— Ваш пропуск, — спросил красноармеец.
— Наш пропуск, — ответил Артём, подавая бумагу.
Красноармейцу такой тон не понравился, но что поделаешь, казённую бумагу не съешь.
Вот она, зелёная стрела Преображенского собора. Афанасьев говорил, что это собор весёлый, лёгкий, будто даже смешливый. Ещё он говорил, что купола его полны киселём.
«Если Гале про это сказать? Поймёт она?» — задавался вопросом Артём.
Бывший соловецкий митрополит колол дрова для рабочих кухонь.
Раздался осипший сигнал — это пришла «Нева», Артём помнил голос этой посудины ещё с тех пор, как грузил бочки с треской на причале.
«…Вот разве что поесть хочу», — понял Артём, глядя на митрополита и слыша «Неву».
Он же получил продуктовый паёк, как помощник Бориса Лукьяновича, — там было чем поживиться.
«А прежняя рота твоя ворочает баланы в холодной воде, — сказал себе Артём и сам же себе ответил: — И что мне? Сгореть со стыда? Я тоже ворочал».
Чуть запоздавший, вёл свою группу Василий Петрович.
Тут Артём уже встал на дороге — не обойти: ему хотелось начать утро с того, чтоб его простили, тогда и день обещал удасться.
Василий Петрович мотнул головой, тронул кепку, было видно, что он сердится по-прежнему, но что ж теперь — обходить этого бритого загорелого подлеца?
— Я на минутку, на минутку, — сказал Артём, приобняв Василия Петровича, говоря негромко и быстро. — Я не знаю, как часто ваши Афинские вечера собираются, Василий Петрович, и о чём вы там говорите, но я там видел Гракова… Вы будьте в его присутствии чуть внимательней, ладно? А то он пересказывает ваши разговоры кому попало.
Василий Петрович, так ничего Артёму и не сказавший, строго кивнул, сжал Артёму локоть и поспешил обратно к своей ягодной команде.
«А ведь я мог бы до сих пор ягоды собирать! — вспомнил Артём, глядя им вслед. — Василий Петрович уговаривал ведь… Хорошо было бы? И не случилось бы того, что случилось. Что ты, Артём, выбираешь?»
Выбор его был понятен, однако на данный момент недоступен.
Он так и не пошёл есть — а вдруг Галя появится и уйдёт по своим делам, уедет в Кемь или в Москву, и с концами — эта шарлатанка, этот шкет, эта… У Артёма снова захолонуло сердце, и на мгновение чёрная рассыпчатая, трепещущая многими крыльями стрекоза появилась в глазах.
«Да что ж с тобой такое…» — едва ли не вслух засмеялся он.
По уму, надо было бы давно убраться со двора, но Артём нарочно бродил под окнами ИСО: «…может, заберут, — поёживаясь, думал он. — …Или самому пойти с повинной… Товарищ красноармеец, я съел двух кроликов на вверенном мне объекте, требую отвести меня в кабинет к Галине, она меня накажет».
«Заберут сейчас, да не туда, — узнаешь…» — одёргивал себя Артём в который раз и сам себя не слушался.
На дворе было довольно многолюдно, но все торопились по своим делам, никто не шлялся без смысла и заботы.
Прошли трое красноармейцев, не глядя на Артёма. Он подумал, что и красноармейцы, и блатные всегда казались ему на одно лицо — как китайцы. Блатные: грязные, как обмылки, со сточенными зубами. Красноармейцы: со своими собачьими лицами и вдавленными глазами. Как их было отличить? Проще было одну чайку отличить от другой.
Каждая пролетавшая мимо чайка старалась как можно громче проорать в ухо. С утра они всегда были голодные и злые. Эти твари за последние времена вовсе разучились охотиться, и питались исключительно на помойках или возле кухни. И ещё промышляли воровством или открытым грабежом. Натуральное древнее, до Екатерины ещё, казачество.
Блэк с Мишкой сделали круг за Артёмом, потом отстали: от него пахло солнцем, дураком, желанием: но едой — нет.
«Ой, а я знаю этого человека…» — угадал Артём.
Он приметил Виоляра, бывшего мексиканского консула, про которого рассказывал Василий Петрович. Виоляр поехал к родне своей жены в Тифлис и оттуда, вместе с любимой, угодил на Соловки.
Виоляр тоже никуда не спешил, но чего-то ожидал, находясь в состоянии явственного душевного волнения. Он стоял на углу ближайшего здания, переступая с ноги на ногу и томясь.
«Может, он тоже Галю ждёт?» — посмеялся Артём, тут же ощутив свою шутку как лёгкий удар под дых: нет, это было вовсе не смешно.
«…Сейчас женбарак поведут, дурачина», — пояснил себе он, и в подтверждение догадки появился строй женщин, направлявшихся на общие работы: «…Торф, скорей всего», — прикинул Артём.
В ближнем к Виоляру ряду шла высокая тонкая женщина — вид её был горд и подбородок высок, но глаза источали такую тоску, что сердце защемило.
Поразительно, но женский строй, обычно матерящийся много хуже мужичья, при виде Виоляра стих — кажется, все знали, что у них свидание, и мешать не желали. Они даже чуть тише пошли — все, включая конвоиров.
Виоляр держался за каменный угол, перебирая тонкими пальцами, и улыбался — здесь подошло бы сказать: улыбался изо всех сил. Если бы строй шёл мимо него на минуту больше, лицо Виоляра вдруг лопнуло бы резкой, поперёк, трещиной…
Но едва строй прошёл, Виоляр вдруг собрался и несколько даже облегчённо отправился по своим делам — кажется, он работал где-то при «Розмаге».
Зато Артёму стало ещё муторней.
— Вижу тебя, вижу, — негромко произнёс женский голос у него за спиной. — Стоишь, как глупый. Ты бы ещё рукой мне начал размахивать: «Я тут, эй!».
Голос был очень довольный.
Артём не оглядывался, чтоб не спугнуть это чудо. Внутри у него словно вспорхнула стая мелких птиц.
— В Преображенский собор иди, на самую крышу, где погорелые окна. Скажи, что у тебя наряд там… мусор разгребать. Вот ключ, в кармане у тебя, а то там замок. По крытой галерее иди, а не через роты.
* * *— «Спасайте, не спасайте, ведь жизнь мне не мила, а лучше приведите, в кого я влюблена…» — негромко и лукаво пропела Галя, отряхивая юбку, колени свои.
Она сегодня была — как приручённая.
Артём ни слова не говорил, только смотрел.
Он и подумать не мог, что влюблена она в него — с чего бы это? Но не огорчался: подумаешь, влюблена в кого-то, а поёт всё равно здесь, мне.
…И если бы только пела, люди добрые…
— Тут ведь, не смотри, что всё выгорело, — была церковь, ты понял? — сказала Галя.
Артём кивнул.
— Ты всё понимаешь, — согласилась Галя.
Свет здесь был неявный, пыльный, пахло горелым хламом, и Галя всматривалась в Артёма с таким видом, словно собиралась забрать его отсюда и отнести к себе домой.
На стенах ещё сохранились росписи: то одним, то другим глазом смотрел из разных углов Христос, бороды торчали клоками, розовая пяточка младенца отчётливо была видна.
— Есть люди, у которых мысли — желания, а желания — мысли, — сказала Галя. — А у тебя ни желаний, ни мыслей. Твои мысли — твои поступки. Но и поступки твои все случайные. Тебя несёт ветром по дороге. Ты думаешь, он тебя вынесет — но если он тебя вынесет куда-нибудь не туда?
Артём пожал плечами, чуть улыбаясь.
— Твоё понимание живёт отдельно от тебя, — сказала Галя. — Ты никаких усилий не делаешь и обычно не знаешь о том, что понимаешь. Но если тебя спросить — ты начнёшь отвечать, и вдруг окажется, что ты опять всё понимаешь.
Артём снова улыбнулся — ему было очень приятно всё, что она говорила; только он иногда прислушивался, не полезет ли кто-нибудь на чердак.
— Как же ты такой радостный сюда попал? — спросила Галя даже не его, а себя; поэтому Артём и не отвечал, хотя подумал: «…Сюда много кто попал…». — Тебе бы место… у моря, чтоб ты нырял, а барышни пугались, не утонул ли.
«Вот я тут ныряю», — хотел ответить Артём, но снова не стал.
— Только твоё понимание для твоей радости лишнее, поэтому ты не думаешь ни о чём, — заключила Галя, ещё раз всмотревшись в него. — Я всё никак не решу: объяснить тебе хоть что-нибудь или оставить тебя в твоём чудесном полузабытьи?
Артём, чуть закусив нижнюю губу, смотрел на неё. У Гали по шее стекла капля пота.
Она вдруг зажмурилась и чихнула, и сразу после этого засмеялась.
Артём в который раз прислушался: не идёт ли кто сюда.
— Кровля собора, — сказала Галя, подняв указательный палец вверх, — была шашечная: когда начало гореть, шашки ветром бросало до Святого озера! Верста, наверное! Говорят, было очень красиво… Когда сюда пятьсот лет назад приплыли монахи — тут был зелёный луг. А когда сюда пять лет назад пришли мы — пожарище.
«И они построили храм, а вы — тюрьму», — подумал Артём отстранённо, даже добродушно, безо всякой обиды на свою судьбу.
— А я знаю, что ты подумал, — сказала Галя.
Артём был уверен, что не знает, но всё равно немного испугался: «…Опять сейчас начнётся», — решил неопределённо.
— Эйхманис говорил: тут всегда была тюрьма, — примирительно сказал Артём на всякий случай: а вдруг всё-таки знает.
Артём был уверен, что не знает, но всё равно немного испугался: «…Опять сейчас начнётся», — решил неопределённо.
— Эйхманис говорил: тут всегда была тюрьма, — примирительно сказал Артём на всякий случай: а вдруг всё-таки знает.
— А чего это ты про Эйхманиса разволновался? — с ходу спросила Галя, как ждала.
— Почему? — искренне удивился Артём. — Я не разволновался.
— Всё время вспоминаешь про него.
«Я не вспоминаю, сама ты вспоминаешь», — так и срывалось с языка у Артёма, но он заткнулся, не стал об этом.
— При царях — ладно, — не слушая его, заторопилась Галя. — Знаешь, кто тут сделал новую тюрьму? После революции? «Союзники» — белогвардейские товарищи: они сюда сослали представителей Временного управления из Архангельска — те показались им слишком «красными». А?
Артёму было почти всё равно, но ей, очевидно, нет.
— Теперь тут обижают семь тысяч человек, — говорила Галя о том, что, видимо, давно хотела сказать. — А до сих пор тысячу лет секли всю Россию! Мужика — секли и секли! — Артём поёжился: их точно сейчас услышат, как она всё это объяснит? Что проводит лекцию заключённому Горяинову? — Всего пять лет прошло — но кому сейчас придёт в голову отвести взрослого человека на конюшню, снять с него штаны и по заднице бить кнутом? — почти уже кричала Галя. — Ты не думал об этом? Как быстро все про всё забыли!
— Зато здесь бьют дрыном по голове, — сказал Артём глухо: это самое малое, что мог сказать.
— И что? — спросила Галя с вызовом, сузив бешеные глаза.
— Мне казалось, что так не должно быть при новой власти, — сказал Артём, ни о чём не думая: а с чего ему было молчать теперь.
— Не так склалось, як казалось! — чьими-то чужими словами выкрикнула Галя, лицо её было яростным и неприятным, она привстала с таким видом, словно хотела ударить Артёма по лицу, раскарябать его щёки и глаза до крови, чтоб ему было больно, больно, больно — больнее, чем ей.
Артём тоже встал, — она крикнула: «Ты!..» — хотела, наверное, добавить обычное здесь «…шакал!» — но не стала — ногами они растревожили пыль, стало противно дышать, — «…тварь!» — наконец придумала она и ударила даже не кулаком, а будто бы когтями в грудь, под левое плечо. «Прекрати!» — тоже почти выкрикнул он, схватил её за руку, рванул к себе, он явно был сильнее, но она тоже оказалась цепкой, сначала упиралась, потом вдруг со злобой и всерьёз вцепилась зубами ему в кисть руки, Артёму некуда было деться: не орать же, он зажмурился, стиснул челюсти, терпел, было действительно больно, и сразу потекла кровь по руке — прокусила ведь, ты посмотри…
Галя отпрянула, он тут же перехватил своё запястье рукой, сжал рану.
Она стояла с сияющими глазами: что? понял? ты же всё понимаешь — ну так понял ещё раз?
Крови у неё на губах почему-то не было.
Артём дышал через нос.
— Испакостил меня, ещё и ведёт контрреволюционные разговоры, — сказала Галя прочувствованно, будто бы свершив месть.
Артём ещё почти минуту смотрел молча, потом засмеялся: это было смешно — про разговоры.
Она тоже попыталась засмеяться, но вдруг заплакала. Артём впервые видел её слёзы и напугался.
— Галя, — позвал он и приобнял её, ожидая, что оттолкнёт, но она не оттолкнула. Но и не приникла. Плакала негромко, не жалостливо, но уверенно — словно надо было отплакаться немедленно.
Он попытался повернуть её лицом к себе, и она наконец поддалась, повернулась.
Вдруг он сказал ей прямо в пахнущий его кровью рот:
— Я люблю тебя.
Она услышала, но вела себя так, словно ничего не было.
Чуть отстранилась, руками вытерла лицо: оно было не раздражённое, но и не приручённое уже — а просто лицо.
— Для женщины надо хлопотать, голуба, — сказала она, не глядя на Артёма и чуть разглаживая заплаканные веки и растирая щёки. — Ты, кстати, помнишь, что тебя могут расстрелять в любой день? И как мне быть? Когда я хочу платок с разводами, баретки с резинками и пудру «Лебяжий пух»?
— Ты похлопочи, — сказал Артём тихо с ударением на «ты». — А потом вся твоя жизнь будет как лебяжий пух.
— Я похлопотала. Сторожем должен был идти ваш владычка Иоанн, а пошёл ты. А батюшка больницу сторожит и двор возле неё метёт.
— Выпусти меня — я буду хлопотать, как последний раб, — повторил Артём.
— Выпущу, — вдруг просто ответила она, и тут же: — В театр идём завтра? Премьера.
И, не дожидаясь ответа, взяла сумку и направилась к выходу.
— Галя. Работать мне где? — спросил Артём, чувствуя себя мелко и стыдно.
— Ты сторож? Вот и сторожи. На тебе ответственность, — ответила она, не оглядываясь, и, выйдя, быстро начала спускаться вниз по лестнице.
Через несколько минут Артём шагнул следом. У дверей, когда закрывал чердак, его едва не хватил удар — на полу, возле входа, полуголый, сидел беспризорник, леопард, хлопал глазами, ничего уже от голода и одичания не боясь. Среди всех эти погорелых росписей и прокопчённых святых он выглядел как натуральный малолетний чёрт.
— Брысь, чтоб тебя! — с перепугу выругался Артём, чуть не выронив ключ.
Тот даже не двинулся, набрал в рот соплей погуще и сплюнул.
Чего ему было надо — неясно. Подслушивал, нет? Тут такое происходило.
Артём уходил с опаской, торопясь: вдруг да и бросится на спину этот чертяка.
Отпустило, едва увидел взрослых лагерников при свете: блатарей, доходяг, шваль человеческую — все свои, хорошо.
— Прибрался, матери твоей бис? — спросил внизу дневальный.
— Иди, проверяй, — ответил Артём через плечо. — Чистота как в детской.
Вышел на улицу, поднял голову.
Два окна в погорелом соборе.
* * *Они встретились глазами, когда он заходил в зал. Место Артёма было ровно перед Галей, в третьем ряду.
«Она нарочно так, — догадался Артём. — Чтоб я думал про неё весь спектакль».
В последний миг перед тем, как сесть, Артём поднял глаза и увидел в невысокой боковой ложе Эйхманиса. К счастью, тот разговаривал с кем-то и Артёма не заметил.
Артём поскорее уселся, чувствуя, как голова гудит от прилива крови. Не без труда справился с желанием сползти под ряды и там затаиться.
Галя тем временем не унималась. Ей нужно было кого-то окликнуть, сидя ей показалось неудобным, и она встала, при этом задев затылок Артёма бедром.
Пожалуй, это было приятно; но не пред глазами Эйхманиса.
Артём чуть наклонил голову, чтоб дать Гале покрутиться вволю, но едва разогнулся и сел прямо, тут же почувствовал её руку у себя на плече, причём мизинцем она дважды быстро пощекотала его шею. Перегнувшись через Артёма, Галя сказала кому-то, сидящему впереди его:
— Френкель, вас Эйхманис ищет, идите к нему в ложу, — и только после этого убрала руку.
Человек, которого искал Эйхманис, быстро поднялся, обернувшись, едва кивнул Гале, осмотрел Артёма — как раз в то мгновение, когда Галина рука сползала с его плеча, — руку эту заметил, но сделал вид, что ничего не видел, отвернулся в сторону и, прося прощения, двинулся к началу ряда.
Он был невысок и малоприметен, но что-то в его движениях, в его крепко сжатых, чуть влажных губах выдавало человека жуткой, упрямой воли.
— Нафталий Ароныч, — услышал Артём голос Эйхманиса, — иди сюда, надо быстро переговорить.
Френкель поднял голову, сдержанно улыбнулся и снова кивнул — но чуть иначе, на военный манер.
Одновременно с Френкелем вдоль первого ряда неспешно шёл Моисей Соломонович. Он давно уже высмотрел Артёма и с необычайной приветливостью махнул ему рукою. Здоровался он, впрочем, почти со всеми, на самые разные лады, словно его приветствия были сувенирами из лавки — и каждому доставался свой.
— «…Мара, Мара, что я буду делать, когда погонят на остров Соловки! Ты здесь будешь вдоволь наслаждаться, а я погибну, сгину от тоски…» — перездоровавшись вроде бы со всеми, красиво пропел Моисей Соломонович: Артём был почти уверен, что это сделано и для него тоже: показать, насколько соседствовавший с ним горемыка освоился теперь — может пропеть сомнительную песенку на глазах чекистов, и ничего ему не будет.
Френкель, увидел Артём, быстрым взглядом окинул Моисея Соломоновича, и во взгляде этом была неприязнь — но настолько мгновенная, что едва ли кто-то ещё заметил это.
Зал быстро собирался — рассчитан он был человек на пятьсот.
Артём случайно заметил усевшихся рядом Виоляра и его жену: сцепившись руками, они смотрели прямо перед собой, ничего, похоже, не видя и не слыша.
Все сидели вперемешку — красноармейцы и заключённые; самое высокое начальство, впрочем, располагалось в двух боковых ложах, а первые ряды были густо усеяны сотрудниками администрации и управленцами.
Из рот, что гоняли на общие работы, поблизости не было никого — зато через три места от Артёма трогал большим пальцем щёку Бурцев — «хорошо выбрит, нет?» — да и возле него, с обеих сторон, едва не в половину ряда, располагалась всякая, как Артём мысленно определил, погань из Информационно-следственного отдела.