Мы решили попытать счастья на горных склонах, но и это мало что дало: шимпанзе опять убегали, едва завидев людей, даже если нас разделяло глубокое ущелье или значительное расстояние, иногда до пятисот метров. Нужно ли говорить, что я по-прежнему не знала никаких подробностей их поведения. Временами мне казалось, что стоит избавиться от моих спутников и начать самостоятельно передвигаться по лесу, как все пойдет по-другому. Поэтому я стала оставлять проводников на вершине холма, откуда они могли наблюдать за мной, и попробовала сама подходить к шимпанзе. Но их реакция не изменилась — они тут же исчезали, едва лишь я появлялась. И это еще было не самым худшим — выпадали такие дни, когда мы вообще не встречали обезьян. Чем больше я думала о тех обязательствах, которые взяла на себя, тем мрачнее становилось у меня на душе. И все-таки даже эти трудные дни сослужили свою службу: я как следует изучила территорию заповедника и полностью освоилась в нем, стала гораздо увереннее ходить по предательски скользким склонам. Моя кожа огрубела и обветрилась и уже не распухала от каждой царапины или укуса мухи цеце. Постепенно мне удалось узнать многие звериные тропы в тех пяти долинах, которые стали основным местом моей деятельности.
Не раз встречалась я с животными, обитавшими в горах; среди них были большие кистеухие свиньи с серебристой шерстью на загривке; полосатые мангусты, копошащиеся в листве в поисках насекомых; белки, а также полосатые и пятнистые слоновые землеройки. Постепенно я познакомилась и с различными видами обезьян, которые обитали на территории заповедника. Чаще всего мне встречались павианы — иногда они весьма терпимо относились к присутствию людей, как в то первое мое утро, а иногда начинали угрожающе лаять и лаяли до тех пор, пока не скрывались из виду. В каждой из долин я насчитала по две или три небольшие группы краснохвостых мартышек. Попадались и голубые мартышки[22]. Стада гверец[23] были гораздо многочисленнее и насчитывали до шестидесяти и более особей, причем их ареал не ограничивался одной долиной. Несколько раз нам попадалась одинокая серебристая обезьяна, ее темное лицо обрамляла белая шерсть[24]. Водились здесь также и верветки, напоминавшие мне о днях, проведенных на острове Лолви.
Больше всего мне нравилось наблюдать за гверецами. Это довольно крупные обезьяны, и иногда я ошибалась, принимая взрослых самцов за шимпанзе. Спутать их было нетрудно — при слабом освещении темно-коричневая шерсть гверец казалась почти черной, к тому же они восседали на деревьях в позе, характерной для высших обезьян, — с выпрямленной спиной, придерживаясь рукой за верхнюю ветку. Но стоило подойти поближе, как всякие сомнения тут же рассеивались. Свисающие с веток длинные и толстые хвосты явственно свидетельствовали, что их владельцы не шимпанзе[25]. Гверецы смотрели на меня сквозь листву, выражением лиц напоминая удивленных старых дев в рыжих уродливых париках.
Мое первоначальное неудовольствие, связанное с тем, что мне не разрешалось ходить по джунглям в одиночестве, сменилось чувством искренней благодарности моим проводникам. За время наших совместных странствий по джунглям они показали себя незаменимыми помощниками, и я была искренне благодарна им. Особенно многому научил меня Рашид: он объяснял мне законы леса, учил прокладывать путь в непроходимой на первый взгляд чаще. Однако вскоре мне пришлось подыскивать себе нового провожатого вместо возвращавшегося в деревню Рашида. Егерь Адольф тоже решил уйти, так как не мог подолгу оставаться в джунглях без пищи. Некоторое время со мной ходил Соко из Ньянзы; его имя всегда вызывало у африканцев приступ смеха, так как означало на местном диалекте «шимпанзе». Его сменил высокий и стройный Уилберт, манеры которого были достойны восхищения даже тогда, когда он почесывал живот. Последним был Шорт[26], получивший свое прозвище за очень невысокий рост.
Эти крепкие выносливые люди, всю жизнь проработавшие в джунглях, стали моими друзьями. Я искренне привязалась к ним и многому у них научилась.
3. Первые успехи
Месяца через три после нашего приезда мы с Вэнн одновременно заболели. Вне всякого сомнения, это была одна из разновидностей малярии. Поскольку врач в Кигоме заверил нас, что в районе заповедника никогда не регистрировалось это заболевание, мы не взяли с собой никаких лекарств. Теперь, лежа в раскаленной от солнца палатке и задыхаясь от жары, мы ругали его и проклинали себя за свою наивность. Но делать было нечего, оставалось лишь лежать в постели. Болезнь продолжалась около двух недель. Вэнн болела особенно тяжело: температура у нее в течение пяти дней упорно держалась на 39,4 °C и лишь чуть-чуть понижалась по ночам. Потом мы сами удивлялись, как она вообще осталась жива. У меня температура была немного ниже, но чувствовала я себя отвратительно. К тому же в течение всей болезни нас преследовал ужасающий запах тухлой капусты — это цвело какое-то дерево, названия которого я не могу припомнить, так как для нас оно навсегда осталось «малярийным деревом».
Своим выздоровлением мы были в значительной мере обязаны нашему повару Доминику. Вначале он умолял нас поехать в Кигому, но мы наотрез отказались, мотивируя это тем, что не выдержим трехчасового путешествия по озеру. И тогда Доминик взял на себя обязанности врача и сиделки. Он не отходил от нас ни на шаг и был настолько заботлив, что даже ночью по нескольку раз наведывался в палатку, проверяя, все ли в порядке с его мемсахиб. Как-то раз Вэнн в беспамятстве встала с постели и вышла из палатки. Доминик нашел ее под деревом часа в три ночи и помог добраться до кровати.
Как только мне стало немного легче, я вновь принялась за работу. Прошло почти три месяца — половина срока! — а мне еще ничего не удалось сделать. Настроение было ужасное. Деньги таяли на глазах и все безрезультатно. Самочувствие у меня было довольно скверное, но, не желая давать себе никакой поблажки, я встала однажды раньше обычного и ушла из лагеря без провожатых. Не хотелось, чтобы кто-нибудь был свидетелем моей слабости. К тому же прохладным утром было и легче идти. Я решила подняться на гору, возвышающуюся прямо над лагерем, — ту самую, на которую взбиралась в день приезда. Минут через десять сердце мое начало бешено колотиться, словно собралось выпрыгнуть из груди. Пришлось остановиться и перевести дыхание. В конце концов я все же добралась до самой вершины горы, которая поднималась над озером примерно на триста метров. Отсюда открывался превосходный вид на нашу долину, и я решила немного посидеть там и осмотреть окрестности в бинокль, надеясь увидеть шимпанзе.
Прошло около пятнадцати минут… И вдруг я уловила какое-то движение на голом обожженном склоне чуть выше узкого ущелья. Присмотревшись внимательнее, я увидела трех шимпанзе, которые тоже глядели на меня. Они не убежали, хотя расстояние между нами не превышало восьмидесяти метров, а совершенно спокойно продолжали свой путь и вскоре скрылись в густых кустах. Может быть, мне в самом деле следовало все время ходить одной? Ведь даже тогда, когда я, отделившись от своих провожатых, пыталась приблизиться к обезьянам, шимпанзе наверняка знали, где находятся в это время мои спутники.
Я осталась на своей Вершине, и мне удалось в то утро увидеть шимпанзе еще несколько раз. Через некоторое время группа обезьян, крича, лая и ухая, спустилась с противоположного склона и начала кормиться на фиговых деревьях, которые росли внизу в долине. Не прошло и двадцати минут, как еще одна группа пересекла обнаженный склон в том месте, где я прежде видела трех обезьян.
Шимпанзе заметили меня, так как на каменистой безлесной вершине спрятаться было трудно. Они даже остановились и, поглядев на меня, слегка ускорили шаг, но все-таки не убежали в панике, как бывало раньше. Вскоре и эта группа, громко крича и раскачивая ветки, присоединилась к тем шимпанзе, которые уже кормились на деревьях. В течение некоторого времени все они мирно поедали фиги, а потом спустились на землю и двинулись дальше в составе одной большой группы. Мне было видно, как они шли друг за другом. Два детеныша, словно жокеи, сидели на спинах матерей. У ручья все остановились, чтобы попить, а потом, перепрыгнув через него, пошли дальше.
Это был самый удачный день со времени моего приезда в Гомбе-Стрим. Я вернулась в лагерь поздно вечером, страшно измученная и взволнованная. Вэнн, которая все еще лежала в постели, была очень обрадована моими успехами.
С этого дня дела пошли на лад. Фиговые деревья во множестве росли по всей долине вдоль ручьев и речек. Урожай в тот год был отменный, и в течение следующих двух месяцев шимпанзе ежедневно приходили кормиться фигами. Я же регулярно взбиралась на Вершину, чтобы вести наблюдение за обезьянами. Они путешествовали в одиночку, парами либо собирались в небольшие группы, но иногда эти группы разрастались и становились довольно многочисленными. Обычно шимпанзе проходили мимо, спускаясь по открытому склону, или выбирали одну из тропинок, пересекавших травянистый гребень подо мной. Постепенно они привыкли к моему присутствию — я всегда была одинаково одета и не пыталась преследовать или пугать их.
Это был самый удачный день со времени моего приезда в Гомбе-Стрим. Я вернулась в лагерь поздно вечером, страшно измученная и взволнованная. Вэнн, которая все еще лежала в постели, была очень обрадована моими успехами.
С этого дня дела пошли на лад. Фиговые деревья во множестве росли по всей долине вдоль ручьев и речек. Урожай в тот год был отменный, и в течение следующих двух месяцев шимпанзе ежедневно приходили кормиться фигами. Я же регулярно взбиралась на Вершину, чтобы вести наблюдение за обезьянами. Они путешествовали в одиночку, парами либо собирались в небольшие группы, но иногда эти группы разрастались и становились довольно многочисленными. Обычно шимпанзе проходили мимо, спускаясь по открытому склону, или выбирали одну из тропинок, пересекавших травянистый гребень подо мной. Постепенно они привыкли к моему присутствию — я всегда была одинаково одета и не пыталась преследовать или пугать их.
Выбор постоянного места наблюдений имел и еще одно преимущество — моим провожатым уже не нужно было ходить по лесу, так как они всегда точно знали, где я. Когда Шорт решил уволиться, я не стала искать ему замену. Теперь я проводила целые дни в полном одиночестве, и лишь по вечерам Адольф или другой егерь поднимался на Вершину, чтобы проведать меня и узнать, все ли в порядке.
Моя Вершина, как мне казалось, была самым лучшим в заповеднике местом для наблюдения за обезьянами. Отсюда открывался великолепный вид во всех направлениях: я могла наблюдать за тем, что происходит в нашей долине, а пройдя несколько метров к северу, видела и долину нижней Касекелы, поросшую густым лесом. Долина верхней Касекелы была покрыта редким лесом. Там несколько раз я встречала небольшое стадо буйволов, голов шестнадцать. К северу от Леса буйволов начиналось узкое, отвесное ущелье Млинды.
Я принесла на Вершину небольшой походный сундучок, в котором лежал чайник, немного кофе, несколько банок тушеных бобов, свитер и одеяло. Воду я брала в крошечном ручейке, бегущем через Лес буйволов. Правда, в сухой сезон он почти полностью пересыхал, но все же мне всегда удавалось зачерпнуть немного чистой прозрачной воды — для этого пришлось врыть в песчаное дно ручейка большую плоскую посудину. Если шимпанзе оставались ночевать где-нибудь неподалеку от Вершины, я тоже не возвращалась в лагерь, чтобы сэкономить время и не карабкаться утром в гору. Кто-нибудь из егерей, приходивший навещать меня вечером, обычно сообщал маме о моих намерениях.
Прошло около месяца… За это время я уже узнала о некоторых привычках шимпанзе: как правило, наевшись до отвала фигами, они переходили в долину Млинды, где в изобилии росли небольшие пурпурные плоды, напоминающие по вкусу дикие яблоки и терн. Вообще шимпанзе отдают предпочтение горьковатой и вяжущей пище.
Постепенно начала вырисовываться более или менее ясная картина жизни шимпанзе. То первое впечатление, которое возникло возле дерева мсулулы, оказалось верным: в пределах сообщества постоянно образовывались и менялись связи между индивидуумами. Чаще всего мне попадались небольшие группы от четырех до восьми особей. Нередко обезьяны путешествуют в одиночку или парами, а потом присоединяются к какой-нибудь группе. Иногда две или три небольшие группы объединяются вместе, образуя более многочисленную группу.
Когда группа обезьян спускалась по заросшему травой склону в нашу долину, где растут фиговые деревья, один, а то и несколько самцов начинали бежать, иногда выпрямившись, волоча за собой упавшие ветки и сильно топая по земле ногами. Эти движения обычно сопровождались громким уханьем, после чего самец быстро влезал на дерево, осматривал долину и, прислушиваясь, ждал. Если в долине были другие группы шимпанзе, они отвечали такими же пронзительными воплями. Тогда вновь прибывшие быстро спускались с крутого склона к фиговым деревьям, где и происходила шумная встреча двух групп. Все протекало гораздо спокойнее, если к пирующим присоединялись самки с детенышами: новички без излишнего шума взбирались на деревья и лакомились фигами.
Хотя рассмотреть какие-то детали поведения обезьян было очень трудна — мешала листва, — мне все же удалось подглядеть любопытные сценки. Как-то одна самка, только что присоединившаяся к группе, быстро подошла к крупному самцу и протянула ему руку. Он удостоил ее ответным прикосновением и даже притронулся губами к ее руке. В другой раз я видела, как обнялись, приветствуя друг друга, два взрослых самца; как резвились подростки на вершинах деревьев, гоняясь друг за другом, будто они играли в салки, а потом прыгали по очереди с ветки на пружинящий нижний сук.
Малыши любят висеть и раскачиваться на ветках. Вот два из них ухватились за разные концы прутика и тянут каждый в свою сторону. В жаркий полдень или после сытной еды взрослые животные занимаются обыскиванием, тщательно осматривая шерсть друг у друга.
В это время года шимпанзе поздно устраивались на ночлег, и из-за темноты я почти ничего не могла разглядеть даже в бинокль. Но иногда они начинали строить гнезда еще засветло. Оказалось, что, за исключением малышей, всегда спавших вместе с матерью, каждое животное строило для себя отдельное гнездо и только на одну ночь. Обычно вся процедура занимает около трех минут: для этого нужно выбрать более или менее прочную основу, например развилку ветвей или две горизонтальные ветви, положить в основание гнезда ветки помельче, укладывая каждую на определенное место и придерживая ее ногой, потом согнуть растущие вокруг небольшие зеленые веточки — и гнездо готово. Но прежде чем окончательно улечься на ночь, животное обычно несколько раз садится в гнезде, срывает охапки зеленых веток и подкладывает их себе под голову и бока. Раз одна молодая самка набросала целую гору зелени и лишь после этого улеглась спать.
Как правило, гнезда расположены высоко над землей, но мне все же удалось, хотя и с большим трудом, забраться в некоторые из них и получше рассмотреть их устройство. Переплетение ветвей было довольно сложным, а само гнездо содержалось в идеальной чистоте — даже среди ночи обезьяны мочились и испражнялись только через край гнезда.
За этот месяц я хорошо изучила местность и без особого труда могла ориентироваться в трех соседних долинах. Этому немало способствовали те вылазки, которые я предпринимала в поисках гнезд шимпанзе и для сбора растений, служащих им пищей. (Бернар Веркур обещал впоследствии определить их.) Теперь я прокладывала путь среди крутых склонов и узких ущелий так же безошибочно, как шофер такси отыскивает нужный дом в центре или пригородах Лондона. Этот период я всегда вспоминаю с большой радостью не только оттого, что наконец-то были достигнуты какие-то, пусть предварительные, результаты, но и оттого, что я была в лесу одна и наслаждалась этим одиночеством. Те, кто любит побыть наедине с природой, думаю, поймут меня без дальнейших объяснений. Тем же, кому незнакомо это чувство, едва ли можно объяснить словами тот почти мистический восторг, который охватывает человека при соприкосновении с красотой и величием природы. Память обычно хранит эти драгоценные минуты, хотя они как будто ничем не отличаются от других мгновений: вот я смотрю на бледный румянец занимающейся зари, а вот, запрокинув голову, гляжу сквозь листву гигантского дерева в бездонно-голубое небо. Уже стемнело, а я все еще стою возле нагретого за день ствола дерева и не могу оторвать глаз от сверкающего отблеска луны на величавой глади озера.
Однажды я на минутку остановилась возле небольшого ручейка, чтобы отдохнуть в тени и перевести дух перед тем, как начать карабкаться по крутому склону. Вдруг я заметила самку бушбока, медленно бредущую вдоль ручья. Время от времени она останавливалась, срывала какие-то растения и с хрустом жевала их. Я сидела не шевелясь, и она заметила меня только тогда, когда нас разделяло не больше десяти метров, — и замерла, грациозно приподняв маленькую переднюю ножку. Я по-прежнему не двигалась, и антилопа не могла определить, что я такое, но моя фигура казалась ей странной. Я видела, как дрогнули ее ноздри, однако и обоняние не помогло ей ответить на этот вопрос — я сидела против ветра. Тогда шаг за шагом, расширив ноздри, она стала подходить ко мне все ближе и ближе, в любую минуту готовая сорваться с места и убежать прочь. И вот она уже ткнулась носом прямо в мое колено. Мне до сих пор трудно поверить, что это было на самом деле, но стоит на минутку закрыть глаза, и я снова чувствую ее теплое дыхание и шелковистое прикосновение ее кожи. Я непроизвольно моргнула — и она тут же умчалась, оглашая окрестности громким тревожным криком.
С леопардом все было по-другому: я сидела на Вершине и вдруг увидела, как большая грациозная кошка, помахивая хвостом и не подозревая о моем присутствии, идет прямо на меня. Со дня приезда в Африку я почему-то панически боялась леопардов и иногда силой заставляла себя идти вперед, несмотря на доносившийся до меня резкий запах дикой кошки. Я твердила себе, что это глупости и мне нечего бояться, что только раненый леопард нападает на человека.