И здесь владычка — Артём даже чертыхнулся от удивленья — подмигнул. Но в то же мгновение вернул себе тихое, хоть и улыбчивое, благообразие.
— И вот что вспоминаю я ещё, — сказал владычка. — Читал вчера о соловецком архимандрите Варфоломее: «Дух же исходит от его тела добронравен». А он на тот час одиннадцать недель, как помер! Что тут сказать, милый? Мы пахнем хуже некоторых мёртвых! Да, моют нас редко, кормят скудно, вошь живёт на нас, и хворость в нас. Но самый худший запах, милый, идёт от нераскаянного греха! Его смыть тяжелее всего!
Другой батюшка, что непрестанно кружил по палате, спрашивая хлеб, к дивану владычки старался не подходить. Но, заметив, что путь побирушки проходит недалеко, в пределах почти уже досягаемости — если не руки, то броска ботинком, — владычка Иоанн этот самый ботинок со своей ноги снял и выказал резкое и явное намерение кинуть его. Батюшка-побирушка, прикрываясь рукой, отбежал на несколько шагов — и стоял в отдалении, вытянув тонкую шею, похожий на испуганную птицу, ровно до тех пор, пока владычка ботинок свой не бросил на пол к ноге.
— Я тебе! — погрозился владычка побирушке.
Артём не без труда сдержал смех, но попутно обратил внимание на то, что веснушчатая рука владычки, когда он грозил, сложилась не в кулак, а привычно — в щепоть. Эта щепоть была обращена к самому владычке, и он тряс ей так, будто быстро посыпал себя солью.
* * *Послеобеденный замер температуры показал всё те же тридцать девять и два.
— А ты что никак не умоешься? — спросила пожилая медсестра, легко задев пальцем щёку Артёма. — Иди умойся, а то доктор будет ругать.
Лёгкое прикосновение — а так терпко что-то качнулось в душе, и теперь раскачивалось. Какая-то игрушка была у Артёма в самом раннем детстве — наподобие маленьких весов. Качнёшь их — и они долго ищут равновесие: наблюдать за этим можно было подолгу, пока не закружится голова.
Артём даже приложил ладонь к щеке, чтоб прикосновение не исчезло так быстро.
«А она ведь тоже наверняка заключённая? — подумал Артём. — Её тоже осудили. И она тоже должна за что-то раскаиваться, как владычка говорит? Это же смешно!»
— Только под душ не ходи, — сказала пожилая медсестра. — Нельзя, чтоб на голову. И с такой температурой тем более.
«А тут и душ есть?» — встрепенулся Артём.
Но умываться не пошёл, всё ленился и потягивался — это ж какое удовольствие выпало: никуда не ходить, а только лежать и лежать.
Лежать — совсем не скучно. Лежать — весело.
«Странно, что в детстве я предпочитал игры лежанию, — дурашливо подумал Артём. — Надо было лежать и лежать. Вся жизнь потом на то, чтоб наиграться…»
Пришёл доктор. Само появление его вызвало словно бы лёгкую тряску и сквозняк.
Он был восточного типа — очень красивый, с пышной чёрной бородой, с умными, тёмными, вишнёвыми, напоминающими собачьи, глазами. Наверное, мать у него была русской, а отец — южных кровей. Или наоборот.
Доктор двигался между монастырскими диванами быстрый и белый, как парусник.
«Как парусник с вишнёвыми глазами…» — по привычке изобразил Артём Афанасьева.
За доктором почтительно следовали фельдшеры и медсёстры.
Больных было около ста человек. С некоторыми доктор говорил подолгу, к другим вообще не подходил. Но все его ждали, и даже доходяги пытались привстать на локтях, пропеть что-то — просьбу, жалобу…
— Доктор Али, — звали иногда то с одной стороны, то с другой. Доктор не отвечал.
По отрывочным репликам доктора и его сопровождения Артём догадался, что серьёзная часть лежащих тут лагерников — туберкулёзники, сифилитики и болеющие цингой. Другая половина — битые и покалеченные конвойными, десятниками, командирами: Артём оказался не один. Было ещё несколько саморубов и самоломов, вроде Филиппа, и пара порезанных, но не добитых блатными.
— Хлебушка нет, доктор? — спросил батюшка-побирушка у доктора Али.
У батюшки была жуткая гнойная сыпь по всей груди, которую он показывал не без гордости — как соловецкие награды.
— Хлебушка нет, — отвечал доктор серьёзно. — Клизма есть. Не хотите клизму?
Артёма это немного покоробило.
— От коммунизьму — одну клизьму, — отвечал батюшка недовольно и глумливо, вставив в оба слова ненужный мягкий знак, что глумливость заметно усилило.
— Хотите хлеба, батюшка, — спросите у неба, — в тон ему отвечал доктор Али, чем, признаться, сразу вызвал у Артёма потерянную только что симпатию. Его высказываниям, конечно, придавал особое очарование мягкий восточный акцент.
— Ох-ох-ох, — приговаривал владычка Иоанн, слушая этот досужий разговор.
Дошла очередь и до Артёма.
— Тут больно? Тут? — быстро спрашивал доктор Али. — Кажется, нет ничего. Тошнит? Покажите зрачок.
— Как я его покажу? — засмеялся Артём, хотя доктор уже взял его за подбородок. — Смотрите.
— Температура какая у него? — спросил Али пожилую медсестру, шествующую за ним с раскрытым журналом.
Пальцы у него были сильные и горячие. «Если у меня тридцать девять и два, — подумал Артём, — то сколько у него тогда? сорок два?»
— Почему не умытый? — высказал доктор даже не Артёму, а всем стоящим позади себя. — И вши, наверное, у него. При такой завшивленности брюшной тиф может начаться прямо в лазарете! Вот будет позор!
Было понятно, что доктор Али говорит не столько для своего сопровождения, а во имя некоей общей значимости своего управления.
Едва доктор отошёл, пожилая медсестра махнула журналом на Артёма: ну-ка иди умойся, немедля!..
— Где душ-то? — спросил Артём у соловецкого монаха, прислуживающего теперь в лазарете. Бывшие монахи носили свои головные уборы набекрень — так их запросто можно было отличить от сосланных сюда батюшек, которых, к слову сказать, монахи не любили.
Монах указал жестом, куда.
— Воду не лить! — крикнул вслед сильным, но словно застуженным когда-то голосом.
В душевой никого не было: обход.
Душ представлял собой железный бак, полный водой, с бака свисала железная цепь; видимо, она давала воде свободу.
Артём быстро разделся, дёрнул с силою за цепь, полилась кривыми струями какая-то муть, но тёплая, приятная.
Отклоняя голову, чтоб не намочить узорное шитьё на виске, он встал поскорее под эти струи, тихо посмеиваясь и гладя себя руками по груди.
По всему телу бежала тёмная вода.
«Какой я грязный-то! — подумал Артём отчего-то с удовольствием. — Или вода такая?»
Поискал глазами мыло, не нашёл и начал яростно натирать себя руками — всё, кроме больных рёбер.
За этим своим копошением в воде сначала решил, что ему слышится женский смех… перестал шевелиться — и сразу убедился: нет, не кажется. Выше этажом смеялись женщины, молодые и голые. Они там тоже мылись.
«Голые и белые», — подумал Артём, изо всех сил вслушиваясь в смех и голоса: даже рот раскрыл. В рот попадало брызгами из душа.
Белые и голые.
— Йодом в рот мазанная! — медленно произнёс Артём вслух чужое и непонятное ругательство. — Йодом. В рот.
Раз тронул себя, два, три — и накопленное задолго взорвалось в руке под женский смех.
* * *Артём шёл назад лёгкий, мокрый, полный сил.
На обратном пути снова встретил монаха, думал, будет ругаться, что лил воду, но тот кивнул: вон там к тебе. И показал кривым пальцем закуток.
В закутке на лавочке сидел Василий Петрович.
Рядом с лавочкой были свалены окровавленные и драные носилки, стояло несколько вёдер, одно — полное старыми бинтами, ещё какой-то врачебный мусор.
— Напрасно, Артём, вы так не похожи на больного, — сказал с доброй строгостью Василий Петрович. — Я бы на вашем месте старался больше соответствовать этой роли. А с вас всё, насколько я вижу, как с гуся вода, — и даже потянулся рукой, чтоб коснуться волос молодого товарища, но не коснулся, конечно.
Артём улыбнулся.
— Вас там чуть не убили, между прочим, — сказал Василий Петрович. — Вы помните?
Не очень хотелось про это вспоминать, и Артём сделал неопределённую гримасу. Пока у него такая высокая температура и швы на башке — его в роту назад не погонят, а там будь что будет.
Судя по всему, его всё-таки угробят, понимал Артём, но бояться этого долго он не умел: страха хватало на несколько часов.
— Какие там новости у вас?
Теперь Василий Петрович помолчал, выдерживая паузу и не отвечая: судя по всему, он готовился к другому разговору.
— Как Бурцев? — спросил Артём, позируя своим жестяным равнодушием даже не перед Василием Петровичем, а перед собой.
— Бурцев? — переспросил Василий Петрович в явном огорчении. — Мстислав — да, озадачил. Поначалу, когда случилось с китайцем, я думал, что… Что он китайца так потому, что слишком много было китайцев среди красных войск. Бурцев же из колчаковских — у них особенно много беды было с ними. Но теперь вот вы…
Артём хмыкнул.
— Но вообще зря вы его поручиком назвали, — чуть более оживлённо заговорил Василий Петрович, до сих пор будто бы пытающийся понять Бурцева. — Он на поручика обиделся.
— То есть если бы я назвал его полковником, он бы не обиделся? — спросил Артём, улыбаясь.
Василий Петрович смолчал, поджав губы: Артём был прав.
— Лажечникова избили только что, — сказал Василий Петрович. — Я шёл к вам, его занесли в роту, а лежал за дровней… Весь чёрный. И непонятно, кто бил-то. Не начальство вроде бы.
— А я, кажется, знаю кто, — сказал Артём, вспомнив разговор на кладбище между Хасаевым и казаком.
Василий Петрович почему-то не стал переспрашивать, кого Артём имел в виду.
— Здесь все понемногу звереют, — ещё помолчав, сказал Василий Петрович. — Страшно — душа ведь.
Артём подумал и ответил очень твёрдо:
— Наплевать. Психика.
На том и начали расставаться.
Василий Петрович принёс ягод — угостил Артёма.
— Спасибо, — сказал Артём искренне, с удовольствием взвешивая кулёк на руке. — Монаху на входе, наверное, надо отсыпать?
— Я уж дал ему, — сказал Василий Петрович спокойно и чуть сухо. — Вообще сюда нельзя ведь, пришлось его подкупить… Вы, надеюсь, теперь всё поняли про Афанасьева? — спросил Василий Петрович, уже поднявшись.
Артём моргнул — в том смысле, что понял, понял. Давно всё понял.
— Знаете, Артём, как получается сглаз? — вдруг заговорил, казалось бы, о посторонней теме Василий Петрович. — Когда в человеке есть какие-то зачатки болезни — тогда к нему прививается та же мерзость или хвороба. У вас всё было здесь, насколько это возможно, хорошо, потому что внутри у вас было всё правильно устроено. Я любовался на вас. Даже учился у вас чему-то. «Надо же, — думал, — никаких признаков человеческой расхлябанности, слабости или подлости». А потом что-то случилось — и покатилось. Знаете, как они вас все били? Меня б убили, если б мне так попало. А вы вон бегаете. Быть может, ваша бравада вас подвела, Артём? Вы подумайте над этим… Тут нельзя победить, вот что вам надо понять. В тюрьме нельзя победить. Я понял, что даже на войне нельзя победить, — но только ещё не нашёл подходящих для этого слов…
Артём поднялся, пожал руку Василию Петровичу. Он решил не думать сейчас же, сию минуту над его словами — оставить на потом: скажем, попытаться осмыслить это, засыпая. Самые важные вещи понимаются на пороге сна — так иногда казалось Артёму. Одна закавыка: потом с утра не помнишь, что понял. Что-то наверняка понял, а что — забыл.
Но, может, и не надо помнить?
— Артём, вас ведь карцер ждёт, вы понимаете? — сказал Василий Петрович уже в коридоре.
Всё настроение испортил.
* * *«А что ты думал? — издевался над собой Артём по пути назад. — Тебе двойной паёк выдадут? Пирог с капустой?»
— Чего там тебе принесли, делись, — сказал блатной, поймав Артёма на входе в палату.
Если б всё это было произнесено с нахрапом — Артём ответил бы зло: чего уж было терять после всего произошедшего. Но блатной обратился с улыбкой — несколько даже заискивающей. Ему можно было б и отказать, весело сказав: «А не твоё дело!» — и всё это восприняли бы как надо, был уверен Артём. Хотя бы потому, что блатной тут был не в компании: в карты он порывался играть с кем ни попадя — даже владычке Иоанну предложил однажды; и вообще скучал.
— Дать ягодку? — спросил Артём.
— А то, — ответил блатной и тут же сложил руки ковшом.
Не совсем осознанное, было у Артёма потайное желание задобрить, с позволения сказать, блатного Бога: вдруг, если накормить этого — тогда и Ксива отлипнет, как банный лист?
— Хорошо, не четыре руки у тебя, — сказал Артём, отсыпая в грязные ладони разных ягод.
— Чего? — не понял блатной.
На кистях его были невнятные наколки, заметил Артём, и ещё какой-то синюшный рисунок виднелся на груди — в вороте рубахи, которая была размера на три больше, чем требовалось.
Щёки у него были впалые, глаза чуть гноились, лицом он казался схожим с рыбой: вперёд вытягивались губы, дальше шли глаза, подбородок был скошен почти напрочь; будешь такому бить в бороду — и сломаешь кадык.
Прозвание у блатного было Жабра.
— Бабу хочешь? — сказал блатной, немедленно засыпав почти все ягоды в рот. Губы он тоже раскрывал как-то по-рыбьи. Артём постарался не заглядывать в блатную пасть, чтоб не увидеть рыбьи же мелкие сточенные зубки.
— Ох ты, — с очевидной и нарочитой иронией сказал Артём, глядя в лоб блатному — скошенный и едва заметный. — А откуда у тебя баба?
— У меня бабы нет, — начал блатной говорить уже несколько хамоватым тоном: Артём знал эту их манеру — отвоёвывать каждым словом всякий мужской разговор в свою пользу, чтоб при первой же возможности раздавить собеседничка как клопа.
— А у кого есть? — спросил Артём весело: как бы то ни было, плевать он хотел на эти манеры — и это было видно, что плевать он хотел, даже с низким лбом можно было о том догадаться.
Блатной догадался и продолжил более сдержанно:
— Там бабий лазарет, — блатной показал пальцем вверх. — Есть бабы рублевые, есть полтинишные, есть пятиалтынные. Местный монашек может сделать тебе встречу. Полтину ему, полтину мне — я посторожу, а после тебя попользуюсь. И на бабу — уж какую выберешь.
— У меня нет денег, — сразу сказал Артём.
— А чё есть? — спросил блатной и даже чуть подцепил Артёма за рукав двумя пальцами, измазанными к тому же ягодным соком.
— Убери руки-то скорей, — сказал Артём ласково.
Блатной убрал, чуть медленней, чем надо, но тут же предложил:
— А в картишки?
Артём даже не ответил: по коридору несли нового больного, носильщики — знакомые лица; двенадцатая рота вновь обеспечила пополнение лазарета.
Впереди шёл монах, указывал дорогу. Лажечникова — по виду натурально неживого — тащили Хасаев с напарником и кто-то третий, всё время загораживаемый монахом.
Вот уж кого Артём не ожидал увидеть — но он явился, Афанасьев. Мало того, когда, семеня, держась за край попоны, на которой лежал бессознательный Лажечников, проходил мимо, подмигнул. Морда невыспавшаяся — опять, поди, в карты с блатными играл.
Сзади всю эту процессию подгоняла пожилая медсестра.
— Тебя хотел повидать! Навязался к чеченам в помощники! — прошептал Афанасьев, выйдя из палаты. — Сюда ж не прорвёшься. Но местные фельдшера таскать больных не хотят — поэтому… Что у тебя? Так били — а у тебя только нос распух да нитки вот на виске! Зашили?
— Зашили, — повторил Артём, пытаясь раскачать в себе неприязнь к этой рыжей твари, и всё никак не получалось.
Афанасьев схватил себя за чуб, привычно как бы пробуя на крепость свою голову: не слетит ли, не сорву ли.
— «Не по плису, не по бархату хожу, а хожу-хожу по острому ножу…» — пропел Афанасьев, с нежностью глядя на Артёма.
У Артёма против его воли промелькнуло: «Нет, не он, нет…» Артёму будто бы хотелось уговорить самого себя, притом что хитрить тут было нечего: Афанасьев сбросил святцы, а кто же ещё.
— Идём, Афанас, — позвал Хасаев.
— Ага, сейчас приду, — не оглядываясь, ответил Афанасьев.
— Они казака? — спросил Артём, показав глазами на чеченцев.
— А кто же, — ответил Афанасьев с деланой строгостью и тут же решился спросить: — Ты, наверно, думаешь, это я тебе святцы? Артём, Богом клянусь…
Артёма вдруг осенило, как всё это закончить:
— Афанас, а дай рубль взаймы? А лучше два.
Так бы Артём ни за что стрелять не стал — не было привычки, но в эту минуту показалось простым и даже спасительным.
Афанасьев с удовольствием дал и напоследок ещё раз подмигнул.
— Я приду ещё! — сказал, схватив себя за чуб.
— Ага, — ответил Артём. — Только не тащи больше из роты никого. Тут уж коек свободных нет.
Очень довольный шуткой и ещё, кажется, тем, что отдал два рубля, Афанасьев захохотал.
— Эй, — с полдороги Афанасьев вернулся. — Вот ещё рубль, держи. Пожрать себе купишь…
* * *Лажечников очнулся, но говорить не мог, только моргал и дышал. Из бороды его вырвали несколько клоков, и на челюстях кровянила содранная кожа. Мохнатые брови казака встали почти дыбом, будто от ужаса. Смотреть на него было тяжело.
— Может, пить? — спросил Артём у Тимофея Степановича.
Пожилая медсестра прогнала Артёма:
— Иди на своё место, без тебя знают, всё дадим.
Он ушёл, влез под покрывало, там вскоре настигли мысли горячие и нудные: что значит одно приключение в душевой для такой молодости.
Не выдержал, выбрался на свет. Вынул из кармана мятый рубль и любовался на него с тем чувством, как будто это была картинка с обнажённой девицей.
Рубль сулил ошеломительную и долгожданную радость — такую огромную, что её едва могло вместить сознание.