Лиза, удивившись такому быстрому и неожиданному Татьяниному с ней согласию, только плечами пожала и снова направилась в комнату – пора было и в камин дров подкинуть, и в самом деле стол накрывать – стрелки часов показывали половину седьмого, а Рейчел обещала приехать к семи.
К приезду гостьи угощение Татьянино как раз подоспело. Румяные пироги «отдыхали» под белым льняным полотенцем, а запашистый борщ был перелит – к большому ее неудовольствию, кстати – в красивую фарфоровую супницу из старинного немецкого сервиза. То есть в «хлипкую эту чеплагу, об которую половником посильнее бренькни – и рассыпется». Однако с «чеплагой» пришлось хоть и с большим трудом, но смириться – американка все-таки, не кто-нибудь. Да и гостья сразу угодила ненароком: зайдя в дом, так вкусно повела носом по ветру, учуяв сытно-острый борщовый дух, что сердце Татьянино сразу размякло ей навстречу, а губы волей-неволей растянулись в добрейшей и приветливой улыбке.
– Ну, давайте, девчата, за стол садитесь. Как бишь тебя зовут? Рача? Что ж, давай ужинать. А перед борщом у нас, Рача, полагается пропустить по рюмочке ледяной водочки, – вовсю суетилась она, наслаждаясь своим гостеприимством. – Лизавета, а ты почему рюмочки на стол не поставила? Эка же ты неловкая какая! Ну ничего, сейчас принесу. И графинчик, и рюмочки.
Рейчел, улыбаясь, с удовольствием все сделала так, как ей скомандовала Лизина суровая домоправительница, – и рюмочку холодной водочки пропустила, и тут же отправила в рот вслед за ней первую ложку борща, обильно сдобренного сметаной, и искренне закрыла глаза от удовольствия, чем окончательно расположила к себе Татьяну. Это даже и пирога с грибами еще не испробовав. Лиза наблюдала за этой идиллией с улыбкой, одновременно соображая, как бы половчее Татьяну из-за стола спровадить – ведь не даст поговорить по-настоящему. Придумать ничего такого вежливого и необидного не успела, потому как Рейчел, быстренько завершив дань положенным восторгам по поводу вкусной еды, сама обернулась к ней и проговорила с воодушевлением, стараясь изо всех сил не примешивать к русским словам английские. Очень уж деликатной была американская гостья, и обращаться к Лизе на родном языке в присутствии Татьяны, которая, по ее наблюдениям, в этом языке была откровенно ни бум-бум, постеснялась как-то.
– Элизабет, знаешь, я сегодня была у Дэна и сказала ему, что разрешение на усыновление уже получено.
– Да? Что, вот прямо так и сказала?
– Ну да.
– И он тебя понял? – пытаясь скрыть непрошеную иронию, серьезно переспросила Лиза.
– А как же. Он так радостно улыбнулся! А что тут такого странного? Дети, они всегда все понимают. Гораздо лучше, чем мы, взрослые, думаем. А такие, как мой Дэн, в особенности. У них, понимаешь ли, чувства более обострены, чем у обычных здоровых детей. Мне кажется, ты совершенно зря пытаешься иронизировать по этому поводу.
– Ну да, конечно, – задумчиво произнесла Лиза. – Я вовсе не иронизирую. Наоборот… Скажи, как ты почувствовала, что он тебя понял? Только потому, что улыбнулся? Так он, по-моему, всем одинаково из своей кроватки улыбается.
– Это только на первый взгляд кажется. Даже не в этом дело. Понимаешь, у меня душа этого ребенка в себя приняла, вот она мне и сказала, что понял.
– Душа сказала?
– Ну да, – пожала плечами Рейчел, удивляясь Лизиной непонятливости. – А что такое?
– Душа, значит.
Лиза сердито откинулась на спинку стула и замолчала, покусывая губы и сильно нахмурив лоб. Посидев так с минуту и словно собравшись с духом, снова выпрямила спину, спросила тихо:
– Ну тогда объясни мне одну вещь. Почему так происходит? Почему твоя душа принимает чужого ребенка, а моя нет? Я что, ущербная? Или души у меня как таковой просто нет? Ну почему я-то ничего такого не чувствую?! Инстинкта материнского у меня нет, да? Выходит, у всех нормальных женщин он есть, а у меня нет?
Рейчел, расслышав в голосе Лизы пока старательно сдерживаемую, но уже проклюнувшуюся первыми нервными нотками настоящую истерику, озадаченно на нее уставилась и долго молча разглядывала, нахмурив некрасивыми бугорками свой рыхлый лоб. Потом спросила тихо и доверительно:
– Лиз, у тебя проблемы, да? Я могу чем-то помочь? Ты скажи, что мне нужно сделать.
– Да ничего такого особенного не нужно. Просто понять хочу. Скажи, я могу быть с тобой полностью откровенной? Ты не осудишь меня за то, что скажу?
– Я не смогу осудить тебя в любом случае. Говори.
– Понимаешь ли. Может, это ужасно звучит, но я, хоть убей, не понимаю этих ваших материнских ощущений. И поступка твоего тоже. Ну зачем тебе больной российский ребенок, скажи? Если это лишь желание доброго дела, то ведь можно просто ему помочь как-то, не знаю. Денег дать на лечение или еще чего. Ну как, как это неприятное, даже где-то отвратительное, в общем, существо можно полюбить? Не верю я тебе, Рейчел! Не понимаю! Видимо, у меня в голове нужный файл отсутствует, где эта информация должна высвечиваться. И меня это в последнее время мучить стало! Потому что непонятно! Даже муж мой, Лёня, от меня к чужим детям ушел. Сегодня его видела – счастливый такой! Играет вовсю с пацанами в войнушку, а меня будто и не было никогда в его жизни. И мне вдруг так больно и обидно за себя стало!
– Да что ты несешь такое, господи, Лизавета!
Лиза сильно вздрогнула от Татьяниного возмущенного возгласа и удивленно уставилась в ее сторону. Она и забыла, что так и не спровадила ее вовремя на кухню.
– Совсем рехнулась ты, баба! – продолжала бушевать в своем искреннем возмущении Татьяна. – Ты еще вериги на себя напентерь да в народ на площадь куда выйди! И голову пеплом посыпь! Нашла от кого боль да обиду брать! – И, обращаясь уже к гостье, пояснила торопливо: – Мужик-то у ей был совсем никудышный!
– Никудышный – это как? – растерялась Рейчел. – Я не понимаю такого слова.
– Она имеет в виду – инфантильный, – пояснила вежливо Лиза и тут же, обернувшись к Татьяне, прошипела-простонала, сделав большие и умоляющие глаза: – Тань, ты бы шла к себе, а? Понимаешь, мне с гостьей нашей немного посекретничать надо, а она тебя стесняется. Пожалуйста, Тань.
Та, горько вздохнув, молча встала из-за стола и вышла на кухню, многозначительно хлопнув дверью. Американка, испуганно и сильно от этого хлопка вздрогнув, непонимающе уставилась на Лизу, ожидая хоть каких-нибудь странному Татьяниному поведению комментариев.
– Не обращай внимания. Она вовсе не рассердилась и не обиделась. Просто так страстно и по-бабьи за меня переживает. А что делать – муж-то действительно ушел. И действительно к чужим детям.
– Значит, уже не к чужим, уже к своим. Значит, его душа их приняла как своих. И не надо на него за это обижаться, это нормально.
– Да я не обижаюсь! Наоборот, понять хочу! И даже не про чужих детей, а вообще… Ты знаешь, никогда эта проблема детности-многодетности меня не волновала. Нет, я, конечно, могу понять, когда женщина рожает одного ребенка. Это, наверное, можно даже рассматривать как некий социально-демографический долг перед обществом, такой же, как для мужчин – в армии отслужить. Одного ребенка действительно иметь надо. И вложиться в него надо по совести, и человеком достойным вырастить. А вот много детей – для чего? Для собственного беспокойства? Для уничтожения возможности в чем-то самой выразиться? Для того чтобы всю жизнь заглядывать в их горшки? Ты знаешь, я даже нашего великого Льва Толстого не люблю за то, что он образ Наташи Ростовой в конце концов так испохабил – лишил ее женской привлекательности и очарования, которое так хорошо расписал поначалу. Зачем? Непонятно. Превратил ее в клушу какую-то без женского лица.
Рейчел молча слушала, не перебивая, грустно улыбалась и даже слегка покачивала головой в такт словам. Когда же Лиза, задохнувшись, будто совсем заплюхавшись в своей торопливой сумбурной речи, замолчала, американка протянула к ней руку, положила свою теплую мягкую ладонь ей на плечо и произнесла тихо и уверенно:
– Ты знаешь, я поняла, в чем заключается твоя ошибка. И я сейчас объясню.
– Ну так в чем? – нетерпеливо-страдальчески проговорила Лиза с некоторым надрывом в голосе.
– А в том, что ты пытаешься материнству придать логическую, материальную оболочку и к нему как-то еще и прицениться. Есть очень немногие, кстати, вещи, и материнство в том числе, которые ни одной логике-материализации не поддаются. Хотя, казалось бы, материальный-то результат материнства как раз и виден. А вот и нет! Ошибка в том, что мы порой собственного ребенка принимаем за свой результат. Даем таким образом оценку своему материнству – хорошую или плохую, в зависимости от поведения малыша. Или от красоты. Или от ума. Или от других его качеств. Ведь таким образом, знаешь, многие человеческие ощущения можно материализовать и дать им какую-то цену – чувство собственного достоинства, например. С этим как раз все понятно. А вот материнство материализовать нельзя.
– Хм… А мне как раз и непонятно. Как это можно материализовать чувство собственного достоинства?
– Да очень просто! Вот скажи, где ты себе косметику покупаешь? Ведь наверняка в дорогих гламурных магазинах? И платишь бешеные деньги за ту же помаду, например, которая, в сущности, является всего лишь кусочком химического вещества в пластмассовом обрамлении. А скажи, на обычном уличном лотке ты эту же самую помаду, которая в гламурном магазине стоит двести долларов, купила бы? Точно такую? Да никогда! Ты возьмешь ее именно там, в магазине, заплатишь, по сути, десять долларов за помаду, а остальные девяносто – за ощущение собственного достоинства. За то, что ты, так сказать, причастна-приобщена, что достойна делать покупки только в дорогих магазинах! Вот и цена твоему достоинству – девяносто долларов. А материнство – его не «сгламурируешь» никогда и никаким образом и цены ему не дашь! Ты же все время пытаешься это сделать, приспособить его пытаешься, как тюбик помады.
– То есть хочешь сказать, что материнство – это не само по себе рождение ребенка или его, к примеру, усыновление? Не конкретный результат? Это что-то другое, да?
– Ну да. Это, Лиз, голос твоей души, твоего сердца. Его просто услышать надо и следовать за ним, а не наворачивать вокруг него материальных табличек-ценников. Вот ты спрашивала, почему я захотела именно Дэна усыновить. А я не знаю, почему! Это надо у сердца моего спросить. Оно, мое сердце, могло привести меня и к камбоджийскому какому-нибудь ребенку, например, или к такому же больному – или здоровому, какая разница! – африканскому. У материнства нет национальности! И цены тоже нет.
– И мое сердце способно ребенка выбрать?
– Способно, конечно. Любое способно. И файл, как ты говоришь, материнский, у тебя не пустой. Просто железной дверью пока закрытый. Ты дверь-то душевно-сердечную открой пошире, вот и тебя твой ребенок бояться не будет, сам придет.
– А сейчас, выходит, боится?
– Конечно! Сейчас, что бы ты ни делала, он ни за что не придет. Он действительно боится, что ты будешь его прилагать к собственной успешности как недостающий для полноценного женского образа атрибут. Кому ж охота расти не человеком, а всего лишь показателем твоего окончательного женского совершенства? Но я думаю, что материнство твое обязательно состоится и файл откроется.
– Почему ты так думаешь? – с надеждой потянулась к ней Лиза.
– Да потому, что ты сама перед собой честна. Ты понимаешь и совершенно откровенно проговариваешь свою проблему, что не любишь и не хочешь детей. А другие не понимают и врут сами себе, что хотят быть матерями и отцами. Им просто так нужно, и все тут. И отдайте то, что по жизненной программе успешности-состоятельности положено! Чтоб ущербным не прослыть, не дай бог. У нас тоже таких людей – подавляющее большинство.
– Да, я помню, была у меня одна такая клиентка, – задумчиво произнесла Лиза. – Она в молодости родила ребенка и в роддоме его оставила. За себя испугалась. Да и сердце тогда ничего такого не подсказало. А через двадцать лет опомнилась, да как! Разыскала его в другой семье, у усыновителей, потребовала через суд проведения биологической экспертизы. Любые деньги готова была платить, чтоб вернуть себе дитя. Ох и намаялась я тогда с ней! Никаких законных доводов она слушать не желала. Подай ей родного ребенка, и все тут. Преподнеси на блюдечке.
– Вот ты сама и ответила на все свои вопросы! У твоей клиентки, как видно, файл материнский в сорок лет только открылся. Что ж, бывает. У всякой женщины по-разному. У меня, например, уже к шестнадцати годам это произошло. Представляешь, я в свои шестнадцать уже осознанно хотела ребенка! Не куклу, а ребенка, то есть живую душу, человека, которого нужно любить и уважать. А в восемнадцать уже родила старшего сына – Майкла. Ему сейчас пятнадцать. Потом была Мэрилин, потом Салли, потом Джессика… А три года назад родила пятого ребенка. Сына, Томаса. Привезли мы его с Дейлом домой, суетились вокруг в привычной семейной радости – в общем, все как всегда было. А вечером меня вдруг что-то пронзило, знаешь. Я поначалу и не поняла даже, что это. Как обычно, прошла по детским спальням, перецеловала всех на ночь и стою в коридоре потерянно – такое ощущение было, будто еще куда-то не зашла. Как будто ждет меня еще кто-то с этим вот ритуальным вечерним поцелуем. Или зовет. На сердце вдруг так тревожно стало! Меня где-то ребенок ждет, а я не иду. Потом Томас проснулся, заплакал. Я пошла его кормить и совершенно четко опять услышала, как к его здоровому, требующему материнского молока зову примешивается параллельно слабенький такой, будто мяукающий крик другого голодного ребенка. Это Дэн меня звал.
– Понятно. Только объясни тогда, почему твой Дэн сразу к тебе не пришел? Почему он пришел к такой женщине – потерявшейся в жизни, больной сифилисом, конченой русской алкоголичке-проститутке? Которая его и один раз даже кормить не захотела – взяла и смылась из роддома? Зачем он выбрал себе такую мать?
– А он не ее выбирал, а меня. Теперь я это совершенно точно знаю. Он меня позвал – и я пришла, чтоб стать его матерью. Неважно, через какую мать придет твой ребенок.
– Даже через суррогатную, например?
– Ну да. Может, и так. А может, и через другую. Пути господни неисповедимы. Лишь бы сердце твое ребенка позвало! А твое позовет. Непременно. Я почему-то верю в тебя.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что веришь. И за разговор. Мне, знаешь, гораздо на душе легче стало. Я, конечно, мало что поняла и приняла для себя из этого нашего разговора, но хотя бы поступок мужа теперь как-то для себя объяснить могу. Наверное, он тоже что-то такое знает, чего я не знаю. И вообще, ты, случайно, не психоаналитик по профессии, а? Уж больно как-то складно про все это рассказываешь!
– Нет, я не психоаналитик, – рассмеялась весело Рейчел. – Хотя, знаешь, сама часто прибегаю к его услугам! У меня другая профессия, которую учебой не постигнешь и за которую даже звания бакалавра никто не даст. Я просто мать, Лиз, и все. Многодетная любящая мать.
10
Лиза лихо припарковала машину за знакомым уже сарайчиком и, откинувшись головой на спинку сиденья, прикрыла на минуту глаза. Ей отчего-то вдруг стало смешно, словно увидела себя в этот момент со стороны: неужели она, известный в городе адвокат, прячется в старом дворе за убогим сарайчиком? И неужели она, такая ухоженная, красивая, успешная Лиза Заславская, приехала сюда, чтобы плебейски подглядывать за мужем, смотреть из окна машины, как он выйдет гулять с двумя какими-то маленькими оборвышами. У нее что, других дел нет, более достойных? Конечно же, есть. И желающих заменить Лёню на его месте тоже, в общем-то, хватает. Так чего же она опять взяла и приперлась сюда, словно неизвестной силой ведомая? Смешно, ей-богу.
Ждать на сей раз пришлось очень долго. Уже темнеть начало, а Лёня с близнецами на прогулку так и не выходили. Может, их вообще дома-то нет? Она долго вглядывалась в начинающие кое-где вспыхивать электрическим светом окна серой пятиэтажки, пытаясь определить, за каким находится новое Лёнино пристанище. Ничего так и не определив, она собралась было повернуть ключ зажигания, чтоб убраться отсюда восвояси, как дверь подъезда, гулко бухнув, открылась, выпустив из себя знакомого уже мальчишку – Бориса, наверное. Потому что именно Борис в прошлый раз был обряжен в черную мешковатую и явно для него великоватую старенькую курточку с чужого плеча. А тот, который Глеб, наоборот, был одет в маленькое кургузенькое серое пальтецо, и худенькие ручки торчали из рукавов так смешно. Странно даже, почему они так одеты – близнецов вроде всегда стараются одеть одинаково? Этот мальчишка, Борис который, в черной курточке, пулей помчался на детскую площадку, держа в руке знакомый пистолет, и вдруг, на всем бегу запнувшись о торчащую из земли ржавую железяку, полетел носом в землю – Лиза даже вскрикнула от неожиданности, прикрыв ладонью рот. Ничего себе – убился парень. Так же вскрикнул, наверное, и Лёня, вышедший из подъезда вслед за ним и вторым мальчишкой, и бросился к нему со всех ног. Подняв с земли зашедшегося криком Бориса, он как-то совсем бестолково прижал его и начал покачивать из стороны в сторону и трясти неловко, словно от этой тряски парень должен был враз взять и успокоиться. «Господи, и не видит даже, как у него кровь носом хлещет!» – испуганно наблюдая из машины за всем этим безобразием, подумала Лиза. Потом, не выдержав истошного мальчишечьего крика, решительно выскочила из машины и бросилась Лёне на помощь:
– Не держи его так, нельзя! У него же кровь! Под холодную воду надо! Быстрей!
Лёня ошарашенно уставился на нее, словно она была ведьмой из подземелья, и, оторвав от себя Бориса, взглянул ему в лицо. И потерялся совсем, полез дрожащей рукой в карман – платок носовой искать, наверное. Лиза, достав свой, тут же протянула его и смотрела потом испуганно-брезгливо, как он пытается приложить этот платок к разбитому мальчишечьему носу, отчего Борис окончательно зашелся криком, изогнувшись дугой в Лёниных руках. Лиза видела, как тот растерялся. Еще бы, тут любой растеряется. И ничем помочь тоже не могла. Ну не могла она взять из его рук платок и сама притронуться к этому детскому запрокинутому личику с перемешанными на нем в один комок кровью, слезами и соплями. Не могла, и все. А почему – черт его знает. Видно, нет в ней никакого такого женско-материнского инстинкта все-таки.