Удивительно, что лошади, ступая в воде, достигавшей им до бабок, не потеряли дорогу. Кое-как повозка довлеклась до Макова, но ни корчмы, ни заезжего двора там не оказалось. Яша подъехал к молельне. Ливень прекратился, небо стало проясняться. Тучи плыли с востока на запад, алея каемками в восходящем солнце, словно угли пожара. Лужи и водостоки сделались кроваво-красными. Яша оставил повозку у ворот, а сам пошел с Магдой в молельню обсушиться. Вообще-то вводить шиксу в святое место не следовало, но сейчас речь шла о сохранении человеческой жизни[6] — Магда уже чихала и кашляла.
Хотя снаружи занимался день, в молельне все еще была ночь. Поминальная свеча горела в шестисвечнике у амвона. Возле канторского пюпитра сидел старый человек, читавший что-то в толстенном молитвеннике. Яша приметил, что ермолка и голова старика посыпаны пеплом. «С чего бы это? — удивился Яша. — Неужто я настолько всё позабыл?» Он кивнул старику, тот тоже кивнул, но приложил палец к губам, давая понять, что говорить сейчас возбраняется. Магда села на лавку у печи, и Яша оборотился к ней. Под рукой не оказалось чем утереться, и оставалось ждать, пока одежда в тепле не просохнет сама. В темноте Магдино лицо белело, у ног ее натекла лужа. Яша украдкой поцеловал девушку в голову. Он оглядел биму с ее четырьмя колоннами, Ковчег Завета, амвон, полки с молитвенными книгами. Насквозь промокший, обливающийся потом, он пытался при свете поминальной свечи разобрать слова скрижалей на карнизе Ковчега, подпираемом двумя позолоченными львами: «Я, Господь… Не будешь иметь других богов… Почитай отца твоего и мать твою… Не прелюбодействуй… Не убивай… Не воруй… Не пожелай…» Сумрачное помещение вдруг наполнилось пурпурным светом, точно сиянием небесной лампы. Молельню озарило неземное сияние. И тут Яша понял, чем поглощен старик, до сих пор читавший ночные молитвы. Он оплакивал разрушение Храма…
Вскоре стали появляться прихожане, в основном люди пожилые, сутулые, седобородые, еле переставлявшие ноги. Великий Боже, как давно Яша не был в святом месте! Все для него было словно внове — как читали вступительные молитвы, как покрывались талесами, целовали кисточки, прикрепляли тфилн, наворачивали ремешки. Все было и чужим, и очень знакомым. Магда ушла к повозке, словно испугавшись столь истового еврейского благочестия. Яша решил еще немного побыть. Он принадлежал этому сообществу. Он происходил от одного с ними корня. Носил на теле их метку. Знал их молитвы. Какой-то старик возгласил: «Боже, душа моя…» Другой неспешно принялся излагать, как Господь испытывал Авраама, как велел ему принести сына Исаака в жертву… Третий вопрошал: «Кто мы? Что жизнь наша? Что есть благочестие наше? Великие ничто перед Тобой, прославленные как бы не существуют, ибо большинство дел их пусто, а дни живота их — суета перед Тобой…» Все было произнесено чуть ли не плача, при этом человек глядел на Яшу, словно бы ведал происходившее в нем. Яша вдохнул воздуху. Пахло жиром, воском и еще чем-то — смесью затхлости и нашатыря, как в Йом Кипур перед завершающей молитвой. Человечек с рыжей бородкой подошел к Яше и спросил:
— Хотите помолиться? Я принесу тфилн и талес.
— Спасибо, меня ждет подвода.
— Подвода не убежит.
Яша дал ему копейку, а, выходя и поцеловав мезузу, в сенях увидел бочку, заполненную ветхими, непригодными для употребления синагогальными книгами. Он порылся в них и одну вытащил. «Может, она по Кабале?» — предположил он. С детских лет испытывая любопытство к мистическому этому учению, он часто слышал разговоры по поводу самого предмета. Даже Эмилия спрашивала, знает ли он что-нибудь о «кабале». Яша пообещал, что в Италии они этим займутся… От ветхих книжек исходил благолепный запах, словно, пребывая в бочке, они продолжали изучать сами себя…
Вскоре Яша отыскал постоялый двор. Надо было подправить повозку, смазать ступицы, дать лошадям отдохнуть. К тому же они с Магдой собирались позавтракать и часок-другой поспать. Из-за Магды Яша объяснялся с хозяевами на польском, чтобы те сочли его поляком. Еврейка в головном платке, с красными глазами и волосками на остреньком личике, принесла черного хлеба, творога и цикорного кофе. Заприметив книжку, торчавшую из Яшиного кармана, она спросила:
— Где ты взял это, пане?
Яша вздрогнул:
— Нашел возле божницы. Она что — божественная?
— Давай ее сюда, пане. Ты же ничего в ней не разберешь. А для нас она святая.
— Я хотел только взглянуть, о чем там.
— Как? Там всё на древнееврейском.
— Мой друг, ксендз, знает древнееврейский.
— Книжка совсем рваная. Давай ее сюда, пане!..
— Оставь его в покое, — буркнул издали муж.
— Я не хочу, чтобы он ходил с еврейской книгой, — запальчиво ответила женщина.
— О чем это вы галдите? — спросил Яша. — Как христиан обманывать?
— Мы никого не обманываем, пане, ни евреев, ни христиан. Мы честно зарабатываем свой кусок хлеба.
Отворилась боковая дверь, и вошел мальчик в шапке, облепленной пухом, и в расстегнутой одежке, из-под которой свисали кисточки нательного талеса. У него было узкое личико, густые, как мотки льна, пейсы и совсем сонные глаза.
— Бабушка, дай мне баварки,[7] — попросил он.
— Ты уже омывал руки?
— Ага.
— Сказал «Мойде ани»?[8]
— Ага.
И он утер нос рукавом.
Яша ел и глядел. «Разве можно отъединиться от всего этого? — спрашивал он себя. — Оно же мое… Когда-то я был точь-в-точь как этот мальчишка». У Яши возникло странное желание быстрей заглянуть в растрепанную книжку, лежавшую в кармане. Кто знает, вдруг там говорится, как источить вино из стены и сотворить живых голубей? Отец ему об этом рассказывал. Вдруг существует такая сила?.. У него самого бывают сны и ощущения, которые разумом не объяснишь. Иногда, например, ему кажется, что и в трюках его есть что-то кабалистическое… Даже в любви Яшина сила необычайна…
В нем вдруг возникло теплое чувство к этой бабке, встававшей вместе с солнцем, жарившей, парившей, подметавшей и прислуживавшей гостям. В боковой комнатке у дверей висела жестяная коробка. Туда она опускала сбереженные грошики для раби Меира Чудотворца и для евреев, едущих умирать в землю Израиля. Будни в доме были полны субботой, праздником, ожиданием Мессии и грядущего мира. И так возясь всякий день, старуха, кивая головой, непрестанно шептала что-то бледными губами, словно знала истину, явную лишь тем, кто не бывает ослеплен мирскими соблазнами…
3Каждый приезд в Варшаву бывал для Яши событием. Здесь он зарабатывал. Здесь жил его импресарио Мечислав Вольский. Здесь стояло на афишах его имя: «Первого июля начинаются представления в летнем театре „Альгамбра“. Знаменитый цирковой артист и гипнотизер Яша Мазур с новыми номерами, каковые вызовут восторг у почтеннейшей публики». На улице Фрета недалеко от Длугой у Яши была квартира. Даже Вороная и Сивая — Персть и Пыль — и те пошли резвей, когда завиднелась Варшава. Теперь их можно было не погонять. Проехав Пражский мост, повозка вкатилась в толчею домов, дворцов, омнибусов, экипажей, пролеток, магазинов, кофеен. Улицы пахли свежеиспеченным хлебом, кофеем, конским навозом, паровозными и фабричными дымами. Перед замком — резиденцией российского генерал-губернатора — играл военный оркестр. Происходила, наверно, какая-нибудь «gаlówка»,[9] ибо с каждого балкона свешивался российский флаг. Дамы уже ходили в соломенных шляпках с широкими полями, украшенных искусственными цветами и плодами. Молодые люди в соломенных канотье и светлых костюмах фланировали, покручивая тросточки. Сквозь галдеж и гомон долетали свистки и пыхтенье паровозов, лязг буферов. Поезда шли на Петербург, Москву, Вену, Берлин, Владивосток.
Когда настало отрезвление после катастрофы 1863 года, Польша вступила в эпоху «организованного труда». Заграница давала кредиты. Лодзь развивалась американскими темпами. В Варшаве убирали деревянные тротуары, затеяли канализацию, укладывали рельсы для конки, стали строить пятиэтажные дома и торговые пассажи. В театрах готовили к каждому сезону новые спектакли, комедии, оперы, концерты. Стали приезжать актеры и актрисы из Парижа, Петербурга, Рима и даже из далекой Америки. В витринах книжных лавок можно было видеть новейшие романы, научные труды, энциклопедии, лексиконы. Яша перевел дух. Хотя он и устал от долгой дороги, город тем не менее будоражил его. «Если здесь так, как же в Париже и Риме?» — думал он. Ему не терпелось броситься к Эмилии, но он не сделал этого. Не следовало являться к ней невыспавшимся, небритым, в мятой одежде. Да и сперва необходимо было повидать Вольского, которому Яша послал телеграмму из Люблина…
В Варшаве он давно не был, так как разъезжал по маленьким польским городишкам. В поездках он всегда опасался, что воры заберутся в варшавскую квартиру, где были его книги, старинные вещи, а также собрание афиш, газетных вырезок и критик. Слава Богу, он нашел двери запертыми на два крепких замка, а внутри все на месте. Разве что повсюду скопилась пыль, и воздух был застоявшийся. Магда тотчас принялась за уборку. Прикатил на извозчике Вольский — поляк с внешностью еврея, черноглазый, горбоносый и высоколобый, со съехавшим на сторону галстуком в виде банта. Он сообщил о множестве приглашений в русские и польские города. Подкручивая черный ус, Вольский говорил с пафосом человека, чьи заботы — слава других. Он уже расписал Яшины гастроли после выступлений в летнем театрике «Альгамбра». Однако было ясно, что хорохорится Вольский без особых на то причин. Яшей интересовалось только захолустье. Из Москвы, Киева или Петербурга предложений не поступало. В провинции же условия работы были плачевные. В Варшаве, впрочем, тоже ничего не поменялось к лучшему. Владелец «Альгамбры» поднять гонорар отказался. Хотя Яшу и захваливали, но последний заграничный клоун зарабатывал куда больше. В упорстве театральных владельцев была какая-то загадка. Доводы и заверения Вольского не помогали. Яша всегда оказывался к выплате среди последних. Эмилия права — пока Яша в Польше, его будут трактовать как заурядного штукаря.
В Варшаве он давно не был, так как разъезжал по маленьким польским городишкам. В поездках он всегда опасался, что воры заберутся в варшавскую квартиру, где были его книги, старинные вещи, а также собрание афиш, газетных вырезок и критик. Слава Богу, он нашел двери запертыми на два крепких замка, а внутри все на месте. Разве что повсюду скопилась пыль, и воздух был застоявшийся. Магда тотчас принялась за уборку. Прикатил на извозчике Вольский — поляк с внешностью еврея, черноглазый, горбоносый и высоколобый, со съехавшим на сторону галстуком в виде банта. Он сообщил о множестве приглашений в русские и польские города. Подкручивая черный ус, Вольский говорил с пафосом человека, чьи заботы — слава других. Он уже расписал Яшины гастроли после выступлений в летнем театрике «Альгамбра». Однако было ясно, что хорохорится Вольский без особых на то причин. Яшей интересовалось только захолустье. Из Москвы, Киева или Петербурга предложений не поступало. В провинции же условия работы были плачевные. В Варшаве, впрочем, тоже ничего не поменялось к лучшему. Владелец «Альгамбры» поднять гонорар отказался. Хотя Яшу и захваливали, но последний заграничный клоун зарабатывал куда больше. В упорстве театральных владельцев была какая-то загадка. Доводы и заверения Вольского не помогали. Яша всегда оказывался к выплате среди последних. Эмилия права — пока Яша в Польше, его будут трактовать как заурядного штукаря.
Когда Вольский ушел, Яша решил отлежаться. Лошадьми занялся дворник, Магда кормила поселенных в одной из комнат обезьянку, попугая и ворону. Хотя с виду Магда и казалась усталой, она сразу затеяла мыть полы. От поколений крестьян она унаследовала неутомимость и услужливость. Яша дремал, просыпался, снова задремывал. Дом был старый. На немощеном дворе, совсем как в деревне, гоготали гуси, крякали утки, горланили петухи. В открытое окно со стороны Вислы и лесов Праги[10] влетали ветерки. Заглянувший во двор нищий накручивал на шарманке мотивчик и пел старую варшавскую песенку. Яша хотел было кинуть монетку, но у него словно одеревенели руки-ноги. Он полуспал, полубодрствовал. Неужели снова придется слоняться по грязным городишкам губернии? Снова давать представления в пожарных сараях? Э, нет, с него довольно! Мысли вертелись в такт шарманке. Надо уехать, уехать, все бросить. Во что бы то ни стало выбраться из этой трясины. Иначе в один прекрасный день он тоже пойдет с шарманкой…
Только что было утро, но день как-то сразу стал клониться к вечеру. Магда принесла молодой картошки с укропом и кислого молока. Он, не вставая, поел и опять уткнулся в подушку. Когда Яша открыл глаза снова, в спальне было совсем темно, однако, судя по тому, что сосед-сапожник вколачивал до сих пор гвоздики, наверно, еще не очень поздно. В доме ни у кого не было газового освещения. При свете керосиновых ламп женщины шили, мыли посуду, штопали, латали. Какой-то пьянчуга ссорился с женой, и на него лаяла собака.
Яша позвал Магду, но та, похоже, вышла. Зато откликнулась ученая Яшина ворона. Приезжая в Варшаву, Яша всегда рассчитывал на хорошие новости, но судьба, благосклонная к любителям и дилетантам, с ним была куда как скаредна, ни разу не подарив удачей. Все, наоборот, его использовали. Яша знал, что причиной тому его собственное самоощущение. Он сам поставил себя так, что в нем видели всего лишь объект для своекорыстия. Он общался с простыми людьми, а значит, его самого тоже причисляли к простонародью. Эмилия была единственным чудом в Яшиной жизни, единственной надеждой чего-то достичь…
Их встреча вообще несла на себе печать судьбы. Когда они познакомились, он даже не расслышал ее имени. Однако стал о ней думать. Мысли эти возникали сами по себе, и он почему-то знал, что Эмилия тоже о нем думает, ищет его и желает. Он бродил по варшавским улицам, заглядывал в окна экипажей, в магазины, кофейни, театральные фойе. Искал ее на Маршалковской, на Новом Свете, на Иерусалимских Аллеях, в Саксонском саду. Останавливался где-нибудь на Театральной площади и ждал. Однажды он вышел вечером из дому, совершенно уверенный, что сегодня им суждено встретиться. Прошел всю Маршалковскую, а когда подошел к какой-то витрине, там, словно бы они назначили друг другу свидание, стояла она — со смуглым лицом в меховой опушке воротника, с маленькими руками, упрятанными в муфту; черные глаза глядели на него. Яша подошел — она улыбнулась радостно и загадочно. Он поклонился, она протянула руку и сказала: «Какой странный случай!», но потом призналась, что этого случая ждала. Она как чувствовала, что он это угадает…
4Люди побогаче уже завели телефоны, однако Эмилия позволить себе такую роскошь не могла. Они с дочерью существовали на скромную пенсию. От времени, когда был жив профессор, оставалась только квартира да старая служанка Ядвига, уже несколько лет служившая без жалованья.
Яша проснулся рано. Побрился. В квартире была деревянная ванна, и Магда, вскипятив в чугунках воду, ее наполнила. Намыливая Яшу душистым мылом, она лукаво заметила:
— Когда идут к барыням, надо хорошо пахнуть.
— Я иду не к барыням, Магда.
— Ну, конечно! Твоя Магда дура, но она все чует…
За завтраком Яша был оживлен, сказал, что скоро приступит к полетам. Магде он тоже приладит крылья. Они взлетят, точно гусь с гусыней, и, как сто лет назад братья Монгольфье, прославятся на весь мир. Он обнял ее, стал целовать и уверять, что, как бы жизнь ни сложилась, никогда ее не бросит.
— Если я уеду за границу, тебе, возможно, придется какое-то время пожить одной, а потом я тебя вытребую. Ты мне только верь.
Говоря это, он глядел Магде в глаза, поглаживал по волосам и касался лба. Власть его над ней была такова, что он в мгновение мог ее усыпить. Стоило в жаркий день Яше сказать, что на дворе холодно, Магду начинало трясти. Скажи он в мороз, что на дворе жарко, щеки Магды тотчас пунцовели, и она даже потела. От укола иголкой на ее коже не появлялась кровь. Яша проделывал с ней и другие опыты. Даже управлял поступками Магды: внушал что-нибудь, что оставалось в ее сознании, давал приказы на недели и месяцы вперед, и она исполняла всё когда следовало. Сейчас он начал готовить ее к своему с Эмилией отъезду. Магда слушала молча, по-крестьянски лукаво усмехаясь, показывая, что видит его плутни, однако послушно кивала, словно бы не имея возможности и желания протестовать. На лице ее иногда появлялись гримасы, напоминавшие Яше обезьянку, попугая и даже ворону…
Позавтракав, Яша надел светлый костюм, шевровые штиблеты, котелок и повязал черный шелковый галстук. Затем поцеловал Магду и без слова вышел.
На улице он взял пролетку. Эмилия жила на Крулевской напротив Саксонского сада. По пути Яша велел остановиться у цветочного магазина, чтобы купить розы. Затем в другой лавке взял бутылку вина, фунт семги, жестянку сардин. Эмилия выговаривала ему за то, что он является с подарками, как святой Миколай на Рождество, но для Яши покупки стали уже привычкой. Он знал, что матери с дочерью едва хватает на самое необходимое. К тому же у Галины были слабые легкие, почему Эмилия и выбрала итальянский юг. Галина оставила пансион — нечем было платить. Эмилия на себя и на дочку сама шила и перелицовывала — денег на портних не было. Яша, сидя в пролетке и придерживая свертки, глядел на город, для него и привычный, и чужой. Когда-то Варшава представлялась ему недостижимой грезой, и больше всего на свете хотелось увидеть свое имя в варшавской газете или на афише. Сейчас же он не чаял вырваться из этого города, остававшегося, несмотря на все свои космополитические амбиции, провинциальным. Варшава только начинала развиваться. Пролетка катила среди груд кирпича, мешков цемента, куч песка, гасилен извести. Воздух июньского дня пахнул сиренью, свежевыкопанной землей и сточными канавами. Рабочие, докапываясь до фундаментов, выдирали улицам внутренности…
На Крулевской дышалось легко. С деревьев Саксонского сада облетали последние цветочные лепестки. Сквозь решетку виднелись куртины, теплицы с экзотическими растениями, кофейни, где парочки поглощали на свежем воздухе второй завтрак. Только что начался сезон благотворительных лотерей. Бонны и няньки толкали детские коляски. Мальчики в матросках гоняли обручи, подбивая их палочками. Крошечные девочки, разодетые точно дамы, цветными лопатками ковыряли песок, выбрасывая камешки. Другие в кружок танцевали. В саду был тоже летний театр, но Яша в нем никогда не выступал. Мало того что ему и так не везло, доступ сюда Яше как еврею был закрыт. За свое еврейство он расплачивался куда ощутимей, чем благочестивые бородатые иудеи с пейсами… В Европе, по словам Эмилии, подобных препятствий не существует. Там артиста ценят за талант.
— Что ж, поглядим, посмотрим, — бормотал он. — Чему быть, того не миновать…
Уверенность в себе, какою он отличался на сцене, разгуливая по проволоке или читая мысли, покидала Яшу всякий раз, едва он являлся к Эмилии. Он никогда не знал, надлежащим ли образом одет, правильно ли, как подобает светскому человеку, ведет себя, не делает ли ошибок в польской речи или обхождении. Не слишком ли ранний час для визита? Как быть, если Эмилии нет дома? Оставить цветы и подарки или только цветы?.. «Не трясись так, Яшенька! — ободрял он себя. — Тебя не съедят… она же влюблена по уши, эта полячка. С ума сходит. Дождаться не может… — Он насвистывал, сложив губы трубочкой. — Если замахнулся на королевские дворцы, нечего пасовать перед обедневшей вдовой». Кто знает, быть может, придворные дамы и принцессы станут кидаться ему на шею? Женщины всегда женщины, хоть в Песках, хоть в Париже…