– Кресте Христов, христиан упование, заблуждших наставниче, обуреваемых пристанище… в бранех победа, вселенныя утверждение, недужных врачу, мертвых воскресение, помилуй нас!..
– Солдат! Не надо! – кричит Он и вскидывает руку, защищаясь от удара. – Я!.. больше не могу…
– Ага! Час твой пришел, Царь-Государь! Любил кататься – люби и саночки возить!.. Любил кататься…
– Вставай! – вопит солдат с серьгой в жирном ухе. – Вставай, падаль!
– Пощади, Отец, Меня… пощади…
– Морошки, – шепчут Его губы, – принесите Мне… горстку… морошки…
– Тьма! Сейчас настанет Тьма! – вместе с собаками, волчьими веселыми, мощными, с бело-серыми, грязными загривками псами, катаясь в снегу, вопят мальчишки и свистят оглушительно.
– Почему Тьма, – шепчет Он с Креста, слепыми глазами ощупывая толпу – мужиков, баб, девок, старух, коз на веревках, мычащих старых коров, быка с медным кольцом в широком носу, отроков, звонко свистящих, в снегу кувыркающихся, – отчего Тьма… не хочу Тьмы… не надо… Тьмы…
– Магдалина! – кричит Богородица и развязывает у горла черный платок. – Плачь, Магдалина! Молись!
– Господи! Я люблю Тебя! Я люблю Тебя!
– И Я люблю тебя, Иван, – тихо шепчет Господь со Креста.
– Солнце… Солнце… Я так не хотел, чтобы – Тьма… Я хотел – чтобы Солнце…
– Солнце!.. Ты видишь его?.. Это Отец наш.
– Господи! – хрипит разбойник. – Уверовал я в Тебя! Господи, помяни мя, ежели не забудешь раба Своего, во Царствии Небесном Своем!..
– Солнце!.. Солнце!.. Ура!.. Ура!..
– Сегодня же будешь, любимый, со Мною в Раю…
– Ты мой маленький… Я держу Тебя на руках… Мы с Тобой сейчас уйдем далеко, далеко… В синь и снег… В золотое Солнце уйдем… Спи-усни… спи-усни…
– Свершилось!
– Поднимите его! – воплю! – У него с лицом! С лицом!
– Поднимите его! – воплю! – У него с лицом! С лицом!
– Глаз! Глаз! – кричу. – У него глаз!
– Помогите ему! Помогите!
– Бороду! Будите Бороду! Пусть приедет Борода! Укол, я чай, какой сделат!
– Борода рази ж не на пасеке ночует?! – ей в ответ блажит Маша Преловская.
– Колька! Брось топор! Брось! Видишь, тут быстрей тащить мужика надо! В избу! Я машину щас разогрею! И – на берег! На Суру! Надо до Воротынца! До районной больницы! Лодка у кого?!
– У меня лодка! У меня! – орет Венька Белов. – Меня на берег берите! Я лодку отвяжу, быстро переправимся на Лысую Гору!
– А там-то?! Там-то?! – орет недуром Юрий Иваныч. – Там-то, на Лысой-то Горе?! Ты, чай, мою «Ниву» в лодчонку-то свою – не погрузишь, как на паром?!
– Не-е-е-е-ет…
– Да не проблема! Я на Лысу Гору щас Лешке Недоуздову брякну! Разбужу, ну и што! Лешке тока свистни!
– А, ну если Лешке… – Юра выдохнул.
– Ну что, поп! Любуйся на дело рук своих!
– Беднай… Беднай… Калечнай… Таперь уж навек…
– Давай, – кричу, сам в майке да в трусах перед ним стою, – давай буди шофера больничного, Санька, едем туда! Кто кого забил?!.. Е-да-ты-мое, ничего ведь я со сна-то…
– Ща-а-а-ас…
– Николай, Угодник Божий, – прошептал, – спаси и сохрани людей неразумных… давно, давненько у нас в Василе мордобоя не бывало… и что их разобрало, дурачков… жара, что ли, сегодня такая…
– Кто? – спросил я Ваньку.
– Поп наш! Серафим, мать его! – сквозь слезы крикнул Ванька. – И Пашка, мать его, Пашка!
– Какой Пашка? – В голове мой еще гудел, пчелино, густо гудел непрожитый сон.
– Пашка, мать его, Охлопков… Вот они!
– Павел, ну, будет… Ну, давай, покажи… Это я, Петр Семеныч…
– А-а-а-а! – жалуясь, крикнул Пашка. И я отнял, отнял от лица его руки.
– Да, – сказал я тихо, – да, да… Ничего нельзя сделать… Ничего…
– Санек! Ящичек из машины! Обезболивающее введем!
– Яму помощь-та тожа окажи! Борода марийска!
– Сейчас, – ответил я и вынул иглу из мышцы. Пашка уже откинул голову. Уже подвывал тонко. Сопел носом. Больше не орал. – Санек, дай сюда ящик!