Песня была незнакомая и грустная: «Он был в кожаной тужурке, тридцать ран на груди…»
Ксиву Артём увидеть не ожидал, но сразу же встретился с ним глазами. Тот заулыбался, с некоторой даже ласкою разглядывая мешки в руках Артёма.
Артём, расталкивая лагерников и не отвечая на приветствия тех, кто с ним здоровался, поспешил к своим нарам.
Василий Петрович встал ему навстречу, собирался вроде бы обнять, но Артём пробормотал что-то невразумительное, забрался наверх и там уже приступил к тому, что собирался сделать.
— Митя, — позвал Щелкачова. — Ты не слушай меня, живи своим умом… Угощайся вот лучше.
Выхватил из мешка две вяленые рыбины с отсутствующими глазами.
— А вы? А ты? — спросил Щелкачов.
— А меня в другую роту переводят, на повышенное довольствие, — ответил Артём. — Тройной паёк! Моисей Соломонович, идите, идите сюда. Прекратите петь на минуту.
Тот не заставил себя ждать.
— Хорошо поёшь, Соломоныч. Не портишь песню. Спой мне, знаешь, какую? «Не по плису, не по бархату хожу, а хожу-хожу по острому ножу…» У меня, знаешь, были плисовые штаны и хоть не бархатная, но шёлковая рубашка. И ещё отец, через особую дощечку с вырезами, натирал мне пуговицы гимназического мундира. У меня, представь, был отец. Спой?
— «Не по плису»? — переспросил Моисей Соломонович с удовольствием, кивая и улыбаясь. — Да, да, — но петь не стал, понёс поскорее, пока не передумали, насмерть запечатанную железную банку с подсолнечным маслом.
— Афанасьев! Рыжая сволочуга! — обрадовался Артём, когда дремавший рыжий поэт свесился с третьего яруса своим чудесным чубом. — А у меня для тебя сюрприз! Что тут у нас в этой жестянке? Конфеты! Чтоб их грызть! Держи!
Курез-шах и Кабир-шах получили на двоих остатки сахара в отдельном мешочке и долго улыбались и кланялись. Авдею Сивцеву достался последний кусок колбасы.
— Чтоб твоя лошадка тебя дождалась, Сивцев! — пожелал Артём.
Фельетонист Граков, молча вставший за своей очередью, удостоился связки баранок.
— Ой, и ты тут, Самовар, — удивился Артём. — Держи подболоточной муки и с генералом своим не делись. Его и так теперь хорошо кормят.
— Какого генерала? — спросил Самовар, с достоинством принимая дары.
— Фельдмаршала, — пристыдился Артём. — Фельдмаршала Бурцева.
Самовар наглядно, всеми своими надбровными дугами обиделся, но муки́ не вернул.
— Ешьте, милые, я вас всех скоро сдам с потрохами. Если доживу, — шептал Артём, оглядывая лагерников.
Они действительно принялись немедля есть: странно прятать в заначку то, чем угостили.
— Василий Петрович, — Артём легко спрыгнул вниз. — Смотрите, сколько я вам чаю принёс! До зимы хватит точно… И орехов. А где наша зайчатина? Где китаец желтолицый? У меня ещё рис для него есть.
— Китаец?.. Китайца взводный Мстислав Бурцев перевёл в карцер, — ответил Василий Петрович, скорей с грустью, чем с любопытством рассматривавший Артёма.
— Вот как, — отозвался Артём тем тоном, как если бы ему сообщили о небезынтересной светской новости, — …Василий Петрович, я б отдал вам всю посылку, но вас бы за неё наши блатные зарезали, — сказал Артём свистящим шёпотом.
Василий Петрович сморщился: похоже, ему была болезненна ситуация, в которой Артём был вынужден паясничать. Он не мог его прервать, но и терпеть не хотел.
По крайней мере, Артём так всё это понял, но остановиться уже не мог.
Когда явился Ксива, замешкавшийся с поиском товарищей, мешок был пуст.
— Готовил тебе половину, а тут вот какая незадача: всё разобрали, — сказал ему Артём. — Вот возьми хотя бы мешок. Может, платье себе сошьёшь из него.
Ксива молча смотрел, играя желваками. Губа его озадаченно свисала при этом, чуть шевелясь.
Объявляли вечернюю поверку, был слышен буйный и пьяный голос Кучеравы. По рядам пошёл Бурцев, в руке у него был стилет. Он помахивал им.
— Загиб Иванович ночью к тебе придёт, — сказал Ксива Артёму. — Дождёшься? Или можешь прямо сейчас удавиться.
— Почему удавиться? — спросил Артём. — Дождусь.
Афанасьев сидел на своих нарах и всё это наблюдал, не говоря ни слова.
Загибом Ивановичем здесь называли смерть.
* * *Смерть к Артёму не пришла: Ксиву и Шафербекова отправили на ночные работы, Крапин не соврал… Блатные из их угла несколько раз поглядывали в сторону Артёма.
Он долго ждал их — кажется, пока не рассвело: боялся, сжимал челюсти, представлял, как заорёт, если подойдут… или начнёт метаться по нарам, всех топча и забираясь под чужие покрывала…
…давил клопов и всякий раз думал: и тебя вот так, как клопа… и тебя вот так же…
…иногда забывался, в голове что-то падало, взвизгивало, орали чайки прямо над головой.
От кашля или скрипа нар вздрагивал, просыпался, весь вспотевший: но никто не стоял рядом, никаких чаек не было, только храп и скрип зубовный.
«Надо гуся себе завести, — думал Артём; мысли были медленные, будто он шёл по грязи и каждое слово нужно было, как ногу, из тягучей жижи извлекать. — Завести себе гуся… Привязать на верёвочку… Придут резать — гусь загогочет, забьёт крыльями… всех разбудит».
Под утро Хасаев начал громыхать чаном в тамбуре для дневальных, и это саднящему от ужаса и усталости рассудку показалось успокаивающим: ну, раз грохочут чем-то — что теперь случится? Ничего… Разве нужно дневальным, чтоб кого-то зарезали? Совсем не нужно…
Только здесь крепко заснул, и приснилось, что он снова в ИСО у Галины и всё подписал.
И так легко на душе, так славно…
На утренней поверке Артём стоял чумной. Звуки доносились искажённые, издалека, как под водой. Люди ходили мутные, воздуха снаружи не было, только внутри. Того и гляди, осоловелая соловецкая рыба проплывёт меж ног.
Рыба действительно появилась.
Вывели перед строем вора, укравшего селёдку из кухни. Наказание, наверное, придумал Кучерава, исполнял Сорокин: провинившегося били селёдкой по лицу. Он не вырывался, терпел, только закрывал глаза. После третьего удара щека начала кровянить.
Артём отчуждённо и без жалости думал: «А вот если б предложили вместо того, чтоб зарезать меня, бить селёдкой ещё два с половиной года? Я бы согласился. Подумаешь: бить селёдкой».
— Селёдку-то выбросят или в суп кинут потом? — спросил кто-то рядом.
На разводе появился незнакомый, крепкий, молодой, в очках мужик. Во время экзекуции он смотрел в сторону, иногда трогал очки: похоже, ему всё это не нравилось.
После традиционной малоумной матерщины, которую проорал Кучерава, дали слово незнакомцу.
— Меня зовут Борис Лукьянович, — сухо и не очень громко, но басовито сказал он. — Я занимаюсь подготовкой лагерной спартакиады, посвящённой очередной годовщине Октября. Меня интересуют те, кто всерьёз занимался спортом: бег, прыжки, плавание, бокс, гири, футбол.
— Бег через границу принимается? — спросил кто-то. Раздался хохот.
— А плавание за баланами? — спросили в другом месте. Заржали ещё веселей.
— А комариков считать — это спорт или частное увлечение?
Всем было очень смешно.
«Вот оно», — понял Артём. Шагнул из строя:
— Я!
— Встать в строй! — прошипел Бурцев.
Артём не двинулся с места: не заметят ещё, а надо, надо, надо, чтоб заметили, позвали, спасли.
«Зови меня скорей, эй, в очках! Я буду прыгать для тебя во все стороны! С мячом на голове и с гирей на ноге! Ну же!»
Борис Лукьянович что-то шепнул Кучераве.
— Сюда иди! — ткнул Кучерава толстым и гнутым пальцем в Артёма. — Смотри, если набрехал! — И, уже обращаясь ко всем, добавил: — Все самозванцы получат трое суток карцера!
Борис Лукьянович нахмурился: слова про карцер ему тоже показались неуместными.
Теперь Артём смотрел на строй, поймав себя на мысли, что с этой стороны роту никогда не видел.
«А приятно так стоять…» — думал Артём удивлённо. Ему немедленно понравилось чувствовать себя начальством.
Афанасьев улыбался и подмигивал Артёму.
«Вот так, Афанас, а фокусников и картёжников сюда не берут», — с ироничной мстительностью размышлял Артём.
Увидел Щелкачова и добавил: «…и шахматистов, Митя, тоже!»
Фельетонист Граков перетаптывался, по всей видимости, пытаясь вспомнить какой-нибудь вид спорта, которым он когда-то занимался, но странным образом позабыл о том. Бокс? Нет, точно нет. Гири? Объективно нет. Плавание? Вряд ли. Футбол? Даже не видел, как это выглядит. Может быть, прыжки? Но что это за прыжки? Как их совершают?
Схожие чувства переживал Моисей Соломонович, который уже пытался прорваться в артистическую роту, и вроде бы его готовились перевести, но всё ещё раздумывали. Теперь он решал вопрос, плыть или не плыть — да и плавают ли на спартакиадах, да и годовщина Октября — далеко ли в октябре уплывёшь.
Сивцев стоял понуро и отстранённо, словно и не понимал, о чём речь: он даже не смеялся, когда балагуры горланили про бег и баланы.
Сивцев стоял понуро и отстранённо, словно и не понимал, о чём речь: он даже не смеялся, когда балагуры горланили про бег и баланы.
Нашлось всего трое желающих — видимо, угрозы Кучеравы повлияли.
Сразу после развода вызвавшиеся отправились с Борисом Лукьяновичем на проверку спортивных навыков.
Артём чувствовал не волнение, а совершенно неуместное безразличие. Отчего-то он был уверен, что его возьмут. Дышал через нос, размазывал комаров по лицу, шёл, глядя под ноги.
Совсем мальчишкой Артём недолго занимался боксом: около трёх месяцев. Вообще у него получалось, но тут вовсю началась война… Много чего началось.
Не имевший никакой предрасположенности ни к рукоприкладству, ни к подавлению тщедушных и робких, Артём тем не менее был самым сильным в своём гимназическом классе, лучшим на брусьях и турнике и порой несколько даже бравировал своей природной ловкостью и умением метко, с оттягом бить в зубы, сшибая с ног.
При этом разозлиться как следует никогда не умел.
После гимназии драться приходилось куда реже.
Его однажды, лет в девятнадцать, двое, немногим старше его, пытались ограбить — снять пальто. Артём прикинул шансы и благоразумно решил убежать. Рванул сначала резво, но пальто путало ноги, мешало бегу — вдруг развернулся и с такой силой ударил первого, нагонявшего, что показалось — у того лопнула щека.
Вроде бы не должно было такого случиться, но Артём так убедительно и четко это видел, что сам испугался и побежал в итоге вдвое быстрей.
Ещё он подрался, когда подрабатывал грузчиком. Там был дядька, тоже грузчик, вдвое больше — и он бы Артёма прибил, когда б не был сильно пьян и оттого неряшлив в замахе. Артём сбил о него кулак до крови, но, надсадив дыханье и умаявшись, всё же победил… На работу, правда, не пошёл больше. И так собирался бросать это занятие, а тут ещё с этим бугаём разбираться заново. Хотя в сравнении с тем, что теперь творилось вокруг Артёма, тот случай казался совсем смешным.
В общем, послужной список выглядел не очень убедительным — но не мешал Артёму быть спокойным сейчас.
Вот только он не спал. И ещё этот шрам на виске. Если попадут — и он снова разойдётся? Примут его опять в лазарет? Скорей всего нет. Будет ходить с мозгами наружу, пока все не вытекут.
«А драться с кем? — размышлял Артём. — Неужели с этим в очках? Очки-то он снимет? Хорошо б он вообще не видел без очков».
Спортивную базу решили делать за монастырём. Возле нового, длинного, ещё без крыши амбара наблюдалась поляна, вроде бы пригодная для игр с мячом; чуть поодаль врыли турник… собственно, всё.
Работали строители — естественно, лагерники: двое — внизу, подавая доски, двое принимали сверху. Десятник, притащив себе откуда-то сена, полёживал внутри амбара и наблюдал. В руках у него был кий, сломанный посередине.
— Здесь будем… — сказал Борис Лукьянович, близоруко осматриваясь: у него с собой была папочка, положить её было некуда.
Он присел на корточки и переписал себе в захватанную грязными пальцами ведомость всех приведённых из двенадцатой роты. Артём заглянул в список — там уже было фамилий тридцать или около того.
— С кого начнём? — спросил Борис Лукьянович и сам тут же выбрал, кивнув Артёму: — Давайте с вас… Говорите, занимались боксом? Насколько серьёзно?.. Впрочем, сейчас увидим… Пиджак, наверное, надо снять? Боксёрских перчаток у нас нет, зато я нашёл вот такие замечательные варежки… Примеряйте. Хорошо? На варежки, в свою очередь, мы приспособим… ру-ка-ви-цы! За неимением спортивного — рабочий инвентарь, хо-хо.
«Какой интеллигентный человек, неужели он сейчас будет меня бить по лицу? — с доброй насмешкой думал Артём. — Раз рабочий инвентарь, дал бы мне черенок от лопаты, всё фора была бы…»
Единственное, что Артёму всерьёз не нравилось, — так это навязчивое внимание строителей, забросивших свою работу и о чём-то пересмеивающихся.
— А что, у вас простой? — спросил Артём десятника: с недосыпа он часто вёл себя как подвыпивший.
— Занимайся своим делом, у них перекур, — ответил десятник недовольно.
— Не обращайте внимания, — сказал Борис Лукьянович тихо. Он вообще был настроен очень приветливо и добродушно, но чувство веского достоинства слышалось за каждым его словом. Артём уважал таких людей.
— Прямо здесь будем? — спросил Артём, когда Борис Лукьянович, тоже надев варежки, а на них рукавицы, бережно снял этими лапами очки и передал их стоявшему рядом лагернику из двенадцатой, выдавшему себя за бегуна и прыгуна.
— Можем выйти на улицу, — сказал Борис Лукьянович, с костным хрустом разминаясь.
Хруст был впечатляющим.
«Если он так хрустит, — зябко подумал Артём, — можно представить, какой от меня сейчас хруст будет стоять».
Для виду он поскакал на одной ноге, на другой, сразу понял, что его слишком качает, и начал разминать себе шею и голову, будто пытаясь её выкрутить или вкрутить.
«Надо было за бегуна себя выдать, — подумал напоследок Артём. — Хотя бы не стали бить по голове…»
Борис Лукьянович повёл бой неспешно и бережно, только намечая удары. Через полминуты Артём уже успокоился, а через минуту подумал с некоторым раздражением о противнике: «…Так уверенно ведёт себя, словно и подумать не может… что я могу его сбить…»
Неожиданно для себя Артём перешёл в наступление, был встречен прямым в голову, но не унялся и, настырным рывком сблизившись, провёл «двоечку».
Борис Лукьянович не шелохнулся, а, напротив, с довольной улыбкой кивнул: продолжайте, продолжайте, очень неплохо.
Минуты через три Артём начал уставать.
— Много суетишься, — сказал Борис Лукьянович, по-прежнему стараясь находиться в обороне и предоставляя Артёму поработать самому.
Лагерники, работавшие на крыше, чтобы лучше видеть поединок, переползли поближе.
Понимая, что сил хватит ненадолго, Артём начал откровенно осаждать Бориса Лукьяновича — тот же двигался мягко, руки держал высоко у лица, призывно выглядывая в щель между мощными кистями…
«…Да как же тебя… — повторял Артём, — …да как же тебя достать… да как же… тебя бы…»
Потом воздух в грудной клетке Артёма исчез, и образовалось огромное душное облако, заполнившее разом все внутренности. Артём смотрел вокруг глазами, полными слёз, и, раскрыв рот, мучительно ждал, когда же ему наконец вздохнётся.
Он пропустил всего один, очень короткий и совершенно незаметный удар в солнечное сплетение.
Двое лагерников, смотревших бой, теперь смеялись, а Борис Лукьянович вообще куда-то пропал.
«Надо мной? — подумал Артём с медленной и душной тоскою. — Неужели я так смешон?..»
Он нашёл в себе силы чуть разогнуться и посмотреть в сторону смеющихся. Нет, дело было не в нём, слава тебе… В тот момент, когда Артём пропустил удар, лагерник, сидевший на краю стены, не удержался и упал вниз прямо на десятника.
Борис Лукьянович сразу бросился к ним, испугавшись, что десятник задавлен… но всё обошлось.
Странным образом вместе с воздухом к Артёму возвращался и слух — десятник страшно матерился, — и почему-то обоняние: пахло свежеструганой доской, а раньше и не заметил, — и даже рассудок: он вдруг понял, что Борис Лукьянович, отвлёкшись на падение лагерника, не заметил, в каком плачевном состоянии находился Артём, прямо-таки убитый в грудь.
— У вас что на виске? — спросил Борис Лукьянович, вернувшись; дыхание у него даже не сбилось. — Шрам? Недавний? Ну, ничего, подживёт за полтора месяца. Я старался не бить туда.
«Ты вообще старался не бить», — благодарно подумал Артём.
Борис Лукьянович сбросил рукавицы, снял варежки, махнул другим кандидатам: пойдёмте теперь вы.
— А мне? — спросил Артём, поспешно сдирая с себя потные варежки и всё ещё не находя воздуха в достаточном количестве. — А что я?.. Можно я с вами пока побуду?
— Отчего же «пока», мы вас берём. — бросил Борис Лукьянович, выходя на улицу. — Придётся, конечно, поднатаскать, — добавил он, оглянувшись: — Природные навыки есть, а профессиональных умений — чуть меньше.
«„Чуть меньше“ он сказал в том смысле, что вообще нет», — сразу догадался Артём, несмотря на это понимание, в один миг ставший счастливым до такой степени, что ему ужасно захотелось выкинуть какое-нибудь нелепое коленце.
Десятник всё матерился и даже порывался драться, но упавший лагерник от греха подальше забрался снова наверх и там пережидал.
Артём поспешил было за всеми смотреть на бегуна или прыгуна, но вдруг вспомнил, какую он себе радость припас. Как знал!
Раздавая посылку, он так и не решился отдать шматок сала, горчицу и лимон. Какое б ни было у него состояние по возвращении из лазарета, сколько бы ни готовился он умереть, а на эти яства рука не поднялась: спрятал в пиджак.
Он уселся возле стены амбара, сплюнул раз длинную слюну, сплюнул два… и, глядя на солнце, начал кусать, яростно надрывая жёсткие волокна, сало и заедать его лимоном. Горчица раскрошилась в кармане, и Артём иногда залезал туда пальцами, возил рукой и облизывал потом всю эту горечь, и снова выжимал лимон в рот, и рвал сало зубами.