Он был именно то, что надо: не молод и не стар, лицом приятен, взгляд хороший, умный и добрый – прямо брызжет лучиками во все стороны. И вежливый такой – улыбнулся ей приветливо, да еще и барышней назвал. Заглянув в книгу регистрации, Алина поняла, что времени для осуществления плана у нее практически в обрез – «подходящий» приезжий остановился у них всего-то на одну ночь. А на дворе и без того уже поздний вечер. На всякий случай наглотавшись сердечных таблеток и коротко, но решительно вдохнув и выдохнув, она, подталкивая себя мысленно в спину, дошла кое-как на дрожащих ногах до его комнаты и робко поскребла-постучала в закрытую дверь. Непроизвольно-таки схватилась за тяжело и гулко трепыхающееся, будто булькающее внутри сердце. Вот же глупое – нет чтоб помочь хозяйке в трудную минуту! Дверь тут же открылась, и «подходящий» приезжий очень вежливо, но в то же время слегка удивленно улыбнулся ей и пригласил зайти на чашку чаю. Она только головой мотнула отрицательно и, пройдя в номер, уселась сразу на кровать, робко попросив выключить свет. Он еще постоял-потоптался какое-то время нерешительно посреди комнаты, глядя на нее удивленно и оценивающе, потом решительно шагнул к выключателю. Видно, из тех мужчин оказался запланированный отец ее ребенка, которые очень понимающие, для которых желание женщины – закон. Даже спрашивать ни о чем особенно не стал. А может, и неохота было. И времени практически не было. И слава богу. Она б такой пытки, наверное, не вынесла. Хотелось только, чтоб вся эта процедура быстрее закончилась, и все. Хотя на самом-то деле происходящее дальше событие оказалось совсем не таким уж страшным. Она, пожалуй, к худшему готовилась, вспоминая то зверство, которое с ней учинил мамин сожитель. По сравнению с ним все, что произошло в этот раз, было пустяком сущим. Нисколько не страшнее, чем к стоматологу сходить.
– Как хоть тебя зовут, девочка? – тихо спросил после свершившейся «процедуры» потенциальный отец, наблюдая, как она торопливо натягивает на себя джинсы и рубашку.
– Меня? Алиной… А что? – проговорила она испуганно, никак не попадая маленькой рубашечной пуговкой в нужную петельку. Руки сильно тряслись. Хотя отчего им и трястись-то было? Все же прошло благополучно, по плану. Все именно так, как и задумала. Сейчас выскочит из комнаты, и все, забудет, как дурной сон.
– А меня Сергеем зовут. Сергеем Витальевичем. Я ведь завтра утром уезжаю, Алиночка. Жаль. Ну, тебе хоть хорошо со мной было?
– Да, да. Конечно. Все замечательно. Спасибо, спасибо вам, – заторопилась Алина к двери, уже на ходу заправляя рубашку в джинсы. – Всего вам хорошего, прощайте!
Потом, уже в своем закутке за ширмой, она торопливо накапала валокордину в стакан с водой, ходящий ходуном в руках, жадно выпила, без сил прилегла на свою кушетку, закрыв глаза и положив руку на сердце. И улыбнулась сама себе хитренькой улыбкой – ай да Алина, ай да молодец! Какое ж все-таки хлопотное да нервное это дело – детей заводить. А она молодец, так ловко со всем этим справилась.
Потом, по прошествии определенного времени обнаружив, что коварный план все-таки удался, она не удивилась особо. Стало быть, все правильно тогда рассчитала. Значит, так и нужно. И стала тщательно готовиться к грядущему событию, закупая помаленьку необходимые вещи-предметы. На дорогие удовольствия вроде памперсов и всяких подобных штучек особых денег, конечно, не было – велика ли зарплата у вахтерши-то? Но хлопчаткой дешевенькой на пеленки-подгузники запаслась основательно, и одеяльце теплое прикупила, и ползунки-пинеточки всякие. Вообще, продумала она свое будущее безденежное материнство, как ей казалось, очень толково и до мелочей. Все носила, как мышка в норку: разные долгохранящиеся съестные припасы – гречку, манку, сухое молоко, консервы, муку, сахар. И деньжат старалась отложить на черный день побольше, налегала изо всех сил на морковку с капустой да на всякие другие полезные овощи. И счастлива была по-настоящему в этих приятных хлопотах, вслушивалась в саму себя настороженно. Теперь уже не с сердцем вела долгие беседы, а с настоящим, сидящим в ней маленьким человечком – как ему там, внутри, живется, не хочется ли ему чего вкусненького.
В женскую консультацию решила не ходить. Ну их, этих врачей. Знала заранее, что скажут. Нельзя, мол, и все. Сердце не выдержит. А оно-то как раз и поддержало в этот судьбоносный момент – одобрило, видно, ее поступок. И не болело совсем, и дышать давало полной грудью, и даже румянец какой-никакой на щеки выскочил. Все кругом удивлялись только, с чего она так расцвела – и похорошела, и поправилась-округлилась вдруг. Правда, удивляться особо некому было – бабушка-опекунша ее давно померла, а на работе тоже коллег-товарищей – раз-два и обчелся. Ну, соседи еще по дому, которые бабушку помнили. Вот и выходило, что Алина была одна. Совсем. Так до семи месяцев ее беременного состояния никто и не понял. А когда на работе комендантша живот под широкой рубашкой разглядела и, всплеснув по-бабьи руками, погнала срочно в консультацию, поздно было. Врачи тоже, конечно, в ужас пришли, узнав про сердечные ее слабости, и предложили срочно принять меры, то бишь вызвать поскорее какие-то там искусственные роды, но Алина только фигушку им мысленно показала – еще чего! И ушла, поглаживая да поддерживая свой драгоценный живот, подписав какую-то бумагу, в смысл которой особо не вникала – так, ерунда какая-то. Вроде того, что от предложенной помощи она, будучи в здравом уме и твердой памяти, сама отказывается. А когда рожать пришла – сама опять же, – снова руками развели. Все твердили – чудо да чудо. Они еще и не знали, и сама Алина не знала, что настоящее чудо ждет впереди, что родит она себе не одного ребеночка, как заказывала судьбе, а сразу двоих. Сама бы родить не смогла, конечно, сил бы точно не хватило. Врачи кесарево сечение очень удачно сделали и вовремя, главное, – большое им спасибо. Она поначалу испугалась, когда от наркоза отошла, – думала, в глазах двоится от слабости. А когда поняла – обрадовалась, что так вышло. Значит, все правильно. И никакая это не глупая авантюра с собственным здоровьем, как сказала строгая докторша в консультации, а самые настоящие здоровые младенцы-близнецы. Божьи дети. Мальчишки, Борис и Глеб. Теперь уж можно попросить у бабушкиного господа жизни побольше, по полному своему материнскому праву. Детей-то двое! Кроме нее, их никто не поднимет.
Из роддома ее забирала та самая комендантша из дома приезжих, которая первая разглядела выпирающий живот. Хорошая тетка, добрая. Когда Алина в законный декретный отпуск ушла, даже расследование провести затеялась на предмет выяснения того подлеца, который мог бы оказаться отцом Алининых деточек да у кого это хватило совести такую больную да разнесчастную девчонку обрюхатить. Да только потом рукой махнула – разве такое выяснишь. Народу-то с тех пор в подотчетном хозяйстве столько всякого перебывало, что уже никому ничего и не предъявишь. Тем более сама Алинка, видно, того не сильно хочет, раз так долго обо всем помалкивала. Собрав со всего коллектива в день зарплаты небольшую сумму, как говорится, «на зубок», и присовокупив к ней выхлопотанную на комбинате «материальную помощь», она сунула толстенький конвертик в карман Алининого плаща, расцеловала ее троекратно и, утерев быструю слезу, умчалась по своим комендантским делам. А что делать – хозяйство-то хлопотное. Больше чем на два часа и оставить его нельзя без пригляду. Но, убегая, успела Алине сказать, что на работу ее после декрета возьмет обязательно, что бы там ни было. И пусть девочка насчет этого вопроса не волнуется. Главное – чтоб здоровье не подвело.
Она и впрямь долго после родов довольно сносно себя чувствовала. Первый год пролетел – и не заметила. Трудностей много было, конечно, всяческих, но счастья-то все равно больше! Потому что таких, как у нее, сыновей, не было на всем белом свете ни у кого, уж это она совершенно точно знала. А какая еще мать может похвастать полным взаимопониманием с двумя только что родившимися младенцами, скажите? Кто еще может попросить трехмесячных детей не плакать, когда проснутся? Лежать в кроватках, кряхтеть, но не плакать, а ждать, когда проснется мать, потому как ей обязательно подольше поспать надо, потому как сердце, со всеми обстоятельствами вроде бы и смирившееся, последнюю свою привилегию очень четко требует – Алина должна обязательно долго спать. Они даже ножками топать раньше срока начали, мальчишки ее. И мама знала, почему – чтоб на руки не проситься. Коляски-то не было, а таскать их подолгу боялась. Уронит еще, не дай бог. И ели хорошо – все, что предложат. Только рты раскрывали по очереди, как голодные птенцы. Правда, предложить она им ничего особенного не могла. Овсянку в основном. Ну, овощное пюре делала. А еще ей соседи да бывшие сослуживцы помогали здорово. Одежонку всякую несли с выросших сыновей и внуков, сосед-охотник лосятину зимой приносил, сосед-рыбак – всяческую рыбу летом. И пособие мало-мальское на двоих детей тоже полагалось. Чего не жить-то? Живи себе да радуйся! Она надумала уже и на работу пойти, когда Борису и Глебу по два годика исполнилось, и сердобольная комендантша взялась ей даже путевку в детский садик отхлопотать через комбинат как матери-одиночке. Да случился с Алиной ни с того ни с сего сердечный приступ. В больницу не пошла, дома отлежалась, но с тех самых пор приступы стали нападать все чаще, и лицо будто снова покрылось серо-синюшной пылью, и взгляд стал потухшим и загнанным, и прежний сон стал мучить ночами, обваливаясь на грудь потолком и давя всей тяжестью. А потом в ее жизни появился Лёня.
Он просто склонился над ней, охнувшей и будто упавшей на бульварную скамеечку, с обычным человеческим вопросом:
– Вам плохо, девушка? Что с вами? Может, «Скорую» вызвать?
– Нет, спасибо, – махнула ему тогда рукой Алина, страдальчески улыбнувшись бледными губами. – Спасибо, пройдет. Вы идите…
– А дети что – тоже ваши? – не отставал молодой и красивый мужчина, разглядывая притихших и испуганно вжавшихся в материнские бока с двух сторон Бориса и Глеба.
– Да, мои.
– Давайте-ка я вас до дома провожу. У вас лицо такое… Опасное. Пойдемте.
– Нет, нет, не надо. Зачем? Что вы? – сопротивлялась изо всех сил Алина, но помощь тогда приняла. Потому что и в самом деле сомневалась, сможет ли самостоятельно добрести до дома, да еще и дотащить на себе большую кошелку с продуктами. Не оставлять же ее на той бульварной скамейке, кошелку-то.
Лёня довел ее до самой двери, даже вошел вместе с ними в квартиру, удивленно осматриваясь вокруг. Она даже разозлилась тогда – не в музей же пришел, ей-богу! Чего с таким ужасом в глазах разглядывать ее жилище? Бывает, люди и похуже живут. Зато у нее Борис и Глеб есть.
На следующий день он пришел снова. Она даже и пускать его поначалу не хотела – зачем? Но он так посмотрел на нее своими огромными, непонятно-трогательными, добрыми детскими глазищами, что девушка только виновато улыбнулась в ответ и отступила в сторону. И он вошел. А потом оказалось, что еще и игрушки Борису и Глебу принес. Самые настоящие мальчишечьи пистолеты со всякими там взрослыми примочками, и играл с ними долго, до настоящего счастливого их мальчишеского изнеможения. А она лежала на диване, укутавшись в старый плед, смотрела удивленно на эту суету и думала – удобно или не очень, если она попросит этого странного мужчину сварить близнецам кашу, потому как вставать самой после вчерашнего приступа ей страшновато было, а сидеть им целый день на овсяном печенье тоже не дело…
Лёня кашу сварил. Неумело и плохо, но сварил. Ее чаем горячим напоил. И стал приходить каждый день практически. Вот уже почти год продолжается странная их дружба-помощь, по всем правилам получается – будто бог его Алине принес в самый трудный момент. Не зря же она с ним договаривалась, потому что дышать ей становилось с каждым днем все труднее – большую часть времени она так и проводила на диване под пледом, и ни от каких покупаемых Лёней дорогих лекарств проку не было. А позавчера он чуть ли не силой отвез ее сюда, в больницу, объявив, что с детьми побудет сам. И вообще объявил, что теперь будет жить с ними. Совсем. Всегда. Навеки.
А ей об этом «всегда» как-то и не думалось вовсе. Потому что неправильно, не должно так быть. Потому что кто он и кто она? Да просто не бывает в жизни такого! В сказках, которые она Борису и Глебу на ночь читает, и бывает, может. А в жизни – нет. И тем не менее.
Алина на минуту закрыла глаза и вдруг почувствовала, как больничный потолок заколыхался подозрительно и опасно, намереваясь свалиться ей на грудь, и торопливо распахнула их снова, пытаясь остановить это движение-колыхание. Надо бы позвать сестру, чтоб укол сделала. Господи, ну почему, почему все так? Почему вдруг сердце так взбунтовалось за последние дни? Решило, может, что она совсем уж предательница, что старый договор нарушила? Тот самый – ненавидеть всем сердцем молодых, здоровых и красивых мужиков. А она, выходит, его не только нарушила, а одного из этих молодых, здоровых и красивых еще и в жизнь свою умудрилась впустить. А как было его не впустить? Это же не кто-нибудь, а Лёня! Добрый, заботливый, жалеющий и все понимающий, любящий Бориса и Глеба. Алина про этот сердечный договор и ему пыталась что-то объяснить, но он только посмотрел на нее внимательно добрыми мягкими глазами и сказал, что все это чепуха, что ни одному писателю-фантасту и в голову такое не придет – с сердцем договоры какие-то подписывать. Попытался ее приободрить таким образом да успокоить, в общем. И еще сказал: все будет хорошо.
Нет, она понимала, конечно же, что любить ее по-настоящему нельзя. Чего в ней любить-то? Он просто жалеет ее, это понятно. Но когда каждый твой день проходит так, будто следующий уже не начнется, когда с ужасом думаешь, что случится потом с двумя замечательными мальчишками, то и обыкновенное проявление мужской жалости кажется величайшим и значительнейшим проявлением чувств, красивее которого нет на всем белом свете. И чувство это – для кого-то, может, и обидное – на самом деле гораздо надежнее и добрее, чем настоящая, взаправдашняя любовь, о которой пишут в книжках и какую показывают в кино. Впрочем, о любви как таковой Алина ничего толком не знала. И не хотела знать. О той самой, которую испытывают молодые-красивые-здоровые мужчины к таким же молодым-красивым-здоровым женщинам. Потому что она была обязательно зависима от того ужаса, который сотворил с ней когда-то мамин сожитель. И спасибо милому и доброму Лёне за его жалость. Без нее она бы давно умерла, наверное…
А вон, кажется, идет ее семейство – из коридора голоса близнецов слышны. У Бориса тихий голос, низкий, а у Глеба, наоборот, погромче и повыше. А у Лёни вообще голос ни с чем сравнить нельзя. Он – как тихая спокойная музыка. Музыка жизни, музыка надежды.
Часть 3 Лиза
9
Татьяна совсем сбилась с ног, спешно готовя борщовую приправу и лихорадочно носясь по кухне, – вечно эта Лизавета ее врасплох застает! Раньше не могла про свою американскую гостью сказать, что ли? Борщ же спешки не любит. Там же все должно покипеть-потушиться с чувством, с толком, с расстановкой. Вот возьмет сейчас да опозорит свою хозяйку! И сама опозорится. И чеснок куда-то запихнула, не вспомнить теперь. Вот же зараза, ну где же он?!
– Лизавета! А ну быстро подь сюда! – крикнула она звонко и сердито в «горницу», то бишь в большой холл на первом этаже, где Лиза, покрыв бабушкиной до рези в глазах белоснежной, от крахмала колом стоящей льняной скатертью стол, замерла тихо. Потом провела рукой по вышитым гладью по краю василькам-колокольчикам, словно окунулась на миг в счастливое беззаботное детство с семейными воскресными обедами-ужинами. Господи, как же давно все это было: мама, папа, бабушка. Как тогда было тепло, уютно и все в жизни понятно…
– Лизавета, мать твою! Не слышишь, что ли? А ну быстро подь сюда!
Вздрогнув от Татьяниного резкого голоса, она, виновато и неуклюже поведя плечами, развернулась и быстро пошла на кухню, ворча на ходу:
– Ну чего ты так орешь, Лепорелла моя разнесчастная? Что у тебя случилось такое из ряда вон выходящее?
– Чего, чего! Чеснока-то у нас с тобой нет! Чего делать-то будем?
– Ну нет, так и не надо, и так сойдет, – беззаботно махнула рукой Лиза.
– Да ты что? – в ужасе округлила глаза Татьяна. – Как же это, борщ без чеснока? Нет, так дело не пойдет.
– А что ты предлагаешь? Мне в магазин за чесноком идти, что ли?
– Ну да.
– Ага! Сейчас же подскочу и побегу! Размечталась! Нет уж, уволь.
Татьяна, совсем уж собравшись разразиться в Лизин адрес справедливыми упреками по поводу ленивой ее нерасторопности и равнодушия, подняла глаза к потолку и замерла, удивленно уставившись на дверную притолоку, к которой сама же недавно и прикрепила «для красоты кухонного интерьеру» целую связку-косичку отборных чесночных головок. Скосив хитрый глаз на Лизу, стоящую к двери спиной, она быстренько перевела готовое вот-вот грянуть возмущение в умильную покладистую улыбку и, ласково-коротко махнув ладонью, тихо проговорила:
– А и ладно, девка. Чего это я к тебе пристала с чесноком этим? Правда, и так сойдет. Что с чесноком, что без – какая разница? Иди, там, стол уже накрывай, не мешайся мне тут.
Лиза, удивившись такому быстрому и неожиданному Татьяниному с ней согласию, только плечами пожала и снова направилась в комнату – пора было и в камин дров подкинуть, и в самом деле стол накрывать – стрелки часов показывали половину седьмого, а Рейчел обещала приехать к семи.
К приезду гостьи угощение Татьянино как раз подоспело. Румяные пироги «отдыхали» под белым льняным полотенцем, а запашистый борщ был перелит – к большому ее неудовольствию, кстати – в красивую фарфоровую супницу из старинного немецкого сервиза. То есть в «хлипкую эту чеплагу, об которую половником посильнее бренькни – и рассыпется». Однако с «чеплагой» пришлось хоть и с большим трудом, но смириться – американка все-таки, не кто-нибудь. Да и гостья сразу угодила ненароком: зайдя в дом, так вкусно повела носом по ветру, учуяв сытно-острый борщовый дух, что сердце Татьянино сразу размякло ей навстречу, а губы волей-неволей растянулись в добрейшей и приветливой улыбке.
– Ну, давайте, девчата, за стол садитесь. Как бишь тебя зовут? Рача? Что ж, давай ужинать. А перед борщом у нас, Рача, полагается пропустить по рюмочке ледяной водочки, – вовсю суетилась она, наслаждаясь своим гостеприимством. – Лизавета, а ты почему рюмочки на стол не поставила? Эка же ты неловкая какая! Ну ничего, сейчас принесу. И графинчик, и рюмочки.