– Папа!
– А ты мою голову к себе прижала и шепчешь: «Папочка, не останавливайся – мне так вкусно». Я спрашиваю: «Хочешь, чтобы было еще вкуснее?» Ты говоришь: «Да», – а у самой голосок заплетается…
– Я прошу тебя!
– Придерживаю девочку мою за спинку, слюной мизинец смачиваю, в писечку ввожу. По ноготочек… И то вставлю, то высуну, потом быстрее – ты дрожишь, как рыбка, глазки закатила. Вдруг дернулась, и сама полностью на палец нанизалась. Я уже ни живой ни мертвый, думаю, точно повредила себе что-нибудь малышка. Только палец вынимать, а ты сжала его и не отпускаешь, и сильней себя насаживаешь! А внутри там все пульсирует, сжимается, будто во влажном кулачке, лишь слышу: «Ох! Ах!» – взросло стонет моя Даша и трепещет, и ножками двигает, помогает мне, как может…
– Перестань, это кошмар какой-то!
– Я, палец не вытаскивая, перекладываю тебя на животик. Попа чуть приоткрылась – розовый узелок, в нежных морщинках, как будто ротик, собранный для поцелуя. Я другой мизинец смачиваю и в попочку по миллиметру погружаю, пока пальчики в тебе не поздоровались. Ты трясешься и шепчешь: «Хватит, это же в сказке, хватит, это же в сказке…»
– Замолчи!
– Я бормочу: «Доченька, папе тоже хочется приятного», – впопыхах шорты эти проклятые стаскиваю, подношу член к твоему личику, едва успеваю сказать: «Ам-ам», – и как оно брызнет!
– Успокойся, тебе нельзя, у тебя язва!
– На ротик, на щечки, на глазки… Дашка! Скорее, Дашка!
– Нет! Я, кажется, «нет» сказала!
– Вот-вот! Почти! Ну, давай же! Что ты так смотришь, Даша? Ты же вышла отсюда на свет!
– От всего этого чокнуться можно…
– Что, что произошло с тобой?! Умоляю, объясни мне!
– Не хочу ничего объяснять.
– Куда, куда девался тот нежный, до беспамятства любящий ребенок, приходивший ко мне каждой ночью греться под бочок, с которым я делал уроки, гулял в парке, играл в куклы, часами просиживал у постели, когда он болел?
– Папа, я давно уже не ребенок. Разве ты не заметил?
– Теперь, к сожалению, да. И мне страшно от этого. Лучше бы я был слепым…
– Ну, что мне теперь сделать? Вымазать для тебя пизду в заварном креме?
– Вот кому я сейчас по губам надаю за такие слова! По губам! По губам!
– Ты что, с ума сошел?!
– Ремня захотела? Так это быстро! Я запрещаю тебе ругаться в моем присутствии! Вырастил дочь… Вообще ни на какую свадьбу не пойду, празднуйте без меня!
– Папа, не устраивай истерику!
– Когда уходила твоя мама, мне было горько и больно, но я поставил ей одно условие: потерпи девять месяцев, роди мне девочку, а потом скатертью дорога…
– Ну, что ты хочешь от меня?
– Я, милая, ничего от тебя не хочу, ни на что не рассчитываю. Даже на пресловутый стакан воды. Квартира, слава Богу, есть, пенсия будет – проживу как-нибудь.
– Папа, и тебе не стыдно? Сделал из меня чудовище какое-то. Ты по-прежнему самый родной мне человек. Но пойми, это ненормально, нечестно, наконец, по отношению к Андрею!
– Зато ты и твой разлюбезный поступили очень честно. Не постеснялись разрушить все, чем я жил, выесть меня и раздавить, как яичную скорлупу, приправив свою садистскую трапезу парой лживых обещаний: «Не горюйте, вот девочка родится, будем приводить на выходные».
– Да, и если поедем в отпуск, тоже у тебя оставим. Андрей так и сказал: ты идеальный отец и будешь идеальным дедушкой. Своим родителям он ни за что не отдал бы ребенка, а тебе – пожалуйста, на сколько угодно, хоть на все лето.
– Ты вот сейчас говоришь, Дашка, и я, дурак, верю, понимаешь?! Как в Бога верю! Ведь не по-людски – наобещать всего и обмануть. Это как ребенка конфетой подманить и железякой по голове треснуть. Как голодного дряхлого пса на живодерню вести и по дороге мясом прикармливать! Фу, Дашка, не подбирай с пола! Тебе же не три годика…
– Папка, у тебя такая сладкая сперма…
Письмо
– Надь, а с выходными у тебя как? – спросил молодой человек.
– На дачу поедем. Хочешь с нами? Доверим огород копать. Это именно тот случай, когда родители тебе очень рады будут.
– Мечтал всю жизнь… Это далеко?
– На электричке полчаса ехать и автобусом минут десять…
– Пока не впечатляет.
– Дубина, знаешь, как там интересно. Столько событий! Мужики выпили техническую жидкость, вначале ослепли, потом умерли. Мальчику отрезало руку косилкой. А в соседнем доме татарин зарубил свою жену и повесился.
– Я подумаю.
– Лентяй ты, – девушка зябко передернула плечами.
– Замерзла?
– Нет, просто мороз по коже. Или ты плохо греешь.
– Я буду хорошо греть, оставайся.
– Прощаемся! – она быстро подставила рот для поцелуя, затем потянула дверь подъезда, скрипнувшую, как корабельная снасть.
– Ты, кстати, не ответила насчет моего предложения, – донеслись слова.
– Какого предложения?
– Выйти за меня замуж. Даю год на размышление.
– Почему так много?
Молодой человек счастливо улыбнулся:
– Я, видишь ли, еще не нагулялся, не готов к семейной жизни. Могу первой встречной юбкой увлечься. А через год точно уже повзрослею…
Вопреки отцовским прогнозам лампочку в подъезде не свинтили, но горела она тускло, точно неизвестный злоумышленник обворовал ее ватт эдак на сорок. Оставшиеся двадцать из последних сил озаряли потолок в горелых долматинцевых пятнах и живописную географию потустороннего мира, выступившего на обвалившейся штукатурке. От подвала поднимался слабый запах тлена.
«Давно пора ремонт сделать и консьержку посадить, – подумала Надя. – Любая пенсионерка согласилась бы за символическую сумму. И чище было бы, и безопасней…»
Лифт отозвался где-то на девятом этаже и по прибытии рыцарски лязгнул. Дополнительного освещения из кабины как раз хватило, чтобы убедиться, что круглые, будто пулевые отверстия в жести почтового ящика не зияют черной пустотой, а, напротив, законопачены бумажным содержимым.
Кроме предвыборной листовки и бесплатной рекламной газеты, в ящике оказалось письмо. На конверте отсутствовали имя и адрес отправителя. Только печатными буквами во всю длину было размашисто выведено: «Надежде Поляковой».
Предвкушая сюрприз, она выглянула на улицу, но там уже никого не было. Надя положила конверт в сумочку и поспешила к лифту, пока его не вызвали на верхние этажи.
Уже в коридоре было слышно, как надрывался телевизор.
Мать приоткрыла дверь гостиной:
– Ты КВН пропустила… А все равно неинтересный. С нашими студенческими капустниками разве сравнится? В них душа была! – Она повернулась к отцу. – Витя, помнишь, на третьем курсе наши оперу поставили «Герасим и Муму»? Такая прелесть! Хор глухих, хор немых, ария внутреннего голоса Герасима: «Всему вино-о-й строй крепостно-о-й!»
– Мама, перестань, у тебя нет слуха!
– Ты такая злая, потому что поругалась со своим воздыхателем?
– Не ваше дело. И с чего вы решили, что я поругалась?
– В дом его не пригласила – раз! – свесился из кресла отец. – Тискались на пятнадцать минут меньше обычного. Это два! Вот и делаем соответствующие выводы. Я так скажу: вымораживай своих ухажеров, сколько душе угодно, только сама не простудись. Нам-то твое здоровье дорого.
– Ты, папа, корыстный, – засмеялась Надя. – Боишься на выходные рабочую силу потерять.
На экране сменилась картинка. Забренчала индийская музыка, под которую из зарослей выбежал семенящим аллюром трусливый слон, за ним показался чумазый мальчик в чалме. Бамбуковой палкой он треснул слона по правой ляжке, и умное животное повернуло налево.
– Надь, ужинать будешь? – спросила мать.
– Не хочу. Мы поели в кафе.
– Все разговоры на кухне! – отец сделал страшное лицо.
– Ты просто безумный делаешься со своим телевизором, Витя, – мать грузно опустилась в кресло.
Надя задержалась на минуту перед экраном. Видеоряд дал сжатое представление о том, как выглядит современный Бомбей, напичканный небоскребами и кадиллаками. Мягкий голос диктора, уловивший, что волшебное погружение в среду уже произошло, задушевно произнес: «Как верно подметил много веков назад наблюдательный составитель „Кама сутры“, влагалище бывает трех видов: большое, среднее и маленькое».
Затем появилась девушка в шелковых одеждах, с жирной искусственной родинкой между нарисованных бровей. Заламывая паучьи руки, она начала тонкую песню, похожую на жалобу.
Надя вспомнила про свое письмо и, уединившись на кухне, осмотрела конверт повнимательней – обыкновенный, без марки, значит, сами принесли и бросили, почерк незнакомый. Торопливо вытащила несколько сложенных вчетверо листков.
Письмо начиналось с хамского эпиграфа: «Для той, кому привычнее брать не в толк, а сама знаешь куда…»
Надя даже оглянулась по сторонам, точно кто-то рядом мог разделить ее недоумение, чувствуя, как от гнева разогрелись щеки. Она скомкала письмо и зашвырнула в мусорное ведро.
– Сволочь неблагодарная, – пробормотала Надя, думая, что автор, довольный очередной шуткой, катит сейчас в свои забытые чертовы кулички.
Надя вспомнила про свое письмо и, уединившись на кухне, осмотрела конверт повнимательней – обыкновенный, без марки, значит, сами принесли и бросили, почерк незнакомый. Торопливо вытащила несколько сложенных вчетверо листков.
Письмо начиналось с хамского эпиграфа: «Для той, кому привычнее брать не в толк, а сама знаешь куда…»
Надя даже оглянулась по сторонам, точно кто-то рядом мог разделить ее недоумение, чувствуя, как от гнева разогрелись щеки. Она скомкала письмо и зашвырнула в мусорное ведро.
– Сволочь неблагодарная, – пробормотала Надя, думая, что автор, довольный очередной шуткой, катит сейчас в свои забытые чертовы кулички.
Прочитанное все же скверно укладывалось в рамки грубого розыгрыша. Надя достала из ведра мятые листки, к которым уже налипла яичная скорлупа и картофельные очистки.
«Очень надеюсь, что пока еще разговариваю с тобой, а не с пищевыми отходами. Вначале выслушай, а потом я примирюсь с любым собеседником…»
Невесело усмехнувшись прозорливости сочинителя, Надя быстро посмотрела на последний, как ей показалось, лист. Подписи не было. Заключительная фраза обрывалась ничего не значащим переносом «одевал теплом солнечных лу-…». Скорее всего страницы были сложены не по порядку. Надя решила, что разберется по мере прочтения.
«Не вышло, не справился с эмоциями. Но я не жалею и не стану ругань свою зачеркивать или начинать письмо заново. Всякая корректура – уже лицемерие. Хочу оставаться с тобой до конца искренним. Ты, конечно, спросишь, а уместна ли с девушкой подобная искренность? Совершенно верно, неуместна. Поэтому и приношу мои извинения, такие же глубокие, какими еще могут быть только соболезнования.
Во первых строках сообщаю, что это письмо – единственное и последнее. Честное слово. Для чего я пишу его? Может, чтобы ты, наконец, узнала, какую любовь потеряла, как была нужна мне.
Страшно подумать, почти страницу исписал, а ничего толком не сказал, лишь демагогию развел. С чего же начать… Забавно, всегда умел на людях складно излагать свои мысли, такие речи закатывал, что держись, а один на один с бумагой и пары слов связать не могу.
Итак, слишком поздно о чем-то вздыхать, сожалеть. Сразу успокою. Мои чувства в прошлом. Я больше не буду унижаться, напрашиваться. Говоря избитыми фразами любовного лексикона, я отпускаю тебя и ничего не пожелаю на прощанье, потому что вычеркнул тебя из спектра моих желаний…»
Надя деланно засмеялась и покрутила у виска:
– Подумаешь, испугал. Шизофреник!
Перевернула страницу. Новые строчки окончательно убедили, что тот, с кем она недавно простилась у подъезда, не имеет к письму ни малейшего отношения.
«Не нужно изумленно покачивать головой, крутить у виска пальцем. Твоя память не нуждается в этой символической подзаводке. Подскажу. Знакомство наше, в общем-то, одностороннее. Конечно же, ты видела меня раньше, и неоднократно. Просто не придавала значения. На черта сдался тебе тощий, патлатый фрукт, слегка за тридцать, эдакая бородатая помесь блюза с концептуальной живо писью, а если к этому прибавить нос типичного „иосифовича“, так получится полная картина. Такие не в твоем вкусе, ну конечно. Тебе же больше нравятся бритоголовые коммерсанты, на манер твоего предпоследнего ухажера. Кстати, он не гнушался водить со мной дружбу, но не об этом речь…»
– Очень даже об этом, – зло пробормотала Надя. – Вот ты и проговорился, мудак.
Она выбежала в коридор за телефоном и скрылась в своей комнате, подгоняя ногой волочащийся по полу шнур. Набрала почти забытый номер.
– Ну, здравствуй, Надежда! Вот уж не ждал! – отозвался хрипловатый, будто завернутый в целлофан, мужской голос. – Рассказывай, как жизнь молодая?
– Так себе…
– Тогда у меня предложение. Я сейчас подъеду, и мы куда-нибудь к черту на рога закатимся. Как, не против?
– Только не сегодня. В другой раз.
– Когда еще этот другой раз будет? Развеешься, заодно обо всем расскажешь.
– Ну, правда, не могу. И еще неприятности всякие. Я почему тебе и позвонила…
– Ладно-ладно, – доверительная хрипотца обернулась деловой сухостью. – Говори, в чем проблема?
– Это и проблемой назвать сложно, сразу и не объяснишь…
– Давай выкладывай, не стесняйся, – подбодрил голос.
– Короче, мне один козел письмо подбросил, я даже не знаю, кто.
– И что?
– Он бред всякий написал!
– Ты из-за этого так нервничаешь?
– Хорошенькие дела, может, он вообще маньяк какой-нибудь!
– Ясно. А я чем тебе помочь могу? Разобраться-то несложно, но надо знать, по крайней мере, с кем.
– Просто он намекнул, что с тобой в хороших отношениях.
– Я знаком со многими людьми. Да прибавь еще тех, кто думает, что хорошо знаком со мной. Таких тоже достаточно.
– А есть среди твоих друзей бородатый, худой, с длинными волосами, художник или музыкант?
– Хм… Как раз с таким контингентом я нечасто общаюсь… Погоди, я не совсем понял. Ты что, получается, видела его?
– Да нет же! Это он сам про себя в письме написал.
– Приложил, так сказать, словесный портрет?
– Точно. Возраст за тридцать, и еще – на еврея похож.
– Это твои предположения или он тоже сам написал?
– Сам. Я понимаю, что звучит глупо…
– Неважно. Дай подумать… Был у нас один реставратор. Лет ему около сорока, может, чуть больше.
Скворчевский фамилия. Внешность вполне библейская. И тебя, кстати, один раз он лицезрел!
– Когда?
– На презентации моего храма. Этот Скворчевский там внутренней отделкой занимался. Он говорил еще, что у тебя глаза, как у Покровской Божьей Матери.
– Смутно припоминаю. Думаешь, он?
– Не знаю. Скорее всего кто-то из твоих отвергнутых женихов отомстил. Решил попугать. Если ты боишься, я наведу справки о Скворчевском. Прищучим хрен обнаглевшему творцу в два счета.
– Да, спасибо.
– Ерунда… Может, передумала? Заехать за тобой?
– Сегодня неподходящий вечер.
– Не буду настаивать… Ты как, замуж не собираешься?
– Пока нет.
– Это правильно, нечего спешить… Ну, хорошо, если что-нибудь серьезное будет, сразу звони, в любое время. И если ничего не случится, – многозначительно сказал он, – тоже звони. Поняла?
– Да.
– Ну, пока, синеглазая…
Разговор ничего особенно не прояснил, но успокоил. Надя вернулась к письму без прежнего трепета.
Новая строчка обрела разборчивость в тот момент, когда Надин взгляд остановился на ней, и бесцеремонно разрушила воцарившийся было покой. В желудке, как хомяк в банке, завозился суетливый страх.
«И, конечно же, я не Скворчевский, и к скворцам в общем-то равнодушен. Я больше голубей люблю. Такое вот у меня единственное увлечение. Зато сколько радости доставляет.
Своей голубятни у меня нет. И голубь всего один, но шикарный. Я его ни на какого гривуна не сменяю. Гривун – это порода такая. Красивая птица, величавая: головка округлая, слегка вытянутая, тело удлиненное, глаза небольшие, темные и с узенькими веками, в хвосте двенадцать рулевых перьев – это как в двигателе лошадиных сил.
Или вот тульские турманы. Тоже хороши. Старейшая русская порода. Оперенье огненное, с золотистым отливом, голова лобастая, серебряные глаза и большие белые веки. Летуны исключительные, в любую погоду.
Или пермские высоколетные, ейские двухчубые – да мало ли, а мой все равно лучше. Чудный, добрый… Иногда мне кажется, ты не смейся, что он – это я, или моя часть. Как если бы мое любящее сердце крылья имело. Глянешь ты в окно, что за стук, а это я стучусь, с весточкой …»
Надя отложила в сторону прочитанный лист и прислушалась. За окном будто возилась увесистая крыса, царапая когтями жесть. Надя сдвинула штору.
На подоконнике топтался огромный, свирепого вида голубь, постукивал клювом, точно подбирал пищу, и звук этот напоминал падающие градины. Хищной лапой голубь придерживал крупную еловую ветку.
– Кыш, – вяло прошипела Надя, ударяя пальцами по стеклу.
Голубь с пугающей собачьей расторопностью подхватил ветку и тяжело взлетел, точно уносил в когтях баранью тушу.
– Вот разлетались… – Подумав, добавила: – Сволочи!
«Прости, немного увлекся. Понятно, голубей ты не любишь… Жаль, что так и не удалось приблизиться к тебе. Хотя мне не привыкать.
В любви на расстоянии я стал, поверь, большим специалистом. В моем сердце был записан каждый твой день. Спроси, что делала ты восемнадцатого мая в 21.00, и я отвечу, не задумываясь: ты шла к троллейбусу в сопровождении своего приятеля. Вы обменялись сухими поцелуями, и ты поехала домой одна, не догадываясь оглянуться на того, кто был на последнем сиденье.
Я следовал за тобой, соблюдая необходимую дистанцию, как раз такую, чтобы ты ничего не заподозрила. Чувствовал, как тебе нелегко на душе, и, до боли стиснув руки, бормотал, как заклинание: „Пусть будет для нее багряный закат“. И он действительно спускался, великолепный розовокрылый ангел. Шептал: „Пусть будет ей в дорогу нежный ветерок“, – и он налетал, прохладным шелком лаская твои ноги.