– Садитесь, дети, – сказал я, и все не отпускала глотку тугая петля, – да и я тоже сяду. Господь да благословит вас всех!
– Вот мы для вас, – вежливо, угодливо присела директриса. – Специально приготовили! Надя Масленова за этими нотами в Нижний ездила, в консерваторию! Вот! Если вы не играете…
– Я играю, – невежливо перебил я. И опомнился: – Простите.
– Мы бы хотели… – Дородное, сытое лицо директрисы источало масло жесткой задумки, отжатой в мягкую, струящуюся просьбу. – Мы знаем, отец Серафим, что вы – такой подвижник…
– Бросьте, что вы, – я чуть не зажал уши руками.
– Знаем, знаем… Вы всем помогаете… По селу ходите, с проповедями, бабушкам стареньким сколько добра сделали уж… Спасибо, что к нам заглянули. Мы на вас!.. – тонко, изучающее глянула, стрельнула глазками в меня, – рассчитываем…
– Я ни на что не рассчитываю, – сказал я весело. – Я никогда и ничего не рассчитываю. Вот дети, – обвел я их рукой, – и вот – я. Подружимся! Верю!
– Вы играете? – вкрадчиво спросила толстолицая директриса. – А то у нас Надя Масленова…
– Я играю… – пропищала раскосая лесная кикиморка.
– Я тоже играю! – Боясь, я положил руки на клавиши. Как в лодку садился долбленку, узкую, верткую, вот-вот стрежень перевернет. – Я вам спою, дети, а вы подпевайте! Как сможете! Ладно?
– Ладно… Ла-а-адно!.. ла-а-ад… но… – зашумели дети на разные лады.
– Аллилуйя! Ал-ли-лу-у-уия, аллилу-и-и-ия, слава Тебе, Бо-о-о-оже…
– Слава Те-бе, Бо-о-о-о-оже-е-е-е…
– Ух ты, тяжелый…
– А что значит крест?
– А Бог есть? Или все это… сказки?
– Тю, дурак, што ты… Какие сказки… Если церкви Ему посвящены… и, видишь, песни про Него поют…
– А скажите, пожалста, вы наш поп?
– Киселева! «Поп» – так не говорят! «Поп» – это оскорбительно! Отец Серафим, вы их простите, они…
– Дети они, и Господь сказал: если не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное. – Я снял руки с клавиш. Лоб мой и брови от усилия играть и петь были залиты потом. Капля пота капнула мне на рясу, расплылось темное пятно. – Дети, вы пели очень хорошо! Хотите, я буду с вами разучивать такие святые напевы?
– Хотим!.. Хотим!.. Хотим!.. – посыпались, засверкали золотые зерна детских вскриков радостных.
– Яя, вавиве ия…
– Ольга Петровна, – сказал я, обернув незрячее, будто заметенное колючим алмазным снегом, лицо к масленой директрисе, – я возьму мальчика к себе?
– Ах… Ну как же это… Вот… Так сразу… А-а-а-а-ах…
– Ба-а-атюшки! Ково энто ты, батюшка!.. Кто ж энто к нам, а-а-а-а?!.. – завела Иулиания, запела.
– Ба-а-атюшки! Ково энто ты, батюшка!.. Кто ж энто к нам, а-а-а-а?!.. – завела Иулиания, запела.
– Черт, ирод!.. Иродище!.. Ну што ж как больно-та мине исделал!..
– Гос-с-споди помилуй! Гос-с-с-поди помилуй!
- Ат яо вовув? – спросил мальчик. – Иаиссе?
- Как его зовут? Иродище? – перевел я тут же.
– Яшка звать бякашку! – выкрикнула Иулиания и расхохоталась, и затряслись ее живот и бока под свободной холщовой хламидой. – А тибя-та как звать, малец?! А-а-а-а?! Ты к нам в гости – аль насовсем?!
– Мымыфа, – сказал мальчик, весело глядя, как красный наш попугай шутейно клюет толстую огромную тетку в белом холщовом платье в мочку уха, будто хочет скусить золотую серьгу, которой давно нет, а осталась дырка одна. – Махахен.
– Извините, – хрипло сказал я и чуть тронул за рукав черной траурной рясы епископа, стоявшего рядом с одром Владыки, панагия на его груди сверкала больнее солнечного диска, – кто позволил сломать тут крышу?.. В Патриаршьих покоях?.. Владыка умирает… а вы… разломали… а если дождь?.. снег…
– Кто… тебя… пустил… сюда… в святой час… иди вон отсюда…
– Господи… упокой душу раба твоего Алексия… – Язык, как бревно, набухшее водой, тяжелый топляк, медленно поворачивался на стрежне вечных слов. – Со святыми… упокой…
– Вон, кому я сказал! Ты – недостоин!
– Анаксиос! Анаксиос! Анаксиос… анаксиос…
– А это новый наш Патриарх сегодня служит! Здесь! В Елоховском соборе! – раздался близ меня быстрый, молодой шепот.
– Кто ты? Поднимись с колен.