, раз уж он все равно тобой занимается».
А тем временем его низкий, спокойный голос продолжает:
– Теперь я думаю, что до наступления тепла уходить неразумно. Можно пойти в Райт-Паттерсон или в Кентукки. Отсюда до Форт-Нокса всего сто сорок миль.
– Форт-Нокс? Что ты задумал? Ограбление?
– Это крепость, причем мощная. По логике, отличный пункт сбора.
Эван сгребает мои волосы в кулак и отжимает. Вода стекает в ванну со львиными лапами.
– Я бы никогда туда не пошла, – говорю ему. – С их стороны логично уничтожить все места, которые, по логике, могут послужить местом сбора.
– Судя по тому, что ты рассказывала о глушителях, вообще нелогично собираться в одном месте.
– Или проводить там больше нескольких дней. Нельзя сбиваться в толпы и торчать на месте, надо держаться порознь и постоянно перемещаться.
– Вплоть до…
– Не «вплоть до», – обрываю я его, – а пока есть такая возможность.
Эван вытирает мне волосы белым махровым полотенцем. На крышке унитаза лежит свежая пижама.
Я смотрю в его шоколадные глаза и говорю:
– Отвернись.
Он отворачивается, а я тяну руку мимо потертых джинсов, которые так хорошо обтягивают его зад, на который я не смотрю, и беру сухую пижаму.
– Если попробуешь подглядывать в зеркало, я замечу, – предупреждаю парня, который уже видел меня голой.
Только я тогда была голая без сознания, а сейчас в сознании – это не одно и то же. Эван кивает и опускает голову, он закусывает нижнюю губу, как будто боится улыбнуться.
Я, изворачиваясь, стаскиваю с себя мокрую пижаму и надеваю сухую, а потом говорю Эвану, что можно повернуться.
Он берет меня на руки и несет обратно в комнату умершей сестры. Я одной рукой обнимаю его за плечи, а его рука крепко, но не слишком, обнимает меня за талию. Кажется, его тело на двадцать градусов теплее моего. Эван опускает меня на кровать и накрывает мои голые ноги стеганым одеялом. У него очень гладкие щеки, волосы аккуратно подстрижены, а ногти, как я уже говорила, ухожены просто до невозможности. Из всего этого следует, что в эпоху постапокалипсиса уход за собой занимает в его списке приоритетов одну из первых позиций. Почему? Кто здесь на него смотрит?
– Долго ты никого не видел? – спрашиваю я. – Ну, не считая меня.
– Я почти каждый день вижу людей, – говорит он. – Последней живой, до тебя, была Вэл. А до нее – Лорэн.
– Лорэн?
– Моя девушка. – Эван отводит глаза. – Она тоже умерла.
Я не знаю, что сказать, поэтому говорю только два слова:
– Проклятая чума.
– Это не чума, – говорит Эван. – То есть она болела, но убила ее не чума. Она сама себя убила.
Эван мнется около кровати. Он не хочет уходить и не может найти повод, чтобы остаться.
– Знаешь, я просто не могла не заметить, как заботливо ты ухаживаешь… – Нет, неудачное вступление. – Наверное, это тяжело, когда ты один и не за кем ухаживать…
Да уж, сказала так сказала.
– Ухаживать? – переспрашивает Эван. – Заботиться об одном человеке, когда практически все умерли?
– Я сейчас не о себе. – Тут я сдаюсь и говорю уже прямо: – Похоже, внешний вид – предмет твоей гордости.
– Дело не в гордости.
– Я не говорю, что ты самовлюбленный…
– Знаю. Ты просто не можешь понять, какой смысл теперь тратить на это время.
Ну, вообще-то я надеялась, что ради меня. Но вслух об этом не говорю.
– Я не уверен, – говорит Эван, – но это то, что я могу контролировать. Гигиена упорядочивает день, когда следишь за собой… – Эван пожимает плечами. – Чувствуешь себя человеком.
– Тебе обязательно что-то делать? Чтобы почувствовать себя человеком?
Эван смотрит на меня как-то странно и задает вопрос, над которым я еще долго думаю после его ухода:
– А тебе разве нет?
36
Эван уходит почти каждый вечер, а днем ухаживает за мной, так что я не понимаю, когда этот парень спит. Во вторую неделю заточения в маленькой спальне я начинаю сходить с ума, и в тот день, когда температура на улице поднимается выше нуля, Эван помогает мне надеть кое-какие вещи Вэл (в соответствующие моменты он отводит глаза) и относит меня вниз, на веранду. Там усаживает на скамью и укрывает колени большим шерстяным одеялом. Потом уходит в дом и возвращается с двумя чашками горячего шоколада. Об окружающем пейзаже много не скажешь: коричневые безжизненные холмы, голые деревья и серое тоскливое небо. Но холодный воздух дарит бодрость, а шоколад именно той температуры, что надо.
Об иных мы не говорим. Мы говорим о нашей жизни до их появления. После школы Эван собирался учиться на инженера в Кентском университете. Можно было пожить пару лет на ферме, но его отец настоял, чтобы он поехал в колледж. С Лорэн они были знакомы с четвертого класса, стали встречаться на втором курсе. Подумывали о свадьбе. Эван заметил, что я напряглась, когда в его рассказе появилась Лорэн. Я уже говорила, что он все подмечает.
– А ты? – спросил он. – У тебя был парень?
– Нет, то есть да. Его звали Бен Пэриш. Можно сказать, он запал на меня. Мы встречались пару раз. Но это было не всерьез.
Даже не знаю, почему мне понадобилось обманывать. Эван не знает ничего о существовании Бена. Бен примерно столько же знал о моем существовании. Я верчу кружку с шоколадом в руках и отвожу глаза.
На следующее утро Эван появляется возле моей кровати с самодельным костылем в руках. Костыль отполирован до блеска, легкий и по высоте такой, как надо. Оценив штуковину с первого взгляда, я потребовала, чтобы Эван назвал мне три вещи, которые он не умеет делать хорошо.
– Кататься на роликах, петь и разговаривать с девчонками.
– Ты пропустил слежку, – говорю я, пока он помогает мне встать с кровати. – Я всегда знаю, когда ты подглядываешь.
– Ты просила назвать три.
Врать не буду, восстановилась я хреново. Каждый раз, когда я переносила вес на раненую ногу, острая боль пронзала мой левый бок, колено подгибалось, и только сильные руки Эвана не давали мне упасть.
Но я не останавливалась и продолжала упражняться весь тот долгий день и все долгие дни после него. Я решительно настроилась стать сильной. Я должна быть сильнее, чем та Кэсси, которую подстрелил на шоссе глушитель, сильнее, чем та, которая пряталась в лесу и оплакивала себя, пока с Сэмми происходило бог знает что. Сильнее, чем была, когда бродила по лагерю возле ямы с пеплом и проклинала мир за то, каким он стал и каким всегда был. Ненавижу его – место, где наш человеческий шум создает иллюзию безопасности.
Три часа упражнений утром. Полчаса на обед. Потом три часа упражнений днем. Качаю мышцы, пока они не превращаются в потную желеобразную массу.
Но мой день на этом не заканчивался. Я спросила у Эвана, что стало с моим «люгером». Страх перед оружием у меня прошел, а меткость оставляла желать лучшего. Эван показал, как правильно держать пистолет, научил целиться. Он ставил на забор жестяные банки из-под краски объемом в галлон, а когда я стала стрелять точнее, поменял их на банки поменьше. Я попросила взять меня на охоту, надо было привыкнуть к стрельбе по движущимся живым мишеням, но он отказался. Мол, я еще слишком слаба, не могу даже бегать. А ну как нас засечет глушитель?
На закате мы гуляем. Сначала я проходила всего полмили, после чего Эван был вынужден тащить меня на себе обратно. Но каждый день я преодолевала на сто ярдов больше, чем в предыдущий. Полмили превратились в три четверти, три четверти – в милю. Во вторую неделю я могла пройти две мили без остановки.
Я еще не бегаю, но поступь и скорость теперь намного лучше.
Эван остается со мной, пока я ужинаю, и еще два часа после ужина, а потом вешает на плечо винтовку и говорит, что вернется до рассвета. Просыпаюсь я позже, чем он возвращается.
Однажды я его спросила:
– Куда ты ходишь по ночам?
– Охочусь.
Эван мужчина немногословный.