«Дьявольство! Вот она, дистанция... Это хороший урок... Если, конечно, пригодится».
«Гриша, — сказал он себе, — не пиши завещания. Не будь благодетелем для других. Все равно никто не поверит. Никто не верит в искренность завещаний. Люди не верят в предсмертные записи. Они верят живым. Они верят в живое».
«Гриша, — сказал он себе, — ты философ. Дрянной философ. Это из-за того, что у тебя мокрые штаны. Тебе нужен штурвал и скорость. Ощущение высоты и воздуха. Тебе нужен этот остров и огонь».
Коптилин стоял на земле — порыжелой глыбе гранита, а ему казалось, что он еще в лодке. Он сделал несколько неуверенных шагов и радостно и хрипло засмеялся.
«До чего ж хорошо! Как это здорово — быть на земле!»
— Ого-го! — крикнул он. — Жи-ив!
В ответ истошно закричали чайки. Их было много, и они кружили над островом.
— Кричите, кричите! — подзадоривал их Коптилин.
Море было под ним, и он с изумлением спрашивал себя, неужели он это сделал: продержался сутки в воде и сейчас ощущает под ногами твердость? И все, что произошло с ним, представлялось очень давним и совсем не страшным.
Он ступал по скользким камням, покрытым грязно-зеленой тиной, наверх, где возвышалась башня маяка. Он с трудом сохранял равновесие: тело не слушалось, было чужим.
— Э, — сказал он, — так не пойдет. Осталось совсем немного.
Коптилин поднялся наверх и прислонился к отполированной ветрами и водой башенке.
За толстенным красным стеклом полыхал факел.
10Он очнулся от тарахтящих звуков: будто стреляли из пулемета.
К острову приближался катер.
«Наконец-то», — безразлично подумал Коптилин, а катер, не подходя к берегу, стал описывать дугу.
— Стой! — закричал Коптилин. — Стой! Я здесь! Здесь!
Он легко побежал вниз, надсаживая глотку в крике: «А-а-а!» Он наткнулся на лодку, схватил ее и размахивал лодкой над головой.
Катер поворачивал в море.
Коптилин бросил лодку. Рука сжимала пистолет, и он яростно стрелял в воздух.
Катер уходил.
У Коптилина было желание выстрелить в катер. Он выбросил руку вперед, но перед тем, как спустить курок, дернул стволом вверх. Выстрела не было: кончились патроны.
Катер уменьшался и уменьшался в размерах, пока не скрылся за горизонтом. Стало тихо.
Набегали волны, кричали птицы — обычный шум моря.
— Сволочи! — орал Коптилин. — Подонки! Жалкие твари!
Он захлебывался ругательствами и проклятиями.
Теперь оружие было бесполезно.
— Ах-ах! — злобно выдохнул Коптилин и швырнул пистолет. Пистолет упал метрах в двадцати, и оттуда, торопливо махая крыльями, взлетела какая-то птица. Тогда Коптилин встал на носки и, стараясь не шуметь, побежал к тому месту.
«Дурак! Попусту расстрелять патроны! Я давно бы жрал птичье мясо. Это отличное мясо. Самое нежное мясо».
Голодная спазма сжала желудок.
Коптилин кидал пистолет в птиц, ползал на четвереньках, высматривал, вскакивал, падал, умолял, проклинал, задыхался от бешенства и бессилия, опять бросал пистолет и камни, но птицы подымались в воздух в самый последний момент.
Он чувствовал, что перестает соображать.
«Успокойся!»
«Не хочу!»
«Успокойся!»
«Я хочу жрать!»
«Так сходят с ума!»
«Пусть!»
«Ты мразь! Возьми себя в руки!»
— Возьми себя в руки, — повторил вслух Коптилин.
11«Я вылетел четвертого числа. Сегодня 5 ноября. До праздника никто не придет проверить, как работает маяк. Да и был бы стоящий маяк, а то так, маячок. Он и поставлен, наверно, для отвода глаз. Только через три дня сюда завалится какой-нибудь кондовый дед, отрыгивающий водкой и рыбой.
А у нас нет праздников. У нас, у военных.
Я еще ни разу — с тех пор как в авиации — не встречал праздники за домашним столом. Раньше мы устраивали складчину и напивались. Сейчас и рад бы, да нельзя. А потом — через несколько дней — что за интерес? Это как газеты — их надо читать сразу. Да и изменилась мера, и праздники не считаешь лишним поводом для выпивки.
Для нас эти дни — самая работа. И понимаешь — это не только красные цифры в календаре... И как приятно знать, что другим ты обеспечиваешь отдых.
Не будь сентиментальным. Эти лирические отступления никому не нужны. Только через три дня сюда приплывет хмельной старикан. Я не выдержу. Я замерзну».
12Коптилин сидел на земле, прислонившись к большому камню.
Вокруг росли карликовые кустики. Коптилин набил рот чахлыми красноватыми листьями. Долго жевал и обсасывал их.
Потом его рвало. Он выжал из себя все, что мог, и лежал обессиленный, уткнувшись лицом в мох.
«Нельзя лежать. Надо действовать. Ну! Размазня, распустил нюни! Может, еще поплачем? Говорят, помогает. Встать и двигаться! Никто ничего не добивался сидя. Встать! Вот так. Вот и хорошо. И не шататься! Не придуривайся — все равно никто не видит. И не воображай себя героем. Да разве в этом героизм, в преодолении физических страданий? О, пошел серьезный разговорчик. А если без дураков? Ведь о том, совершил ли ты подвиг или подлость, узнаешь после. Об этом не думаешь — просто делаешь свою работу, и не важно, спасаешь ли при этом жизнь. Ну, положим, если думаешь о спасении, обязательно сорвешься.
Просто можно по-разному думать. Не думать о последствиях. И помнить о достоинстве. О человеческом достоинстве».
Начало темнеть и в воздухе и на море.
Ярко и стремительно падала звезда. Коптилин проводил ее глазами.
Звезда растаяла в темноте, а вдалеке, очевидно, на другом берегу, загорелся свет. Земной красный свет маяка.
Коптилин закрыл глаза и терпеливо, подавляя волнение, досчитал до двадцати. Потом открыл глаза. Свет горел.
Лодка лежала рядом.
Коптилин обстоятельно и не спеша проверил ее, положил в лодку обломок доски и присел на обмякший борт.
«Не тяни. Надо плыть. Это наверняка материк. Самое позднее к рассвету я буду там. Здесь несколько километров. Пора!»
Он спустился к воде. Когда оттолкнул лодку от берега и сделал первый гребок, ему вдруг отчаянно захотелось вернуться обратно. Вернуться и ждать. Ждать день, ждать неделю. Ждать, пока за ним не придут. Быть на земле.
От воды тянуло холодом. Зло и таинственно кричали птицы.
13Коптилин устал и замерз быстрее, чем предполагал. Казалось, он и не выходил на берег. Особенно мерзли пальцы на ногах, и было ощущение, что они из хрупкого льда. Он пытался их разогреть, щипал, бил кулаком, но руки уже были не те.
Он вспомнил о годах, проведенных в Средней Азии, когда изнывал от одуряющей жары. Первый месяц он боялся змей, скорпионов, фаланг и спал в гостинице с накрепко закупоренными дверями и окнами, потея и задыхаясь от недостатка воздуха. И везде песок: песок под ногами, песок на зубах, и слюна, как слизь. И самое драгоценное — вода.
Сейчас было слишком много воды, было чем дышать, и вокруг и в нем был холод.
Красный глазок (теперь уже другой), как и в прошлую ночь, указывал ему дорогу.
Море было спокойным. Изредка гудели моторы самолетов; они шли высоко. Когда небо прояснялось, он видел сигнальные огоньки на крыльях. Иногда громыхали громы — реактивные самолеты прорывали звуковой барьер.
Жизнь была очень близка — всего в нескольких километрах. Жизнь проходила над ним в металлических, до нежности знакомых кораблях. Пройдет совсем немного времени, и маяки выведут их на землю.
А его маяк — красный глазок, к которому он стремился и к которому в уме добирался сотни раз, — не приближался.
14Он проснулся, когда падал в воду. Это было долгое, неестественно долгое и быстрое падение — сердце провалилось вниз, и он летел, захватывая широко раскрытым ртом пустоту.
А рядом, обгоняя и грозя задеть, падал его самолет, а навстречу из воды поднимался корабль. Он знал, что это корабль, хотя видел только четыре огромных человеческих глаза, и это было так нелепо и страшно, что Коптилин сделал безумную попытку прыгнуть в самолет. И вот руки выжимают штурвал на себя, и уже не видно ни глаз, ни корабля — одно море, и вновь непрекращающееся падение...
Коптилин открыл глаза и, как бывает всегда после короткого и тяжелого сна, сразу не мог сообразить, где он. Он рванулся, намереваясь встать, и лодка чуть не перевернулась. Стараясь удержаться, он выбросил руки вперед. Руки попали в леденящую воду, и тогда Коптилин проснулся окончательно.
Он сидел в лодке, неудобно подложив под себя ноги. Его бил озноб.
За бортом было чернильное море. Луна угадывалась за облаками. Маяк горел ровно и близко.
«Когда это кончится? Нельзя до бесконечности обманывать самого себя: еще десять гребков, еще досчитаю до сотни. Всему есть предел».
«Когда это кончится? Нельзя до бесконечности обманывать самого себя: еще десять гребков, еще досчитаю до сотни. Всему есть предел».
15Утром, когда можно было различить, где вода, а где небо, Коптилин увидел, что пройдена лишь половина пути.
Берег был совсем рядом — отличный пологий берег. Хорошему гребцу на час работы.
«Ну!» — говорил он себе, но доска выскальзывала из рук.
Он отложил доску. Лодку медленно кружило на месте.
Коптилин лег на спину и удивился, что абсолютно не чувствует ног, будто их и не было. Пальцы застыли в том же положении, словно еще держали доску. Он кусал пальцы, оставляя на коже глубокие следы зубов, но не испытывал боли.
«Все, — спокойно подумал Коптилин. — Это конец».
«Врешь! Врешь!»
Он встал на колени, упал грудью на борт, захватил доску обеими руками и стал грести.
— Врешь! — бормотал он и греб, вкладывая в гребки всю силу и всю ярость.
Лодка почти не двигалась.
Иногда он терял контроль над собой, и тогда наступало безмятежное, блаженное состояние: никуда не надо плыть, не надо держать доску непослушными, чужими пальцами, не надо вглядываться слезящимися глазами в такой близкий и такой далекий берег.
Когда он приходил в себя, первое, что он видел, — воду. Он поднимал голову — берег, еще выше — небо, облачное небо.
Он знал, как трудно при такой низкой облачности искать его.
Но он знал и другое — никто не решится сказать: «Все!» Даже тогда, когда пройдут все мыслимые и немыслимые сроки человеческих возможностей.
А они прошли.
16Неярко загорелся маяк. Свет маяка креп, густел, и, когда вокруг стало темно, маяк горел огненно-красно.
Коптилин все чаще и чаще терял сознание, но и тогда перед глазами был маяк. Ничего другого не существовало. Из всего мира был только маяк. Вот этот. Красный, нахальный, выжидающий, желанный...
А руки продолжали делать свою работу. Доску он давно выпустил. «Еще!» — бормотал он и делал гребок.
Потом он заметил, что только бормочет, а руки не загребают — они были просто опущены в воду. Коптилин вытащил руки из воды и протер ими лицо. Холод освежил его.
Он стоял на коленях, грудью навалившись на борт. Ему очень хотелось опрокинуться на спину, вытянуть до хруста ноги и лежать. Лежать и лежать.
Маяк светил сверху. «Значит, берег рядом. Все еще рядом...» И он опять греб, греб, греб...
Руки наткнулись на что-то твердое, и лодка остановилась. Он ощупал ровную слизистую поверхность. Лодка сидела на камне.
Коптилин не знал, берег ли это или большой подводный камень, каких много на пути к берегу. Теперь ему было все равно.
Он всем телом лег на борт — лодка даже не качнулась — и осторожно стал переваливаться, пока ноги не коснулись камня. Он оттолкнул лодку, и она мягко сдвинулась и поплыла, а Коптилин не удержался и упал, больно ударившись лицом.
«Как глупо... Ведь уже все... Берег...»
Он встал на четвереньки, потом тяжело присел на корточки. Когда он поднялся, то дрожал от напряжения.
Он шел по щиколотку в воде, и его шатало, как пьяного. На берегу Коптилин снова упал.
Он полз по-пластунски, упираясь локтями в острые камни, подтягивая за собой ноги. Он упрямо полз вверх, и каждый сантиметр казался поражением и победой.
У подножия маяка Коптилин долго отдыхал. Он дышал шумно и быстро, а легкие никак не могли набрать воздуха.
Он ухватился руками за кладку, цепляясь ногтями, а тело тянуло вниз. Наверху полыхал огонь, а у него не было сил подняться.
Он прижался грудью к отполированной ветрами и водой башенке маяка. Ему мерещилось солнце.
Коптилин спал и заставлял, приказывал себе не спать. Он открывал глаза, но и здесь было солнце.
А из-за горизонта действительно всходило солнце. Первое за эти дни. Солнце пробивало туман. Оно росло, занимая все небо, и когда заняло его полностью, с ревом пошло на него, на Коптилина, и он узнал в солнце самолет. По гулу Коптилин понял, что самолет возвращается.
Коптилин улыбался и плакал.
А потом в море он увидел расплывчатый силуэт корабля. Коптилин стряхнул ресницами слезы — силуэт стал четким и стремительным.
Коптилин оторвался от маяка. Он шел, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Ни разу не споткнулся. Остановился он у берега.
Стоял, качаясь, но стоял. Крепко упирался ногами в землю. Ждал, когда подойдет корабль. Ждал, когда спустят шлюпку.
Он проделывал мучительную работу, вспоминая, как надо сдвинуть ногу, чтобы шагнуть.
Люди бежали радостные, с удивительно знакомыми лицами, что-то кричали, и ему показалось, что он тоже бежит навстречу.
Его успели подхватить.