– Хреновый ты, наверное, охотник, – поддела я его. – Редко с добычей приходишь.
– Вообще-то я очень хороший охотник, – совершенно спокойно ответил Эван.
Со стороны это может показаться хвастовством, но в исполнении Эвана звучит как простая констатация факта, будто мы говорим о погоде.
– Просто не рожден убивать?
– Я рожден делать то, что надо делать. – Он провел рукой по волосам и вздохнул. – Сначала надо было остаться в живых. Потом защищать братьев и сестер от психов, которые бегали по округе после первого удара чумы. Потом охранять свою территорию и припасы…
– А теперь? – тихо спросила я.
Впервые я увидела, что Эван немного разволновался.
– Теперь меня это успокаивает, – признался он и пожал плечами, как будто ему неловко. – Хоть какое-то дело.
– Как личная гигиена.
– К тому же я плохо сплю по ночам, – продолжал Эван, не глядя на меня; впрочем, он вообще ни на что не смотрел. – Время сна сдвинулось, я перестал с этим бороться и теперь сплю днем. Ну, или пытаюсь. На самом деле я сплю два-три часа в сутки.
– Ты, наверное, здорово вымотался.
Эван наконец посмотрел в мою сторону, и я увидела в его глазах грусть и что-то похожее на отчаяние.
– Нет, хуже всего то, что я совсем не чувствую усталости, – тихо сказал он.
Мне все не давала покоя его привычка исчезать по ночам, поэтому однажды я решила проследить. Плохая идея. – Я потеряла Эвана через десять минут, испугалась, что потеряюсь сама, повернула обратно и столкнулась с ним нос к носу.
Эван не разозлился, не стал обвинять меня в недоверии. – Он просто сказал:
– Ты не должна быть здесь, Кэсси.
И повел обратно в дом.
Чтобы мы могли топить камин и зажигать пару ламп, Эван завесил окна в большой комнате на первом этаже тяжелыми одеялами. Правда, я не думаю, что поверил в мою гипотезу насчет глушителей и забеспокоился о нашей безопасности; скорее всего, его заботило состояние моей психики. В этой комнате я ждала, когда он вернется с очередной вылазки, спала на большом кожаном диване или читала дамский роман из коллекции его матери. Что ни обложка, то мускулистый полуобнаженный мужчина и женщина в бальном платье на грани обморока. Около трех утра Эван возвращался, мы подкидывали дрова в камин и заводили разговор.
Эван не любит много говорить о своей семье (когда я спросила о литературных пристрастиях его мамы, он пожал плечами и ответил, что она просто любила читать). Если разговор заходит о чем-то слишком уж личном, Эван переводит тему на меня. Больше всего его интересует Сэмми: например, как я собираюсь выполнить данное ему обещание. Поскольку у меня нет никакого плана, разговор на эту тему всегда заканчивается плохо. Я «плыву», Эван давит и требует подробностей. Я защищаюсь, он настаивает. Под конец я злюсь, и он затыкается.
– Расскажи мне все еще раз по пунктам, – просит он как-то ночью, после того как мы разговаривали целый час. – Ты не знаешь, что они из себя представляют, но знаешь, что они хорошо вооружены и имеют доступ к инопланетному оружию. Ты не знаешь, куда они увезли твоего брата, но собираешься идти туда, чтобы его спасти. Ты не знаешь, как его вытащить после того, как туда попадешь, но…
– К чему все это? – спрашиваю я. – Ты пытаешься помочь или хочешь, чтобы я почувствовала себя дурой?
Мы сидим на пушистом ковре напротив камина: его винтовка с одной стороны, мой «люгер» с другой и мы посередине.
Эван поднимает руки, как будто сдается:
– Просто пытаюсь понять.
– Вернусь в лагерь беженцев, начну поиски оттуда, – говорю в тысячный раз.
Кажется, я знаю, почему Эван задает мне одни и те же вопросы, но он такой упертый, просто сладу нет. Он, конечно, может то же самое сказать обо мне. Как это часто бывает с планами, мой – скорее цель, чем план.
– А если не возьмешь след? – спрашивает Эван.
– Не сдамся, пока не возьму.
Он кивает, и я понимаю, что это значит:
«Я киваю, но не потому, что ты говоришь разумные вещи. Я киваю, потому что считаю тебя непробиваемой дурой и не хочу, чтобы ты прикончила меня костылем, который я сделал собственными руками».
Поэтому я говорю:
– Я не абсолютная тупица. Ты бы для Вэл тоже на все пошел.
На это ему нечего ответить. Он обхватывает руками колени и смотрит на огонь в камине.
– Считаешь, что я зря трачу время, – нападаю я на его безупречный профиль. – Думаешь, Сэмми уже нет в живых.
– Как я могу это знать, Кэсси?
– Я не говорю, что ты знаешь, я говорю, что ты так думаешь.
– Какая разница, что я думаю?
– Никакой, поэтому заткнись.
– Я ничего и не говорил. Это ты сказала…
– Просто ничего не говори!
– Я и не говорю.
– Только что сказал.
– Больше не буду.
– Но ты не молчишь. Ты говоришь, что больше не будешь, и продолжаешь говорить.
Эван открывает рот, чтобы что-то сказать, потом закрывает так плотно, что я слышу, как клацнули зубы.
– Я проголодалась.
– Сейчас принесу что-нибудь.
– Я что, просила об этом?
Хочется врезать ему прямо по идеально очерченным губам. Откуда такое желание? Почему именно сейчас я так разозлилась?
– Я прекрасно могу о себе позаботиться. В этом все дело, Эван. Я здесь не для того, чтобы вернуть смысл твоей жизни. Ты сам должен решить, для чего живешь.
– Я хочу помочь, – говорит Эван, и я впервые вижу злость в его щенячьих глазах. – Почему спасение Сэмми не может быть и моей целью тоже?
Этот вопрос преследует меня по пути на кухню. Он, как облако, висит у меня над головой, пока я накладываю консервированную оленину на плоскую лепешку, которую Эван, наверное, как истинный скаут в ранге орла, испек на плите во дворе. Этот вопрос преследует меня на обратном пути в большую комнату. Там я плюхаюсь на диван прямо за спиной Эвана. Так и подмывает пнуть между этих широких плеч. На столике рядом с диваном лежит «Отчаянная жажда любви». Я бы книжку с такой обложкой назвала «Мой возбуждающий накачанный пресс».
Вот оно! Вот в чем моя проблема. До Прибытия парень, такой как Эван Уокер, никогда бы не посмотрел в мою сторону дважды и уж точно не стал бы охотиться, чтобы меня накормить, и мыть мне голову. Он никогда бы не обнял меня за шею, как этот прилизанный красавчик на обложке – пресс напрягся, грудь вздымается. Не стал бы заглядывать в глаза или поднимать мой подбородок, чтобы приблизить губы к своим. Я была девочкой заднего плана, просто подружка или даже хуже – подружка просто подружки, «та, которая сидит с ней на геометрии, только не вспомню, как зовут». Лучше бы уж в том сугробе меня нашел какой-нибудь престарелый коллекционер фигурок из «Звездных войн».
– Что? – спрашиваю я затылок Эвана. – Теперь решил лечить меня молчанием?
Плечи у него вздрагивают. Знаете эту беззвучную усмешку, которую обычно сопровождают покачиванием головы: девчонки такие глупые.
– Наверное, мне следовало спросить, – говорит он. – Я и не предполагал…
– Что?
Он поворачивается кругом. Я на диване, он на полу, смотрит мне в глаза.
– Что пойду с тобой.
– Что? Мы даже не говорили об этом! И зачем тебе идти со мной, Эван? Тем более что ты считаешь его мертвым?
– Просто не хочу, чтобы умерла и ты, Кэсси.
Ну, вот и все – я бросаю в него оленину.
Тарелка чиркает его по щеке, он встает и оказывается рядом, я даже глазом не успеваю моргнуть. Эван наклоняется ко мне и крепко, так, чтобы я не могла вырваться, берет за плечи. В его глазах блестят слезы.
– Ты не одна такая, – говорит он сквозь зубы. – Моя двенадцатилетняя сестра умерла у меня на руках. Она захлебнулась собственной кровью. А я ничего не мог сделать. Меня тошнит, когда ты ведешь себя так, будто самые страшные несчастья в истории человечества свалились именно на тебя. Не ты одна потеряла все… Не ты одна думаешь: надо что-нибудь сделать, чтобы все это дерьмо обрело смысл. У тебя есть обещание, которое ты дала Сэмми, у меня есть ты.
Эван замолкает. Он понимает, что зашел слишком далеко.
– Я тебе не принадлежу, Эван.
– Ты знаешь, о чем я. – Он пристально смотрит мне в глаза, и я с трудом выдерживаю его взгляд. – Я не могу остановить тебя, хотя следовало бы. Но и одну тебя отпустить не могу.
– В одиночку лучше. Ты знаешь, что это так. Ты еще жив, потому что ты один! – говорю я и тычу пальцем ему в грудь.
Эван отстраняется, а я подавляю инстинктивное желание потянуться к нему. Отчего-то хочется, чтобы он оставался рядом.
– Но ты жива по другой причине, – огрызается Эван. – Без меня ты и двух минут не протянешь.
Я взрываюсь. Просто не могу сдержаться. Это самые неподходящие слова, сказанные в самое неподходящее время.
– Пошел ты! – ору я. – Ты мне не нужен. Мне никто не нужен! Ладно, наверное, ты подходящий парень, когда надо помыть голову, подуть на болячку или испечь пирожок!
Со второй попытки я встаю на ноги. Тот самый момент, когда надо с гордым видом промаршировать из комнаты, пока парень стоит, скрестив руки на груди, и дуется. Преодолев половину лестницы, я останавливаюсь и говорю себе: это чтобы отдышаться, а не для того, чтобы он меня догнал. Но Эван все равно за мной не идет. Я поднимаюсь до конца лестницы и ухожу в свою комнату.
То есть это не моя комната, это комната Вэл. У меня больше нет комнаты и, вероятнее всего, никогда не будет.
«Эй, хватит уже себя оплакивать. Мир не вертится вокруг тебя. И к черту чувство вины. Не ты заставила Сэмми сесть в тот автобус. И скорбеть не нужно больше. Эван оплакивает свою сестру, но этим не вернет ее обратно».
«У меня есть ты».
Что ж, Эван, правда в том, что нет никакой разницы, двое нас или две сотни. У нас нет шансов. Против иных – нет. Я набираюсь сил… для чего? Если уж погибнуть, то погибнуть сильной? А какая разница?
Я со злостью сбрасываю мишку с его насеста на кровати.
«На что уставился?»
Он заваливается на бок, одна лапа поднята, как будто хочет задать вопрос на уроке.
У меня за спиной скрипят ржавые дверные петли.
– Проваливай, – говорю я, но не оборачиваюсь.
Еще один скрип, потом тишина.
– Эван, ты за дверью стоишь?
Пауза.
– Да.
– А ты вуайерист, знаешь об этом?
Если он и ответил, я не услышала. Мне зябко в этой маленькой комнате, я растираю плечи руками, колено болит просто жутко, но я закусываю губу и упорно не сдаю позиции – стою спиной к двери.
– Ты еще там? – спрашиваю, когда тишина становится невыносимой.
– Если уйдешь без меня, я просто пойду за тобой. Ты не можешь мне помешать, Кэсси. Как ты меня остановишь?
Слезы наворачиваются на глаза, остается только беспомощно пожать плечами.
– Думаю, застрелю.
– Как того солдата с распятием?
Вопрос, как пуля, вонзается мне между лопаток. Я резко поворачиваюсь и распахиваю дверь:
– Откуда ты про него знаешь? – Дураку понятно откуда. – Читал мой дневник.
– Я не думал, что ты выживешь.
– Извини, разочаровала.
– Я, наверное, хотел узнать, что случилось…
– Тебе повезло, что я оставила пистолет внизу, иначе бы прямо сейчас пристрелила. Хоть представляешь, как мерзко я себя чувствую оттого, что ты совал нос в мой дневник? Много прочитал?
Эван опускает глаза, щеки у него розовеют.
– Ты все прочитал, да?
Я просто не знаю, куда себя девать. Мне стыдно, меня как будто изнасиловали, это даже хуже, чем проснуться в кровати Вэл и сообразить, что Эван видел меня в чем мать родила. Ладно бы таращился только на голое тело, он заглядывал мне в душу.
Я бью ему под дых. Никакой реакции, будто в бетонную стену ударила.
– Ты все врешь! – кричу я. – Ты сидел тут, вот! Просто сидел, пока я врала про Бена Пэриша. Знал, что я вру, но сидел и слушал!
Эван засовывает руки в карманы и смотрит себе под ноги. Он как мальчишка, которого отчитывают за разбитую мамину вазу.
– Я не думал, что это так важно.
– Ты не думал?
Я ничего не понимаю. Кто этот парень? Меня вдруг бросает в дрожь. Что-то с ним не так. Может, это из-за того, что он потерял всех родственников и свою подружку, или невесту, или кем она ему приходилась? Он несколько месяцев жил в полном одиночестве и внушал себе, будто полное бездействие и есть реальное действие. Возможно, он окуклился на этой ферме в Огайо, чтобы не соприкасаться с дерьмом, которое разлили по всей земле иные, а возможно, он чудак и был чудаком до Прибытия. Как бы то ни было, что-то с Эваном Уокером определенно не так. Он слишком спокоен, слишком рационален, слишком холоден для нормального фермера.
– Почему ты его застрелила? – тихо спрашивает Эван. – Того солдата в магазине.
– Ты знаешь почему, – отвечаю я, а сама чувствую, что сейчас расплачусь.
Эван кивает:
– Из-за Сэмми.
Теперь я действительно ничего не понимаю.
– Сэмми тут ни при чем.
Эван поднимает голову и смотрит мне в глаза.
– Сэмми взял солдата за руку и пошел в тот автобус. Сэмми поверил. А теперь, даже после того, как я спас тебя, ты не хочешь довериться мне.
Он берет мою руку и крепко сжимает.
– Я не солдат с распятием, Кэсси. И я не Вош. Я точно такой же, как ты. Я напуган, зол, сбит с толку и не знаю, что мне делать, но я точно знаю, что нельзя раскачиваться в разные стороны. Ты не можешь в один момент называть себя человеком, а в следующий – тараканом. Ты не веришь в то, что ты таракан. Если бы так думала, не осталась бы на шоссе под прицелом у снайпера.
– О господи, – шепчу я, – это же просто метафора.
– Хочешь сравнить себя с насекомым? Тогда ты, Кэсси, поденка. Сегодня ты есть, а завтра нет тебя. И иные к этому не имеют отношения. Так всегда было. Мы живем, затем умираем, и вопрос не во времени, а в том, как мы им распоряжаемся.
– Ты понимаешь, что говоришь бессмыслицу?
Меня притягивает к нему, пропадает всякое желание спорить. Я не могу понять, то ли он меня отстраняет, то ли приподнимает.
– Ты моя поденка, – бормочет он.
А потом Эван Уокер меня целует.
Одной рукой он прижимает мою ладонь к своей груди, а вторую заводит мне за шею. От его легкого как перышко прикосновения мурашки бегут вниз по моему позвоночнику, и я теряю равновесие. Чувствую ладонью, как бьется его сердце, вдыхаю запах его дыхания, ощущаю щетину над мягкими губами. Мы смотрим друг другу в глаза.
Я немного отстраняюсь, чтобы сказать:
– Не целуй меня.
Эван поднимает меня над полом. Я плыву вверх, и это продолжается целую вечность. Так бывало в детстве, когда папа подкидывал меня на руках, и казалось, я могу долететь до самого края Галактики.
Эван укладывает меня на кровать.
– Еще раз меня поцелуешь, получишь коленом между ног, – успеваю предупредить я за секунду до того, как он снова меня целует.
У Эвана волшебно нежные руки – меня словно облако обнимает.
– Я не дам тебе… – Он подыскивает правильное слово. – Я не дам тебе улететь от меня, Кэсси Салливан.
Эван задувает свечку возле кровати.
Теперь, в темноте, я особенно остро чувствую его поцелуи. В этой комнате умерла его сестра. В этом доме умерла вся его семья. Мы в тишине того мира, который исчез после Прибытия. Эван узнает вкус моих слез раньше, чем я чувствую их на своих щеках. Вместо моих слез – его поцелуи.
– Это не я тебя спас, – шепчет Эван, и его губы касаются моих ресниц. – Ты спасла меня.
Он повторяет это снова и снова, пока мы не засыпаем, прижавшись друг к другу. Его шепот у меня в ушах, мои слезы у него на губах.
– Ты спасла меня.
V. Веялка
37
Кэсси за грязным окном все уменьшается.
С мишкой в руках она стоит на дороге.
Поднимает мишкину лапу, чтобы помахать на прощание.
«До свидания, Сэмми».
«До свидания, мишка».
Большие черные колеса поднимают над дорогой облака коричневой пыли.
«До свидания, Кэсси».
Кэсси и мишка уменьшаются, а стекло в окне автобуса становится тверже.
«До свидания, Кэсси. До свидания, мишка».
Потом пыль проглатывает Кэсси и мишку, а он остается один. Все места в автобусе заняты детьми, но нет мамы, нет папы и нет Кэсси. Наверное, не надо было оставлять мишку – сколько он себя помнил, мишка всегда был с ним. – Но мама тоже была всегда. И мама, и бабушка, и дедушка, и вся семья. И дети из класса мисс Нейман, и сама мисс Нейман, и все Маевски, и добродушная кассирша из супер-маркета «Крогер», у которой под прилавком земляничные леденцы.
Теперь никого нет.
Он убирает руку от окна, а стекло запоминает его ладонь. Только след от ладони не такой четкий, как фотография, это скорее смазанная тень, совсем как лицо мамы, когда он пытается ее вспомнить.
Если не считать лиц папы и Кэсси, все остальные лица, которые он когда-то знал, смазались в его памяти. Теперь лицо любого человека стало для него незнакомым лицом чужого человека.
По проходу в автобусе идет солдат. Он уже снял противогаз. У него круглое лицо и усыпанный веснушками маленький нос. Солдат, с виду ровесник Кэсси или, может, чуть-чуть постарше, по пути раздает детям пакетики с фруктовым мармеладом и коробочки с соком. Дети тянут грязные ручки за лакомствами. Многие уже сутки не держали ни крошки во рту. Для некоторых солдаты – первые взрослые, встреченные после смерти родителей. Самые тихие дети – это те, кого нашли на городских окраинах, они бродили там среди обуглившихся трупов, а теперь ведут себя так, будто кроме трупов ничего в своей жизни не видели. Они одеты в лохмотья, лица изможденные, а в глазах пустота. Совсем не похожи на детей, которых забрали из лагерей беженцев, таких как Сэмми.
Конопатый солдат подходит к последнему ряду сидений в автобусе. У него на рукаве белая повязка с красным крестом.
– Привет, – говорит солдат, – хочешь перекусить?
Коробка с соком и мармеладные фигурки динозавров. Сок холодный. Холодный. Никогда ему не давали пить такое холодное.
Солдат легко и непринужденно садится рядом с ним и протягивает ноги в проход. Сэмми протыкает соломинкой дырочку в коробке с соком, втягивает немножко в рот и смотрит через проход на девочку, она ссутулилась и клюет носом. Розовая майка на ней вся в пятнах сажи, шортики изодраны до дыр, а на босоножках присохли комки грязи. Девочка улыбается, ей снится хороший сон.